Начало всех начал
Истина - явление многоплановое, и постичь ее можно только изучая с разных сторон. Воин и Государство. Соединение этих понятий посредством воздвижения новой государственной формации не может обойти вниманием всю полноту вопросов государственного строительства. Воин и экономика Государства - это, пожалуй, важнейшее сочетание в структуре нового государственного управления. Не существует ни одной конструктивной идеи без опоры на экономику.
При начертании экономических постулатов следует учитывать некоторые базовые позиции, без которых экономическое моделирование не даст ожидаемого результата. Например, коллективность. Коллективность - решающий фактор азиатского менталитета. Россия, в какой бы территориальной зависимости ни была от Азии, есть геополитическое пространство арийского толка. То есть, сугубо европейских ценностных Мотиваций. Потому в ней всегда шло столкновение индивидуалистических тенденций и коллективистского пафоса. Геоменталитет арийства неотступен от свойств самопогруженности и отчужденности от коллективного "Я". Коллективное рассматривается им только с точки зрения унитарной воплощенности в понятие ядра, боевой дружины, всеобщей состыкованности и идейного единства. В этом отношении евроформист-арий монотипичен. Его личностное самостроительство подстегнуто действием центростремительных тенденции. Общественным критерием для него становится не сам народ, а община. Русские всегда тяготели к социально-общинным формам самоопределения, а опыт, например, интернационализма привел к разрушению нации. Потому такое громадное географическое пространство как Россия деформировало масштабы геоментального самоопределения русских. Понятие "малой родины" для нас стало являться ядром Родины вообще.
Для русского человека именно община является тем необходимым ареалом, через который происходит его социальное слияние с общенародным бытием. Первично, в качестве такой общины, человек использует круг друзей и знакомых. Всеобщее равенство здесь - главный фактор существования и взаимодействия.
Подобные общинные построения позволяют человеку с одной стороны сохранять свой индивидуализм, а с другой - соотноситься с глобальным коллективным социумом, называемым "народом". Это нельзя не учитывать при расчете внутренней экономической стратегии.
При социализме, например, культ производства был подменен культом работы. То есть трудовой деятельности вообще. Всем миром, всем скопом. Главное, что при деле. Повышалась идейная роль не результата, а только самого процесса, унаследованная от идеологических примитивов типа "кто не работает - тот не ест!". Глобализм демагогических понятий поглощал реальную роль экономической общины - то есть коллектива, замкнутого производственным процессом от сырья до самого конечного продукта. Производительность труда становится ничего не решающим фактором при полном упадке конкурентоспособности товара. Оттого отечественные производства были лишены исторической перспективы. Исключение составляло, безусловно, военно-промышленное производство. Таким образом, советский народ привык довольствоваться тем, от чего уже отказалась европейская цивилизация. Глубоко неверной оказалась идеологическая установка, что при отрицании атлантизма следует отвергать с порога и технический уровень достижений Запада. Идеология разлагала экономику.
Помимо умения что-либо делать, важно и Наличие желания делать это. То есть, речь идет о работоспособности экономики. Смысл ее состоит в преобразовании критического хозяйствования в гарантированное. Главный фактор этой проблемы - работоспособность населения. Никакие капиталовложения в производство, никакая интенсивность труда, никакие новейшие технологии не восполнят ее отсутствия. Производственник как социальное явление у нас не работает даже на самого себя. Увы, особенность нашего народа состоит в высокой степени созерцательности и социальной пассивности, которые преодолеваются с боем, под натиском крайних всенародных потрясений. Тому есть множество причин. Например, социальные гарантии при социализме никак не покрывались степенью трудовой активности населения. При социализме работать невыгодно. Потому такой упор и делался на идеологию труженничества. Человеку нельзя гарантировать социальные блага уже только потому, что он является гражданином государства. Приобретение права социального равенства - важнейшее условие свободного и осознанного выбора гражданина. Таким образом, правоспособность - величина дискретная, с одной стороны стимулирующая социальную активность личности, повышая ее правовой статус, а с другой стороны показывающая моральную цену права. Реального всеобщего равенства в правах никогда не было и нет. Однако декларирование такого равенства дает эффект социальной успокоенности и притупление инстинкта борьбы за соответствие общественным потребностям и интересам.
