In eine Stirn des Grames sich zu falten:

so weit hat Urteil die Natur bekämpft,

daß wir mit weißem Kummer sein gedenken,

zugleich mit der Erinnerung an uns selbst.

Wir haben also unsre weiland Schwester,

jetzt unsre Königin, die hohe Witwe

und Erbin dieses kriegerischen Staats,

mit unterdrückter Freude, sozusagen,

mit einem heitern, einem nassen Aug',^

mit Leichenjubel und mit Hohzeitsklage,

In gleichen Schalen wägend Leid und Lust,

zur Eh⁹ genommen; haben auch hierin

nicht eurer be₉ssren Weisheit widerstrebt,

die frei uns beigestimmt.— Für alles Dank!

Nun wißt ihr, hat der junge Fortinbras,

_m

aus Minderschätzung unsers Werts und denkend,

durch unsers teuren sei¹ gen Bruders Tod

sei unser Staat verrenkt und aus den Fugen.

А. В. Шлегель

To, что оригиналом для Гауптмана служил не англий­ский текст, а перевод Шлегеля, который лишь местами модернизирован, очевидно хотя бы из конструкции фраз: одинаковые слова расположены в одних и тех же местах стихов. Таким образом, перед нами не случайные совпаде­ния и не сходство в деталях, возникшее вследствие заимст­вования некоторых формулировок: текст Шлегеля пред­ставляет собой остов версии Гауптмана. Да и в конечном счете даже столь «самостоятельных» пассажей у Гауптмана мало, по большей части он дословно переписывает текст Шлегеля, в десятках мест не изменено ни одно слово, ни один знак препинания.

* Порой переводчики сами отказываются от творче­ских решений. Несколько лет назад чешскому изда­тельству был предложен новый перевод «Песни о Гай-авате» Лонгфелло, в котором переводчик прокламиро­вал: «Перевод этот, если можно так выразиться, кол­лективный, поскольку я сознательно и намеренно использовал все четыре предыдущих перевода». Нап­ример, первая строфа десятой главы «Песни» в целом звучит хорошо:

Tim, cim tetiva je pro luk, tím je muíi hodná iena; ас jím vládne, poslouchá ho, а б jej táhne, pfec jde za ním, ka2dy zvláát'je marnost sama.

Однако, если мы сравним этот текст с прежними пере­водами, окажется, что это мозаика, скомпонованная из чужих стихов: 1-я и 2-я строки дословно взяты у Пра-харжа (Ilia Prachaf), 3-я и половина 4-й строки—у Сладека, вторая половина 4-й строки — у Прахаржа, половина 5-й строки — из Эйснера (P. Eisner), и только слова «je marnost sama» оригинальные. Это, конечно, дилетантская игра, такая же, как кинематографические копии театральных представлений «Гамлета» или «Иде­ального мужа».

ИЗ

Давление переводческой традиции проявляется сильнее всего в тех случаях, когда решения прежних поколений вошли в сокровищницу отечественной культуры, например, в крылатых словах и выражениях, в заглавиях книг и пр. Пока старинное решение живо, а новый оборот ненамного лучше, бессмысленно и вредно отклоняться от старины, расшатывая сложившиеся представления, тем более что иногда традиция столь сильна, что переводчику и не одо­леть ее.

Так, знаменитый гамлетовский вопрос на большин­стве европейских языков дан в единой традиционной форме. Например, по-немецки: «Sein oder nicht sein. Das ist hier die Frage». Зато традиция русского перевода названий пьес Шоу сравнительно нестойка, и потому приходится искать лучшее решение: «Доходы миссис Уоррен», «Профессия миссис Уоррен», «Профессия этой женщины»; «Лондонские трущобы», «Дома вдовца»; «Полководец», «Избранник судьбы» и т. п. Своя тради­ция, которую с трудом преодолевают новые решения, сложилась в большинстве стран и при переводе названий шекспировских пьес и других часто переводимых про­изведений. В большинстве случаев такую традицию создают уже первые переводчики Шекспира и других популярных авторов. В русской литературе можно указать на перевод заглавия романа Диккенса «Little Dorrit» — «Крошка Доррит». На чешском известная книга Макаренко во втором издании была названа «Zacináme Ш» («Начинаем жить»), но уже в следующем издании переводчик вернулся к традиционному загла­вию «Pedagogická poema». Чешский издатель романа Стендаля «La Rouge et le Noir» в 1952 г. изменил загла­вие «Cerveny а септу» на «Cervená a cerna», (т. е. «Красная и черная»), переведя прилагательные в женский род, как того требует чешский язык, когда речь идет о цвете. И однако, в конце концов победило старое тра­диционное заглавие, утвержденное тремя прежними переводчиками романа и кинематографической версией, и в дальнейших чешских изданиях было решено вер­нуться к нему.

