Проблема веры в творчестве Достоевского

Литература, посвященная анализу философского мировоззрения Достоевского, весьма обширна, однако во всей массе работ явно гос­подствует одна главная тенденция, представляющая Достоевского как религиозного писателя, который стремился показать тупики безрелиги­озного сознания и доказать невозможность для человека жить без веры в Бога; особенно много усилий для ее обоснования приложил Н.О.Лосский¹. Соответствующая интерпретация настолько распрост­ранена и носит настолько всеобщий характер, что ей в той или иной степени отдали дань практически все исследователи Достоевского.

Однако распространенность этой точки зрения на творчество Досто­евского не делает ее доказательной, наоборот, тот факт, что в размыш­лениях Достоевского о человеке и Боге находили созвучные себе идеи не только мыслители, близкие к канонической православной традиции, но и весьма далекие от нее (например, А. Камю, Ж.-П. Сартр и другие представители так называемого «атеистического экзистенциализма»), говорит против столь простого решения проблемы Достоевского.

Для того чтобы понять, был ли Достоевский религиозным (право­славным) писателем в полном и точном смысле этого определения, за­думаемся, какой смысл мы вкладываем в понятие «религиозный ху­дожник». Кажется очевидным, что главное здесь — однозначное при­нятие религиозного (православного) мировоззрения, взятого в его ис­торической, церковной форме. В этом случае религиозное искусство имеет единственную цель — демонстрировать позитивное значение религиозной веры в жизни человека; даже отступление от веры долж­но изображаться художником только для того, чтобы яснее продемон­стрировать преимущества жизни, основанной на вере.

Некоторые герои Достоевского, действительно, выступают после­довательными выразителями целостного православного мировоззре­ния. Среди них можно выделить старца Зосиму из «Братьев Карамазовых» и Макара Долгорукова из «Подростка». Однако их трудно на­звать главными героями Достоевского, и вовсе не в их историях и вы­сказываниях (достаточно банальных) выявляется подлинный смысл мировоззрения писателя. Художественный талант и глубина мысли Достоевского с особенной силой проявляются вовсе не в тех случаях, когда он дает изображение мировоззрения «настоящего христианина» (как считал Лосский), а тогда, когда он пытается понять человека, только ищущего веру; или человека, нашедшего веру, радикально рас­ходящуюся с тем, что принято «нормальным» в обществе; или даже человека, вообще отрекающегося от всякой веры. Глубина художест­венного мышления Достоевского — в наглядной демонстрации того, что все эти мировоззрения могут быть предельно цельными и последо­вательными, а исповедывающие их люди — не менее целеустремлен­ными, сложными в своем внутреннем мире и значимыми в этой жиз­ни, чем «настоящие христиане».

Можно согласиться, что многие центральные герои Достоевского — Раскольников, князь Мышкин, Рогожин, Версилов, Ставрогин, Иван и Дмитрий Карамазовы — своей романной судьбой частично подтвер­ждают тезис об абсолютной ценности веры. Однако во всех этих слу­чаях Достоевский ставит главной целью не осуждение их неверия и не провозглашение веры панацеей от всех бед и страданий. Он пытается выявить всю глубину противоречивости человеческой души. Изобра­жая падшую душу, Достоевский хочет понять логику ее «падения», выявить внутреннюю «анатомию» греха, определить все основания и всю трагедию неверия, греха, преступления. Не случайно в романах Достоевского трагедия неверия и греха никогда не разрешается благо­стным и однозначным финалом. Невозможно утверждать, что Достоев­ский изображает падшие души только для того, чтобы показать неиз­бежность их движения к вере — к традиционной христианской вере в Бога. «Грешники» и «отступники» в его романах почти никогда не превращаются в верующих и «блаженных», как правило, они готовы до конца упорствовать в своем отступлении от чистоты веры. Пожа­луй, только один раз — в случае Раскольникова из «Преступления и наказания» — Достоевский дает пример искреннего раскаяния и безус­ловного обращения к православной вере и церкви. Однако это как раз тот случай, когда исключение из правила только подтверждает прави­ло. Эпилог романа, изображающий жизнь раскаявшегося и обративше­гося к вере Раскольникова, выглядит как уступка заранее принятой схеме, внешней для художественной логики романа. Совершенно оче­видно, что новая жизнь Раскольникова, о которой говорится в эпилоге, никогда не могла стать существенной темой творчества Достоевского — это была не его тема². Кроме того, уместно напомнить, что в самом тексте романа раскаяние Раскольникова и все его нравственные муки связаны с тем, что, совершив убийство, он порвал какую-то невиди­мую сеть взаимоотношений с другими людьми. Осознание невозмож­ности существовать вне этой живительной сети отношений и приводит его к покаянию, причем нужно подчеркнуть, что покаяние осуществля­ется именно перед людьми, а не перед Богом.