Еще большую отчужденность от реального мира и созерцательный антирационализм несет русскому обществу православие, внушающее поиск истинных ценностей в делах сугубо духовных. Даже если не придавать обсуждению эту систему духовного ориентирования, все равно очевидно, что государство - это личность плюс мирская суета, а не минус, как того требует церковь. Истинное христианство не может сочетаться с государственной идеей. Это всегда компромисс слова и действия. Народ привыкает к такому компромиссу, адаптируется и уже не замечает демагогии. До тех пор, пока власть в обществе не отходит к новой социальной демагогии. Так несостоятельность и недобросовестность реформирования, взбудораженного какой-нибудь агрессивной социальной утопией, еще более склоняет человека к ирреальному, угнетает общественный традиционализм, способный сложить хоть какой-то производственный порядок и толкает страну не только к государственному, но и к общенародному кризису.
Регулирование экономики - один из главных факторов социального насилия. Трудовая деятельность не только не соотносится в чистом виде с комплексом собственных интересов индивидуума, но часто и противоречит им. Однако в том случае, если производитель сочетает в себе редкий сплав труда и интереса к труду (материального, профессионального и иного), все равно потребительская направленность деятельности определяется общественной потребностью и потому экономика - рычаг социального насилия общества над личностью.
Самая жесткая форма этого насилия - принуждение к труду. Касаясь этой проблемы, следует констатировать, что система принуждения к труду себя не оправдала. В условиях российской действительности эта форма была результативна только в сталинский период истории, когда она сложилась на балансе идейной убежденности и палочной дисциплины. Ни того, ни другого рычага в обозримом будущем применить не удастся, поскольку для этого нужно было бы иметь за плечами силовую победу в переделе общества, способную не только обратить в прах оппозицию, но и показать пример невозможности существования оппозиции в принципе. Террористические методы сейчас ничем не обусловлены. У них уже нет опоры на опыт широкомасштабного подавления народа, и нет опоры на готовую к таким задачам многочисленную, всеохватную структуру. Для того, чтобы все это иметь, нужно было бы развязать гражданскую войну и одержать в ней полную победу. Впрочем, опыт истории показывает, что, по существу, гражданские войны не выигрываются никем. Отсюда вывод - следует не столько принуждать, сколько регулировать мотивацию к труду. Однако это понятие у многих созвучно только с материальным стимулированием. Но материальное стимулирование создает такую деформацию идеи общественно-полезного труда, что способно вообще увести производителя к самому беспринципному и бесчестному стяжательству, попирающему любой общественный интерес. Другое дело - приобретение некоего социального статуса. Это не только материальный доход, но и власть, социальное лидерство в своей производственной общине, право обсуждения и решения различных проблем и т.п. То есть, это - социальная значимость. А поскольку община, как я говорил выше, это вовсе не абстрактная, а достаточно приближенная к человеку группа, то значимость в ней - вещь вполне притягательная. Давно известно, что деньги, власть и слава - неоспоримые лидеры человеческой мотивации. Все это вместе способна дать такая система социального регулирования, при которой четко отработаны обратные связи, то есть принцип односторонности "общество от человека", или "человек от общества" заменит уже известная третура: один за всех, сам за себя, все за одного.
