Lхххvii.

Хотя этой обидой я заградил себе проторенный путь, однако скоро

вернулся к прежним вольностям. Спустя несколько дней, попав снова в

обстоятельства благоприятные и убедившись, что родитель храпит, я стал

уговаривать отрока смилостивиться надо мной, то есть позволить мне доставить

ему удовольствие, словом, все, что может сказать долго сдерживаемая страсть.

Но он, рассердившись всерьез, твердил все время: "Спи, или я скажу отцу".

Но нет трудности, которой не превозмогло бы нахальство! Пока он

повторял: "Разбужу отца", - я подполз к нему и при очень слабом

сопротивлении добился успеха. Он же, далеко не раздосадованный моей

проделкой, принялся жаловаться: и обманул-то я его, и насмеялся, и выставил

на посмешище товарищам, перед которыми он хвастался моим богатством.

- Но ты увидишь, - заключил он, - я совсем на тебя не похож. Если ты

чего-нибудь хочешь, то можешь повторить.

Итак, я, забыв все обиды, помирился с мальчиком и, воспользовавшись его

благосклонностью, погрузился в сон. Но отрок, бывший как раз в страдательном

возрасте, не удовлетворился простым повторением. Потому он разбудил меня

вопросом: "Хочешь еще?" Этот труд еще не был мне в тягость. Когда же он, при

сильном с моей стороны охании и великом потении, получил желаемое, я,

изнемогши от наслаждения, снова заснул. Менее чем через час он принялся меня

тормошить, спрашивая:

- Почему мы больше ничего не делаем?

Тут я, в самом деле обозлившись на то, что он все меня будит, ответил

ему его же словами:

- Спи, или я скажу отцу!

Lхххviii.

Ободренный этими рассказами, я стал расспрашивать старика, как человека

довольно сведущего, о времени написания некоторых картин, о темных для меня

сюжетах, о причинах нынешнего упадка, сведшего на нет искусство, - особенно

живопись, исчезнувшую бесследно.

- Алчность к деньгам все изменила, - сказал он. - В прежние времена,

когда царствовала нагая добродетель, цвели благородные искусства, и люди

соревновались друг с другом, чтобы ничто полезное не осталось скрытым от

будущих поколений. Демокрит, этот второй Геркулес, выжимал соки разных трав

и всю жизнь свою провозился с камнями да растениями, силясь открыть их

живительную силу. Эвдокс состарился на горной вершине, следя за движением

светил; Хрисипп трижды очищал чемерицей душу, дабы подвигнуть ее к новым

исканиям. Лисипп умер от голода, не будучи в состоянии оторваться от работы

над отделкой одной статуи. А Мирон, скульптор столь великий, что, кажется,

он мог в меди запечатлеть души людей и животных, не оставил наследников. Мы

же, погрязшие в вине и разврате, не можем даже завещанного предками

искусства изучить; нападая на старину, мы учимся и учим только пороку. Где

диалектика? Где астрономия? Где вернейшая дорога к мудрости? Кто, спрашиваю

я, ныне идет в храм и молится о постижении высот красноречия и глубин

философии? Теперь даже о здоровье не молятся; зато, только ступив на порог

Капитолия, один обещает жертву, если похоронит богатого родственника, другой

- если выкопает клад, третий - если ему удастся при жизни сколотить тридцать

миллионов. Даже учитель добродетели и справедливости, Сенат, обыкновенно

обещает Юпитеру Капитолийскому тысячу фунтов золота; и чтобы никто не

гнушался корыстолюбием, он даже самого Юпитера умилостивляет деньгами. Не

удивляйся упадку живописи: людям ныне груды золота приятнее творений

какого-нибудь сумасшедшего грека - Апеллеса или Фидия.