III. Затруднения в толковании Декларации

1. Декларация трактуется то в качестве «абстрактного докумен­та», содержащего «общие формулировки, которые не позволяют гражданам отстаивать перед судом четко определенные права», то в качестве источника «совершенно конкретных правил, по крайней мере если вникать в смысл того, что именно ими провозглашается, что обсуждается и что упраздняется».

Оба эти суждения верны, несмотря на их видимую противоречи­вость; если оценивать этот документ с позиций прошлого, то Декла­рация осуждает четко обозначенные злоупотребления старого режи­ма (тайные распоряжения о заключении под стражу, поражения и правах по отношению к протестантам и евреям, привилегии знати, тайную цензуру и пр.); но если оценивать ее с позиций современно­сти, то действие Декларации стало распространяться на ситуации, которые люди 1789 г. вовсе не предвидели, ибо она выглядит по от­ношению к новым ситуациям весьма абстрактно. Так, например, собственность ныне приобрела иные масштабы и функции, чем это было в 1789 г.; налогообложение не имеет перед собой единствен­ной целью содержание принудительного аппарата и покрытие рас­ходов по управлению; оно позволяет осуществлять некоторое перс-распределение доходов или накопленных ценностей, а также играть роль стимулятора (например, освобождение от налогов) для некото­рых общеполезных сфер деятельности. Франция ныне социальная республика (ст.2 Конституции), а в 1789 г. республика имела инди­видуалистическую сущность. В конце XVIII века невозможно было предвидеть последующие национализации предприятий, появле­ние аудиовизуальных средств коммуникации и даже саму транс­формацию аграрного общества в общество сервиса и индустрии.

Следовательно, разрешая весьма конкретные проблемы в 1789 г., Декларация представляется ныне весьма далекой от того, чтобы от­ветить на отличные по своей сути реальности конца XX века.

2. Отсюда проистекают два следствия:

а) Декларация не может ныне толковаться так же, как и в 1789 г., тем более что, во-первых, не была рассчитана на современное обще­ство, а во-вторых, не предназначалась для прямого использования в суде и судьям приходилось напрягать значительные усилия для истолкования ее положений, хотя в то же время за ними признава­лось широкое поле для усмотрения.

б) Судьи должны были стремиться к тому, чтобы примирить ин­дивидуалистические принципы 1789 г. с новыми идеологическими воззрениями, и в частности учитывать социальный характер Ре­спублики; подобная позиция предоставляла судьям довольно широ­кие оценочные критерии.

в) В общем, судья должен был извлекать правовые нормы из об­щих формулировок, которые, будучи сообразованы с потребностя­ми общества XVIII века, стали весьма обтекаемыми и вовсе не были рассчитаны на то, чтобы каким бы то ни было образом «обуздать» законодателя. Да и сама миссия по примирению индивидуалисти­ческой философии с социальным строем Республики предоставля­ла судьям широкую свободу.

3. С этих позиций легко понять реакцию некоторых политиче­ских течений, которые, отвергая в корне конструкцию судейского правления, требуют вновь и изначально очертить тот круг прав и свобод, следить за соблюдением которых ныне поручено Конститу­ционному совету.

Левые партии однажды выдвинули Хартию свобод, но, придя к власти, так и не осуществили свой проект. Впрочем, его принятие было бы сопряжено с постановкой под вопрос некоторых из консти­туционных гарантий. Летом 1986 г. правые партии, и в частности тогдашний министр юстиции А.Шаландон и бывший председатель Национального собрания Э.Фор, пришли к выводу, что применение Декларации Конституционным советом может привести к правле­нию судей; первый из них предложил уточнить, какие именно ее по­ложения имеют приоритетное значение для законодателя, а второй заявил, что Декларация 1789 г. вообще не может служить в нынеш­них условиях отсылочным источником права.

Разгорелась межпартийная полемика, хотя одобрение Хартии свобод должно было быть предоставлено выбору самого общества. И даже если взгляды лидеров политических объединений не очень расходились со взглядами французского общества, они все были вовлечены в глубоко различные по своей сути идеологические плат­формы: одновременно либеральной, националистической и озабо­ченной охраной собственности, с одной стороны, и социализирую­щей, интернационалистской и гуманитарной — с другой. Очевидно, что примирить эти доктрины на почве широкого согласия было практически немыслимо; без такого консенсуса любой выбор обще­ства при посредничестве одной из двух крупнейших политических коалиций был бы отвергнут другой коалицией, и, таким образом, сложившееся положение не даст возможностей конституционному судье извлечь объективные, выверенные и взаимоприемлемые нор­мы, что безусловно, принесло бы определенную и ощутимую поль­зу для всех граждан.

В связи с отсутствием национального консенсуса гораздо пред­почтительней было предоставить решение всех вопросов Конститу­ционному совету; его судебная практика постепенно приспособила Декларацию 1789 г. к реальностям нашего времени: по мере того как судебная практика набирала силу и авторитет, удавалось переве­сти на язык четких правовых норм общие положения 1789 г. Таким образом, то, что не удавалось законодателю, удалось сделать кон­ституционному судье. Подобный выход из ситуации поставил ряд доктринальных проблем, поскольку это случилось в стране, где гос­подствует идея, что суверенитет принадлежит избранным представителям нации. Эта идея, имевшая за собой двухсотлетнюю историю и четко обозначенная в статье 3 Конституции, приобрела характер догмы.