Экономика никогда не будет работать при атрофированном низовом звене - работоспособности производственника. Эту работоспособность, как мы выяснили, подстегивает мотивация. Один из важнейших аспектов работоспособности - интенсивность производства. Интенсивность - проблема только комплексного разрешения, поскольку и существующее налогообложение и проблемы изменения ценовой политики и др. делают интенсивность производства невыгодной для производителя. И вот тут в экономику вмешивается элемент политического лавирования. Срабатывает парадокс: трудиться невыгодно! Понятно, что подобные метаморфозы нужны для выживания производства. Однако смерд должен работать, такова его социальная роль. Подключение самого производителя к экономической политике делает экономику уязвимой. Производителю нужен гарант, обеспечивающий срабатывание всего социального звена производителя. Смерд должен быть обеспечен трудом, обеспечен результатами своего труда во всей полноте видов - от заработной платы до социального стимулирования, обеспечен, наконец, условиями высокоинтенсивного труда, и тогда он будет работать. Таким образом, сводя воедино стимулирование трудовой деятельности и ее гарантирование, мы выходим на некий регулятор процесса, который сам не вовлечен в производство, но является его поручителем. Поручитель этот выражен как силовая структура, способная не только декларировать законность того или иного элемента процесса, но и разрешать ситуацию всей полнотой оперативных и потенциальных возможностей. Таким регулятором должен выступить производственно-инспекторский аппарат воинского сословия.
Регулирующая функция милитария в экономике определяется тем, что он - единственный гарант всеобщей социальной и экономической стабильности государства. Никто, кроме него, не справится с этим как с политической задачей своею предназначения. Существует понятие экономической политики, опорное для некоторых политических движении, существует понятие политической экономии, однако и то, и другое делает экономику придатком политологии, политической стратегии и морали. Но экономика не может иметь иной политической основы кроме желания и возможности накормить людей. Милитарий в обществе есть единственный гарант убережения экономики государства от ее использования как инструмента чьей-то политической игры. Вместе с тем экономика есть стратегическое понятие. Не случайно и миро-рой политикой управляют только два рычага: военный и экономический. А практика Международных отношений показывает, что приоритеты здесь в значительной степени на стороне экономики. Таким образом, охрана внешних границ государства, охрана правопорядка и обеспечение законодейственности в стране, равно как и обеспечение экономической стабильности - три основные задачи воинского сословия.
Нет экономики без отношения к частной собственности. Однако это отношение и есть стержень политики. Частная собственность - тот имущественный балласт, который осаждает сословия по их социально значимым местам в обществе. Соответственно и идеологическое первостояние опосредует раздел имущества. Лишним будет доказывать, что имущество не только социальный символ, но и жизненное пространство человека. Ущемление этого пространства делает человека в известной мере физически неполноценным.
Пролетарии были последовательны, когда провозгласили всеобщую коммуну неимущих, ибо пролетариями в древнем Риме как раз нищих и называли. Ставка на нищету не могла не отразиться и на социальной психологии пролетариев XX века. В этом отношении вполне очевидна их срощенность с другими нищими - "нищими духом". Христианское духоблудие, отрицающее земные ценности, дало особые всходы в русской провинции на Народном простодушии и доверчивости. Впрочем, преодоление нищенства как человеческого порока, разлагало и христианские ортодоксы в сознании людей, превращая веру в национальную традицию и не более. Не случайно, что православие какого-нибудь богом потертого иконника-богомаза и православие "нового русского" - совершенно разные вещи.
Нищенское существование в коммунальном быту и идеология исключительно духовного (идейного) богатства как-то не состыковывались со стремлением к национальному благосостоянию. Правящая система сделала традиционный шаг, подключив жизненное пространство индивидуума в виде его частой собственности на себя. Такая норма была характерна для духовных общин и орденов, для социально-цехового обустройства средневековых европейских городов и даже для военных дружин древности. Однако отторжение от индивидуума частной собственности не могло не создать критического противоречия между гражданином и государством. Система не учла, что в обществе с так называемыми равными правами, в обществе с зачехленными социальными различиями имущественный символ стал способом отличительности людей друг от друга. Даже его предшественник - символ партийной принадлежности, не только не конфликтовал с имущественным показателем, но уже шел с ним рука об руку.
