Сделать тайное явным

Предвижу реплику: экономическое мышление может быть реа­листичным или оторванным от жизни, научным или антинаучным, но при чем тут национальное мышление? Ответ, на наш взгляд, весьма прост: почти все экономическое мышление Запада до сих пор было национальным. И такой вывод не сводится к тому, что экономисты старались делать практические выводы, ставя во главу угла нацио­нальные интересы; в самые основы разрабатываемых теорий молча­ливо закладывались постулаты, отвечавшие в определенный истори­ческий период интересам именно данной нации. Это вовсе не означа­ет, что упомянутые теории ненаучны. Наоборот, если принять, что именно нации на протяжении последних трехсот лет были основными "действующими лицами" экономической истории, тогда станет понят­но, что именно данное понятие, а не "класс" и не "индивид" является базисным для экономической теории. Но далеко не все теоретики осознают, что они всю жизнь говорят прозой национальных интере­сов, и еще меньше таких, которые, осознав, признают это открыто. И это понятно, потому что всякий теоретик претендует на всеобщность своей конструкции, даже когда он сопровождает свои претензии се­рьезными оговорками.

В мире издавна существует и устойчиво сохраняется плюрализм теорий и поразительно закономерная, хотя и меняющаяся привязан­ность отдельных теорий к определенным нациям или группам наций. Очевидно, здесь находит отражение специфика культуры, традиций, духовного склада наций, институциональной структуры, места в ми­ровом хозяйстве – все, что определяет непосредственно и в конеч­ном счете существенные различия в национальных экономических ин­тересах.

И еще одна возможная реплика: интересы наций не только раз­личны, не только противоречат друг другу, но и во многом совпада­ют. Совершенно верно, иначе не существовало бы мировое хозяй­ство, а экономисты-теоретики вообще бы не понимали Друг друга. Национальный фактор - далеко не единственный из детерминирую­щих теорию; однако, если различные теории в чем-то различаются, а в чем-то совпадают, то за этим следует искать прежде всего различие или совпадение национальных экономических интересов.

Экономическая мысль всегда искала источники "скудости и бо­гатства" наций и прежде всего своей нации – это был и есть главный вопрос экономической теории. Все другие проблемы, сколь бы важ­ными они не представлялись, являются производными от главного вопроса. Меркантилисты отвечали на него, исходя из интересов на­ции, борющейся за торговую монополию на мировом рынке, физиок­раты – с позиций аграрной нации, развивающейся прежде всего за счет внутреннего рынка. Столь любезный современным монетарис­там, и, бесспорно, великий по силе убеждения и предвидения Адам Смит руководствовался в своей теории интересами нации, рвущейся к мировой промышленной монополии. Это стало особенно ясно, когда Давид Рикардо вполне логично дополнил теорию Смита концепци­ей сравнительных затрат. (Всегда ли мы должным образом оценива­ем всю глубину пушкинского сарказма в адрес российского либераль­ного дворянства, которое пыталось трактовать Смита как теоретика "простого продукта"?) Кстати, в нашем контексте небезынтересно заметить, что название книги Смита было бы точнее перевести не как "Богатство народов", а как "Богатство наций", поскольку в отличие от английского языка в русском понятия "народ" и "нация" различа­ются. Адам Смит, ранее написавший "Теорию нравственных чувств" и полагавший, что естественные (и божественные) законы морали составляют фундамент экономических отношений, не случайно в заг­лавие своего экономического труда поставил термин "нация".

Экономисты еще только формировавшейся германской нации, конечно же, не могли принять краеугольного постулата смитианского мышления – о благотворности полной индивидуальной экономичес­кой свободы на национальном и мировом рынке. Они с полным осно­ванием полагали, что данный постулат – вовсе не вывод из объективного анализа, а напротив, его молчаливо принятый исходный пункт, продиктованный логикой национальных интересов: сам же анализ, чтобы соответствовать этому исходному пункту, старательно обходит кардинальные различия в условиях хозяйствования конкретных на­ций и существование разнородных экономических укладов. В свои теории германские экономисты закладывали – иногда явно, иногда скрыто – противоположную исходную идею: о приоритете интересов государства и нации в целом. При этом они изначально оказывались в невыгодном положении, выступая с национальных позиций, тогда как смитианство внешне выглядело как "дитя общечеловеческое".