Истории двух других известных героев Достоевского — Ставроги­на и Ивана Карамазова, которых часто упоминают в подтверждение тезиса о Достоевском как православном художнике и мыслителе, так­же не могут рассматриваться как очевидные свидетельства в пользу этого тезиса. Этим героям, в отличие от Раскольникова, не дано «воз­рождения», они гибнут: один — физически, другой — морально. Но парадокс состоит в том, что ни тот, ни другой не могут быть названы неверующими людьми, трагедия их жизни имеет гораздо более глубо­кие причины, чем просто отсутствие веры. Здесь ставится проблема о вечной и неустранимой диалектике веры и неверия в душе человека. Достаточно напомнить, что известная «Легенда о Великом Инквизито­ре», в которой ставится вопрос о сущности подлинной веры, — это со­чинение Ивана Карамазова, а Ставрогин неоднократно упоминается на страницах романа «Бесы» как человек, являвший для окружающих его людей примеры подлинной, искренней веры (о чем свидетельствуют Шатов и Кириллов), — впрочем, точно так же, как и примеры ради­кального неверия, И совершенно не случайно многие исследователи творчества Достоевского считали образы Ставрогина и Ивана Карама­зова наиболее важными для адекватного понимания взглядов писателя.

Даже там, где у Достоевского речь прямо идет о необходимости обрести веру, сама искомая вера оказывается очень далекой от ее тра­диционной догматической и церковной формы. Подобно другим рус­ским мыслителям XIX в. (вспомним П. Чаадаева, В. Одоевского, А.Герцена), Достоевский чувствовал глубокую неудовлетворенность тем мировоззрением, которое было связано с русским церковным пра­вославием XVII—XIX вв. Не отрекаясь от него явно, он пытался найти в нем то содержание, которое было утрачено в прежние века. И в этих поисках, быть может даже не замечая этого, Достоевский, по сущест­ву, выходил за пределы традиции и формулировал принципы и идеи, которые должны были в будущем стать основой совершенно нового мировоззрения, не укладывающегося в православные рамки. В связи с этим чаще всего трагедия неверия у Достоевского органически допол­няется парадоксальной трагедией веры, именно искренняя вера, не признающая компромиссов, или ее искание становятся источником страданий и даже гибели героя, как это происходит, например, с Ки­рилловым из романа «Бесы» (подробнее об этом речь пойдет ниже).

Те проблемы и сомнения, которые мучают героев Достоевского, безусловно, мучительно переживал сам их автор. Очевидно, что воп­рос о характере религиозности Достоевского является гораздо более сложным и неоднозначным, чем полагают некоторые исследования. В записной книжке Достоевского мы находим известные слова: «И в Ев­ропе такой силы атеистических выражений нет и не было. Стало быть, не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую. Через большое горнило сомнений моя Осанна прошла»³. Достоевский не раз признавался, что в его жизни был период, когда он пребывал в глубо­ком неверии. Казалось бы, смысл приведенного высказывания заклю­чается в том, что вера все-таки была им окончательно обретена и оста­лась незыблемой, тем более, что процитированная запись сделана До­стоевским в 1881 г. — в последний год жизни. Но нельзя не вспом­нить и другое. Многие исследователи аргументированно доказывают⁴, что из героев «Братьев Карамазовых» — последнего романа Достоев­ского — наиболее близок автору по своему мировоззрению Иван Ка­рамазов, тот самый Иван, который демонстрирует все глубину диалек­тики веры и неверия. Можно предположить, что в жизни Достоевского, как и в жизни его главных героев, вера и неверие были не отдельными этапами жизненного пути, а двумя неразрывными и дополняющими друг друга моментам, и та вера, которую страстно искал Достоевский, вряд ли может быть приравнена к традиционному православию. Для Достоевского вера вовсе не приводит человека в состояние душевного успокоения, наоборот, она приносит с собой тревожные искания по­длинного смысла жизни. Обретение веры не столько разрешает самые важные жизненные проблемы, сколько помогает правильно поставить их, именно в этом ее значение. Ее парадоксальность проявляется в том, что она не может не ставить под вопрос в том числе и саму себя — именно поэтому успокоенность есть первый признак утраты веры.

Как вообще можно отличить человека, искренне верующего, и че­ловека, заявляющего «я верую», но несущего в душе сомнения в своей вере или даже неверие? Каковы критерии и последствия истинной веры, особенно в мире, который во все большей степени обустраивается и развивается на безрелигиозных началах? Ни герои Достоевского, ни сам автор не смогли дать окончательного ответа на эти вопросы (эти вопросы остались главными для всей русской философии после Досто­евского). И, может быть, в этом, в частности, и заключается глубина и привлекательность творчества великого писателя.