Вообще не существует никаких парадоксов типа плахи 1938 года, обагрившей, главным образом, большевистский костяк. Существуют просто никем не учтенные исторические ритмы социологии. Оттого так называемая ленинская гвардия времен гражданской войны не могла бы вместиться в молодой советский менталитет. Динамика развития государства наложила свой кровавый отпечаток и на динамику развития социальных отношений. Если бы не было индустриальной штурмовщины, лихого построенчества "государства нового типа", коммунариев первого эшелона и не тронули бы. Им бы дали спокойно дожить свой век. Вот потому торопители нынешних реформ совершенно недооценивают, какая угроза нависла именно над ними. Даже не над коммунистами. Коммунисты - это экзотический архаизм, подобный кактусу на подоконнике нижегородской избенки. А вот сами построители реформ неизбежно попадут под маховик своего же детища. Может быть, это будет не совсем так же, как было в 38-ом, который разрядил старый менталитет социал-большевизма, освобождая место сталинской гвардии, вполне сочетавшей партийность и частную собственность. Нельзя обвинять сталинскую гвардию в попирании ленинских принципов. Рост индустриализации страны, развитие товарно-денежных отношений проломили стандарт всеобщего социального нищенства. Достаток сталинского бытия даже сейчас превосходит воображение. Смена государственного менталитета 30-х годов устраняла отдельные догмы социальной утопии большевизма. Этот период вообще явился эталоном развития социал-большевизма. Дальше неизбежно должен был начаться спад, но его предварила война.
Хочу обратить ваше внимание на то, что социальный протест против частной собственности большевиков был всего лишь следствием отрицания имущественного сознания. Это ещё раз доказывает, что сознание, как и мышление, подчинено сословно-кастовым различиям. Экономическое сознание пролетариев с порога отторгло частную собственность. А как же обстояли дела с классовым союзником пролетариев - крестьянством? Внушить землепашцу идею отторжения собственности трудно. Трудно еще и потому, что именно собственность многие века была единственным отличительным признаком смерда от холопа, то есть от раба. Стерев этот признак, государство фактически воскрешало рабство. А ущемление гражданских прав агрария (отсутствие паспорта, невозможность смены места жительства и др.), характерное для сталинского социализма, безоговорочно низводило смерда в рабы.
Мой отец, вятич по происхождению, живший в далеком сибирском селе Кулунда, вырвался из холопского плена только благодаря войне. Демобилизовавшись, он поступил в Московский университет, направив свою жизнь в иное русло.
Ставка большевиков была сделана на беднейшее, то есть, по сути, нетрудоохотное крестьянство. Ему действительно нечего оказалось терять, ибо оно ничего не могло и приобрести. Ограбив крестьянство продразверсткой, уничтожив его производительный костяк, большевики вполне обоснованно принялись за насильственное сколачивание крестьянской общины - за коллективизацию. Теперь деревенскому неумехе и лодырю предстояло работать не только за самого себя, но и за уничтоженного производителя. И это при том, что по социальному статусу крестьянин становился рабом. Таковой по сути оказалась большевистская реформа в деревне.
Отторжение имущественного сознания пролетария проявилось в реализме деревенского хозяйствования уродливо и неказисто. Идеологи социал-большевизма почему-то проглядели очевидную истину: тот, кто способен накормить себя досыта, накормит и других. И снова частная собственность могла бы результировать это утверждение.