3. языкотворчество

Творчество переводчика ограничено областью языка; он обогащает свою национальную литературу новыми язы­ковыми ценностями, не только создавая новые вырази­тельные средства (неологизмы), но и ассимилируя в своей среде чужеземные выражения (экзотизмы). Восприятие чужеземных средств или создание отечественных эквива­лентов, конечно, вовсе не ограничивается лексемами, но включает и стилистические категории (белый стих, сонет, газелла, хокку, блюз).

С какой интенсивностью вливаются иностранные слова в родной язык через переводы и специальную литературу, знакомящие с иностранным образом жизни и языком (это и есть два главных потока «экзотизма»), видно, например, из данных Ж- Мунена ¹⁴ о специаль­ных текстах: из приблизительно 190 ООО слов книги К- Леви-Стросса «Грустные тропики» (Claude Eevi-Strauss «Tristes Tropiques») иностранных всего 300, причем часть из них была понятна французам и прежде и не требовала пояснений в тексте (drug store, favellas, corn-belt, fasenda, places и др.) При переводе 60 ООО слов «Languages in Contact» Уриеля Вайнрайха оста­лось 27 иностранных слов и т. д. Таким образом, обычно специальные тексты подобного уровня специализации содержат приблизительно 0,5% чужих слов, обога­щающих родной язык переводчика.

Именно потому, что творчество переводчика огра­ничено сферой лингвостилистических преобразований, он порой стремится по крайней мере в этой области проявить самостоятельность и творческие способности и слишком легко увлекается самодовлеющей виртуоз­ностью, изобретает неологизмы там, где они вовсе не нужны, или без достаточных оснований преобразует старые слова. Так, П. Эйснер в неопубликованном пе­реводе «Дон Жуана» Байрона в 1952 г. употреблял слова вроде: mâtlivy, bystr, что по-русски соответ­ственно выглядело бы как «хмурь» вместо «мгла», «бор­зый» вместо «быстрый». В подобных случаях материал, который должен бы быть наименее заметным, отвлекает на себя внимание читателя, он самодовлеюще формали­стичен, переводчик «совершенствует» текст, не следуя авторскому замыслу, а лишь с одной целью — привлечь внимание читателя. К такому злоупотреблению твор­ческими возможностями тяготеют и актеры. Плохому актеру очень легко уйти от исполнительской задачи к демонстрации собственного* обаяния. Станиславский го­ворил молодой актрисе: «Плохо, что вы кокетничали со зрительным залом, а не играли Катарину. Ведь Шек­спир не для того написал «Укрощение строптивой», чтобы ученица Вельяминова показывала зрителям ножку со сцены и кокетничала со своими поклонниками» ^1б. Так и переводчик, играющий с языком, «показывает ножку», чтобы понравиться читателям. Переводчик тем лучше, чем незаметнее его участие в произведе­нии.

Можно и следует давать простор языкотворчеству, когда надо перенести в текст перевода стилистические элементы, которые помогают выявить скрытые выразительные воз­можности отечественной национальной литературы. У исто­ков чешского драматического перевода, в конце XVIII сто­летия, чешский язык обладал достаточными средствами для перевода лирического, просторечного и бытового диа­лога, но не имел разработанного патетического словаря. Не удивительно, что именно патетика представляла для переводчиков такие затруднения, что Таму * при переводе Шиллера пришлось предельно напрячь возможности чеш­ского языка, но даже и при этом он не сравнялся с ориги­налом. Переводчикам предстояло воссоздать ценности, которых оригинальная литература лишилась в результате того, что ее развитие было прервано, или преобразовать те, которые возникли на чуждой почве в других языковых и исторических условиях. Восполнение этих пробелов было одной из задач чешского переводческого искусства XIX ве­ка. Особенно интенсивно это противопоставлялось мужико-фильским увлечениям части чешской послевозрожденче-ской литературы.

* Т а м, Карел Игнац (1763—1816) — чешский филолог, драма­тург и переводчик Шекспира, Шиллера и др.