Марксизм противопоставил национальному мышлению классовое исходя из посылки, что не нации, а классы – определяющие субъекты мирового хозяйства, и утверждая приоритет классовых интересов над национальными. "Исходная клеточка" – товар, а затем и теория приба­вочной стоимости были представлены после того, как было готово в общем виде учение о классах, о крушении капитализма и интернацио­нальной диктатуре пролетариата. И здесь также выводы теории были в действительности ее посылками. Но в дальнейшем история, кото­рая все в конечном счете переделывает по-своему, сыграла с маркси­стской теорией злую шутку. Марксизм был приспособлен теоретика­ми всевозможного национал-коммунизма (а другого у власти никогда не было, если не говорить о партиях-сателлитах) для обоснования соответствующих национальных интересов, но в трансформирован­ном виде, в понимании той или иной правящей партгосбюрократии. Тем самым он был превращен в бюрократическую разновидность на­ционального ("буржуазного") и национал-имперского мышления.

Маржиналистская революция в экономической теории последней трети XIX в. отразила ряд общих сдвигов в хозяйстве группы передо­вых стран и прежде всего бурное развитие капиталистического рынка и возрастание роли индивида на этом рынке. Однако уже с самого начала маржиналисты разошлись по национальным школам: англо­американская школа продолжила фритредерские традиции смитиан­ского рационализма, австрийская, лозаннская, новая историческая, стокгольмская школы континентальной Европы сделали упор на со­циально-психологические, институциональные, исторические корни экономических систем. Не фритредерство, а реформизм при актив­ной роли государства отвечал национальным интересам большинства континентальных стран, и ведущие теоретики того времени - Л.Вальрас, Ф. Визер, Л. Брентано и другие – были социал-реформистами "с национальной спецификой".

Кейнсианская революция в экономической теории отразила кар­динальный сдвиг в национальных интересах, который произошел после первой мировой войны. Уже в 20-е, а тем более в 30-е годы ни Анг­лию, ни США не устраивал принцип фритредерства ни на внутрен­нем, ни на мировом рынке; напротив, повсюду национальным лозун­гом стало государственное регулирование. И Дж. М. Кейнс пересмот­рел сами основы теории, доказав, что в экономическом мышлении следует исходить не из микроэкономических категорий "индивид" - "фирма", а из категорий макроэкономических, то есть общенациональных: национальный доход, потребление, сбережения и инвестиции нации. Новое экономическое мышление помогло этим странам выйти из глубочайшего кризиса, выстоять во второй мировой войне и преодолеть послевоенную разруху в Западной Европе и Японии. Кейнсианство сыграло поворотную роль прежде всего для экономистов Англии и США с укоренившимися традициями фритредерства; что же касается континентальных стран, то кардинальной "перестройки мозгов" не требовалось, поскольку здесь национальные интересы все­гда напрямую связывались с ролью государства и других социальных и политических институтов.

Не прошло и четырех десятилетий со времени появления кейнсианства, а в национальных экономических интересах индустриаль­ных стран вновь обнаружился крутой поворот. НТР утвердила их мировую научно-техническую монополию; господствующая роль инфрасистем, электронные и информационные технологии резко повы­сили эффективность мелкого предпринимательства, оживили конку­ренцию, обусловили выгодность интеграции. Национальным интере­сам этих стран, прежде всего США, снова стал соответствовать ло­зунг свободы предпринимательства. Второе пришествие старого идо­ла потребовало нового переосмысления теории: кейнсианский макро­анализ был заменен монетаристским.

Не отвергая основных категорий Кейнса, монетаристское мыш­ление придало им совершенно иное, по существу, противоположное толкование с тем, чтобы прийти к исходно намеченному выводу: ре­гулирование экономики государством следует демонтировать, оста­вив за ним лишь функцию контроля за денежной массой. Практичес­кая реализация этого "Откровения от Милтона Фридмена", оформ­ляемого обычно в виде требований МВФ, равносильна для экономи­чески слабых стран принятию формулы: "приходите и владейте нами".

Вся история западной экономической мысли подтверждает, что любая теория, даже самая абстрактная, имеет национальные корни, а если она воспринимается вместе с ее практическими выводами, то может оказаться для другой нации лекарством или ядом - в зависимо­сти от степени совпадения или различия национальных условий и интересов. Экономическое мышление может быть только нацио­нальным, и страна, где последнего нет, лишена экономического мыш­ления вообще, как лишен его говорящий попугай. Впрочем, для Рос­сии это не новое явление, вспомним героев Грибоедова, для которых "мнения чужие только святы" и которые спешили за рубежом наби­рать "учителей полки".