Cxxxvi.

Отделив от головы, которая но меньшей мере была ее ровесницей,

немножечко мяса, старуха с помощью той же рогатки принялась подвешивать ее

обратно на крюк; но тут гнилой стул, на который она взобралась, чтобы стать

повыше, вдруг подломился, и она всей своей тяжестью рухнула прямо на очаг.

Верхушка стоявшего на нем горшка разбилась, и огонь, который только что стал

было разгораться, потух. При этом Энотея обожгла себе о горящую головню

локоть и, подняв кверху целое облако пепла, засыпала им себе все лицо.

Я вскочил испуганный, но потом, рассмеявшись, помог старухе встать... А

она, боясь, как бы еще что-нибудь не помешало предстоящему жертвоприношению,

немедленно побежала к соседям взять огня...

Едва лишь я ступил на порог... как на меня тотчас же напали три

священных гуся, которые, как видно, обыкновенно в полдень требовали у

старухи ежедневного рациона; я прямо затрясся, когда они с отвратительным

шипением окружили меня со всех сторон, точно бешеные. Один начал рвать мою

тунику, другой развязал ремень у моих сандалий и теребил его, а третий,

по-видимому вождь и учитель свирепой ватаги, не постеснялся мертвою хваткой

вцепиться мне в икру. Отложив шутки в сторону, я вывернул у столика ножку и

вооруженной рукой принялся отражать воинственное животное: не довольствуясь

шуточными ударами, я отомстил за себя смертью гуся.

Так же, я думаю, встарь, Стимфалид Геркулесова хитрость

Взмыть заставила вверх; так, Финея обманные яства

Ядом своим осквернив, улетали Гарпии, смрадом

Все обдавая вокруг. Устрашенный эфир содрогнулся

От небывалого крика. Небесный чертог потрясенный...

Два других гуся, лишившись теперь своего, по моему мнению, главаря,

стали подбирать бобы, которые упали и рассыпались по всему полу, и вернулись

в храм, а я, радуясь добыче и мести, швырнул убитого гуся за кровать и

немедленно смочил уксусом не особенно глубокую рану на ноге. Затем,

опасаясь, как бы старуха не стала меня ругать, решил удалиться и, собрав

свою одежду, уже направился к выходу. Но не успел я переступить порог, как

увидел Энотею, которая шла мне навстречу с горшком, наполненным до верху

пылающими углями. Итак, пришлось повернуть вспять: сбросив с себя плащ, я

стал в дверях, будто ожидал замешкавшуюся старуху.

Высыпав угли на кучу сухого тростника и положив сверху изрядное

количество дров, она стала оправдываться, говоря, будто так долго

замешкалась потому, что ее приятельница не хотела ее отпустить, не осушив

вместе с ней трех положенных чарок.

- Ну, а ты что тут делал, пока меня не было? - вдруг спросила она. - А

где же бобы?

Полагая, что мой поступок достоин даже всяческого одобрения, я

немедленно рассказал ей по порядку обо всем сражении, а чтобы она не очень

уж печалилась, за потерянного гуся предложил ей заплатить. Но, увидев его,

старуха подняла такой невероятный крик, что можно было подумать, будто в

комнату снова забрались гуси.

Удивленный непонятностью своего преступления, я растерялся и стал

спрашивать, почему она так горячится и почему жалеет гуся больше, чем меня.