Почему же пролетарий столь непримирим с имущественным тяглом? Всему есть логическое обоснование. Он стремится к имущественной независимости от самого себя, ведь пролетарий - это состояние нищенства, это "необладание", отсутствие опоры на материальные инстинкты собственника. В роли собственника должно выступать некое «всеобщее наше» и только. Уже сталинский социализм, формально принимая эту идею, фактически от нее отказался. Как отказался и от идеи мировой революции, ибо советский пролетарий-бессребреник вовсе не сочетался с пролетарием-производителем Запада. Последний всячески тяготел к главному мерилу достоинства западной демократии — денежному мешку, и никак не хотел отравляться коммунистической идеей. Понадобилась Вторая мировая война, чтобы навесить эту идею насильно ряду государств, оказавшихся в политической колоде Сталина. К идее безоговорочного всеобщего нищенства относились уже настороженно, а западный социализм Венгрии и Югославии вовсю заигрывал с легализированной частной собственностью. Полное исключение составляла юго-восточная Азия, где фактически повторился весь путь, пройденный Россией с 17-го года: гражданские войны, репрессии, всеобщее нищенство, а период экономического подъема сомкнулся с рыночными реформами.
Если бы социал-большевизм провозгласил иные сакральные ценности, кроме нищенства, у него оказался бы куда больший запас исторической прочности. И хотя частная собственность — далеко не единственный рычаг управления социальной стабильностью, недооценивать ее значения нельзя.
Отношение милитария к частной собственности — одно из условий его социального схождения со своим сословием. Однако, помимо этого, кмет является гарантом социальной справедливости в обществе, что не может обойти стороной тривиальный вопрос о социальных правах на частную собственность. Может ли быть имущественное неравенство оправдано самим местом человека в обществе? Должен обратить ваше внимание на то, что «прощупывать» данный вопрос мы начали еще с анализа самой сути такого явления как пролетарий. Повторюсь, данное понятие принципиально не подходит к рабочему, или производителю вообще, ибо указывает не столько на вид его социальной занятости, сколько на ориентацию к нищете.
Рабочему совершенно необязательно быть нищим. Откажитесь от идеи одухотворенного нищенствования и сама собой отпадет острота общественного преткновения вокруг проблемы достатка. Таким же образом и буржуазия — это не антагонизм производителя, как внушалось марксистами, а показатель социальной обеспеченности, в том числе и тех производителей, кто сделал рывок к достатку.
Демагогические утверждения, что рабочий не имеет шансов к изменению своего имущественного потенциала, обречены самой исторической правдой. Предприимчивость и работоспособность есть залог имущественных изменений. Даже при объективных трудностях нынешнего соперничества смерда с купцом, предприимчивый производитель — это уже не тот пролетарий, которому судьба уготовила только роль пассивного наблюдателя своей «нищеты». Частная собственность здесь играет роль физического баланса между группой имущих и группой неимущих. Нет таких сословий. Есть производители, торговцы, науковеды, воины... Безусловно существует имущественное сознание и имущественные интересы, но они никогда не объединят интеллигента-науковеда с разбогатевшим купчишкой. Исходя же от обратного — насильственное осаждение частной собственности — ярчайшая форма социальной несправедливости. Если же очевидно различие в доступности подходов к имущественному самоутверждению для разных членов общества — это проблема несовершенства законодательства, а никак не ущербности самой частной собственности.
Исторически воин всегда регулировал накопление. Сбор дани есть не что иное, как социальное подчинение посредством фискальной пошлины, то есть пошлины в государственную казну. Однако изъятие избытка следовало подчинять нормам социальной справедливости, иначе неизбежно следовала социальная конфронтация, последствия которой могли причинить больший ущерб, чем то, что удалось бы выгадать. Другими словами, в отношении производителя воин вел протекционную политику, продавая производителю социальные гарантии. Социальные гарантии против частной собственности. Следует провести четкую грань между гарантиями социальными и правовыми, иначе это обернется обычной коррупцией. Человек, отдающий государству часть своих материальных ценностей, может рассчитывать на выгодный для себя оборот этих ценностей в иной эквивалент, например, гарантию многообещающего торгового партнерства. Нельзя покупать права, разделяющие граждан в глазах закона, но покупать условия социальной самореализации и самоприменения оправданно с точки зрения трехсторонней выгоды: производителя, гаранта как носителя распределения социальных прав и самого государства, получающего динамичную структуру социальной мотивации.