Наилучшая возможность обогатить поэтику родной ли­тературы (и разумеется, также наибольшая вероятность стилевых сдвигов и смысловых иск^кений) возникает при переводе таких жанров, которые в отечественной литера­туре не развиты или развивались в ином направлении.

Такие различия в литературном развитии можно найти, как правило, у любых двух национальных литератур каж­дой данной эпохи; такая сравнительно-историческая поэ­тика отечественной и соответствующей другой литературы должна найти место в специальном частном исследовании или в университетском курсе.

Как пример различия в облике литературного направ­ления и соответствующего различия в поэтике возьмем не­мецкий и английский романтизм. Вот как характеризует романтическую поэзию обеих стран Рене Уэллек (Rene Wellek): «Вряд ли можно оспорить утверждение, что в Германии главенствующее положение в иерархии жанров занимала романтическая лирика. Она сильно отличается от английской лирики — од, лирических баллад и медита­тивного белого стиха английских поэтов. Немцы приняли в качестве нормы для лирики «подражание народной пес­не»— вид стихотворения, в котором можно выразить чув­ство и субъективное настроение свободным или не очень жестко скрепленным соединением образов; эти стихи обыч­но писались четверостишиями, как народные песни, с уста­новкой на музыкальность ритма и звучания. Лирику не­мецких романтиков следует отличать от народных песен типа песен Бернса или Томаса Мура, которые характери­зуются всегда точным социальным адресом и, хотя бы в зародыше, мыслью...» Различна была и поэтика прозаи­ческих жанров: «Существовало два типа английской бел­летристики — готический роман и роман нравов, и так было до тех пор, пока Вальтер Скотт не утвердил моду на исторический роман, в котором используются обе эти тра­диции. У немецких романтиков возобладал смешанный тип романа (он идет от романа воспитания, но тесно смыкается с «Тристрамом Шенди» Стерна) — фантастико-ироническая форма, программу которой разработал Шлегель в своем «Письме о романе»... В дополнение к этим жанрам, принад­лежащим к роду романа, точнее, к гибридной форме герои-ко-сатирического романа, немецкие романтики культиви­ровали два жанра, почти неизвестных Англии того вре­мени,— подражание сказке и новеллу» ¹⁶.

Было бы благодарной темой — раскрыть, какие затруд­нения представляла английским переводчикам ирония и absurd ita немецкого романтизма.

При переводе из некоторых литератур таких проблем возникает множество. Как переводить классицистскую прозу,' в особенности ее сложно разработанные периоды, если в чешском языке нет выработанного классицистского слога, пригодного для перевода изысканных эссе или реа­листического романа XVIII столетия? Подобные же за­труднения испытываем мы с литературой сентиментализма конца XVIII века, а частично и с литературой Ренессанса, не говоря уже о таких уникальных явлениях, как стиль староиспанской «Песни о моем Сиде» и др. Здесь приходится переводчику из ресурсов родной речи творчески конструи­ровать стиль, который с помощью новейших выразительных средств передавал бы стилистические особенности подлин­ника. Наконец, новые выразительные возможности при­ходится изыскивать, не только переводя литературу прош­лого. Некоторые языки обладают гораздо более богатыми, чем наш, возможностями оттенять социальные различия персонажей, поскольку их разговорная речь располагает значительно более широкой стилистической шкалой. Чеш­скому переводчику едва ли по силам «Пигмалион» Шоу, потому что даже самые вульгарные чешские выражения слишком слабы, чтобы мотивировать необходимость пере­воспитания Элизы. Точно так же не располагает наша ори­гинальная литература средствами, отвечающими жаргону выпускников английских школ. Наконец, и при переводе, например, со словацкого чешскому переводчику придется подтягиваться к языку подлинника, гораздо более богато­му, например, в описаниях быта охотников, пастухов, горцев или виноделов.

При языкотворчестве переводчику следует быть еще осторожнее, чем оригинальному автору, поскольку ' первый находится в куда более невыгодном положении, чем второй.

Причин для этого несколько. Даже выдающийся перевод вносит меньше в развитие национальной лите­ратуры, реже укореняется, чем оригинальное произве­дение, отчего и языковые новшества в переводе реже обретают популярность, чем они. же в оригинальной книге. Кроме того, подлинник чае^о вынуждает к созда­нию неологизмов, а переводчик порой бывает менее находчив и хуже представляет себе возможности своего языка.

В. ВЕРНОСТЬ ВОСПРОИЗВЕДЕНИЯ