Механизмы социального (а не экономического) регулирования опосредовали аксиому, что трудиться выгодно. Выгодно потому, что труд рассматривается в эквиваленте собственности, то есть в категории жизненного пространства и социального стимулирования. Однако для того, чтобы моральная выгода труда превратилась в экономическую, следует совершить что-то вроде переворота через голову. Одно из самых глобальных усилий человечества заключалось в том, чтобы превратить экономику в гарантированную сферу деятельности. В ней слишком много факторов объективной нестабильности: природные условия, чрезвычайные происшествия или спланированные подрывные акции, износ людского ресурса и профессиональное самопроявление. Даже идеологическая обстановка в мире способна влиять на экономику отдельных государств, принимая во внимание динамику международной торговли.
Но вот что совершенно необходимо исключить из числа объективных условий развития экономики, так это идеологический курс государства. Идеология только мешает экономической выгоде. Считается, например, что основоположники марксизма были великими экономистами. Вероятно, это так и есть. Однако их ставка на неимущего, как исторический тип производителя, может свидетельствовать о том, что эти глобалы-политэкономы просто повредились в уме. Где же было их научное предвидение того факта, что инновация производства со временем вообще сожрет пролетария как социальный тип человеческой истории. Автоматизированные производства, а теперь еще и Компьютеризация просто уничтожат рабочего-пролетария, превратив его в производителя Инженерно-интеллектуального уровня. Пролетарий оказался исторически нежизнестоек. Он проиллюстрировал только фрагмент мировой истории, связанный с созданием и ростом производств, но никак не с их техническим совершенством. Вот поэтому не пролетарий является здесь символом сословия, а производитель. Производитель вечен как понятие. Точно так же, как вечен кмет-милитарий, независимо от того, стреляет ли он из лука или из автомата.
Обращаемость экономики вокруг одних и тех же явлений человеческого бытия Позволяет подчинять ее обоснованному расчету и планированию, в СССР, например, государственный экономический план имел статус закона. Однако, закон - вещь необращаемая, имеющая лишь односторонний ракурс на истину. А вот экономика как нельзя лучше показывает, что любая система должна иметь не только вход, но и выход. Такую гибкую модель может представлять Государственная экономическая программа, вовлекающая в себя далеко не все производства, а только имеющие статус государственно-программных. Причем это должны быть и частные производства, достаточно рентабельные и конкурентоустойчивые. Участие в Программе сможет давать производителю определенные государственные гарантии и льготы, например, в вопросе налогообложения. Между предприятиями временного использования в Государственной экономической программе целесообразно конкурирование за право вхождения в экономическую зону Программы. Отсюда и бросовые предприятия государственного сектора могут быть выкуплены еще одним субъектом экономики - данной Программой, перепрофилированы и пущены в амортизацию производства. Безусловно это только контур. Я намеренно не берусь вписывать его в существующую экономическую ситуацию, поскольку вне реального сближения с ней это будет слишком абстрагировано. Однако без Государственной программы, имеющий приоритетно-правовой статус, наша экономическая система остается сподобленной рысканью по сусекам.
Государственная экономическая программа России (ГЭПээР) для милитариев - вопрос стратегического характера. Воин сможет быть вхож в экономическое управление страной только как Государственный заказчик ГЭПээРа и примсубъект Государства.
ГЭПээР - гибкий механизм функционирования, способный к оперативно-тактической переорганизации в рамках стратегии гарантированной экономики. Перестроить Программу легче, чем перестраивать всю экономическую систему. Однако, было бы наивным полагать, что для стабилизации системы хозяйствования не хватает только этого. Экономика неразрывна с функционирующей законодательной базой. В стране с кризисной законодательной и законоисполнительной властью не может быть экономического прорыва. Это все равно, что пытаться бежать со связанными ногами.
Обратите внимание на тот факт, что в современной России закон, власть, идеология и экономика находятся в разных руках. Социально стабильного правящего класса еще нет. Сделаны первые шаги на пути его формирования, например, само собой определилось, что демократия есть идеология "новых" русских, то есть этого поднимающегося сословия. Появилось зерно идеологической рациональности русской финансовой олигархии. Однако промышленники и демократы хотя и трутся бок о бок друг с другом, еще не слились в абсолютное целое. "Новые" русские еще долго будут постреливать друг друга по темным заулкам ночных дворов и подъездов, прежде чем соединятся единым кагалом сословия. Их разводит все та же пресловутая частная собственность, ибо инстинкт насыщения у "новых" русских настолько агрессивен, что поглощает любые потуги к сближению.
С полной определенностью можно сказать, что воинское сословие опоздает в своем социальном самостроении, пропустив вперед "новых" русских. Есть безусловная разница в том, кто из них станет у горнила власти: корыстолюбцы-накопители или воинствующие правдоборы. Имущественный антагонизм русского общества создаст новый прецедент социального конфликта, на волне которого и утвердится милитарий. Сейчас же, едва свершившийся факт сосредоточения всех ветвей власти в одних руках подтвердит господствующее право новой русской финансовой олигархии, можно будет считать, что процесс раздела частной собственности вошел в заключительную стадию.
В развитии любого явления, в том числе и социально-экономического, есть свои ритмы. Они сопряжены со степенью геоментальной активности народа, всплесками его стихий, что пересекаются с физическими параметрами природных явлений. И все-таки вне самого этноса, выстроенной им цивилизации, технической и культурной искать причинность исторических событий бессмысленно. Кто-то небезосновательно заметил, что если ничего не подозревающему человеку навязчиво внушать: "Не думай о белой обезьяне!", то он обязательно станет о ней думать. Я убежден, что существует "сознание кондовых табуреток" или "сознание драповых пальто". Тех самых, в которые рядилось все бывшее политбюро, тех добротных и безликих пальто, которые всем своим видом говорили, что одежда - это не только физически необходимый человеку элемент соприкосновения с климатом, но еще и способ сокрытия индивидуальности, естественного человеческого различия от других. Надень драповое пальто, и в твоей голове само собой родится изречение типа: "Экономика должна быть экономной!" или "Вот вы, товарищ, хлеб уронили, а в Занзибаре дети голодают!". Кондовые табуретки - это тоже символ сознания. Ни одна кухня когда-то не могла обойтись без этого четырехгранного шедевра Мебельного мастерства. Коренастые табуретки стояли в заводских цехах и казармах, заурядной своей типичностью утверждая, что не только мыслить, но и сидеть нужно одинаково. Совершенно непонятно, какого творческого прорыва можно было ожидать от людей в драповых пальто, каких творческих новаций - от людей кондовых табуреток?
Перемены в общественном сознании заставили многих очнуться. Как обычно бывает в подобных случаях - ориентация повернулась к обратному, противоположному, то есть к западной символике и типизации. Однако внешнее сознание человека - всего лишь следствие опыта общественного развития. Это их опыт. Мы не можем его впрыснуть себе как панацею от собственной чахлости и экономической дистрофии. К России неприменимы даже типические модели экономики ввиду ее территориальных особенностей, Законодательной базы, этнических проблем, климатических условий, факторов социально-политического влияния и еще многого другого. Самый важный вывод в этой связи - не декларирование некоего абстрактного "третьего" пути, а определение первичности социальной силы, придающей государству жизнеспособность.
В качестве такой силы, имеющей волю властедержателя и способность всеправителя, может выступать только партийно организованное воинское сословие. То есть политическая, единовластная структура. Она первична. У Государства должен быть один хозяин, причем именно тот, для кого власть не является способом наживы или политического принижения всех остальных социальных групп.
Для милитария интерес человеческой общности выше, чем интерес отдельной индивидуальности, ставящей себя над государством не только по моралистическим соображениям псевдогуманизма, но и чисто практически. Для милитария принцип социальной справедливости, выраженный в равенстве социальной значимости и социальной потребности - одна из основных осей экономического моделирования. Для милитария экономика - это задача сперва накормить всех, а потом уже докормить кого-то до отвала, а не наоборот, как всегда будет при полновластии финансовой олигархии. Именно по этой причине со стола "новых" русских будет обязательно не хватать "старым" русским. Собственный экономический ценз воинского сословия, его потребительский, материальный ориентир несоизмеримо ниже прожиточных потребностей купеческо-банковской братвы. Что, в свою очередь, отторгает стремление воина к власти как тягу к достатку. Для милитария стремление к власти равнозначно стремлению к порядку. Тому порядку, который логически единообразен и не противоречив самому себе. Экономический, правовой и идеологический порядок - вот те три кита, на которых держится Власть.
Порядок как понятие указует на равновесие, уравнивание народа и государства на одной оси социального соприкосновения. Но именно равновесие и есть критерий порядка. Полемизируя с демократической моралью, обозначу ее правозащитную демагогию в качестве примера дисфункционирования прав и обязанностей гражданина. Фактически демократия - это стихия, прорыв человеческого эго над объективными законами социального бытия. В том, что касается его гуманитарных поползновений еще есть видимость человеколюбия, хотя гуманитарность эта абсолютно безнравственна. Примером может служить милое соседство сатанизма и христианской кротости под одной крышей, извращенной похоти и пуританства как равноправных достижений одной культуры, Однако при влиянии материальных инстинктов на это эго, "демосапиенс" теряет даже видимость человеческого облика. Он легко продает свои принципы и убеждения, он не только легко убивает конкурента, но проделывает это с изуверской жестокостью и цинизмом, он абсолютно убежден, что все покупается и продается и доказывает это на собственном примере.
Однако, едва только общество начинает организовываться по принципам социальной справедливости, по принципам равенства прав и обязанностей, отражая в том сами физические законы Природы - сила действия, уравненная силой противодействия, как примитивное эго самолюбца-демократа эволюционирует в коллективное сознание. Именно коллективное сознание обнаруживает национальное и сословное единства. Именно коллективное сознание прививает индивидууму понятие чести и справедливости как способа морального уравновешивания себя со средой себе подобных.
Экономика тоже предмет коллективного сознания. Экономика опирается на баланс личной выгоды производителя и коллективной выгоды общества. Это равновесие - один из показателей здоровья экономики. Обращаемость выгоды - вот мотор хозяйственного регулирования. При властвовании банковско-купеческой олигархии выгода дает односторонний скос. Пролетарское хозяйствование тоже кособоко, правда, в другую сторону. Равновесие при моделировании социально-экономического базиса может обеспечить только милитарий.
С МЕЧЕМ И ДЕРЖАВОЙ
Сходясь в чем-то с Шекспиром, скажу, что социальное мироустройство сподоблено заурядному лицедейству на театральных подмостках, где каждая роль отыграна уже не один десяток раз. /* «Весь мир – это театр, а люди в нем – актеры»./ Все знакомо, очевидно и не предвещает никаких неожиданностей. Однако так только кажется, поскольку типичность действительно затянулась. Все представление исторического спектакля срежессировано либо властью толпы, либо властью персоны. Причем, в первом случае толпа персонифицируется «представителями народа», между которыми, как правило, возникает борьба за единовластие, а во втором случае персона прикрывается мифом народоправия, используя для этих целей соломенные авторитеты в виде конвента, конгресса, народного собрания, верховного совета, думы, вече и т.д., и т.п.
И то, и другое является крайностью, а крайность всегда создает себе антипод, отражаясь в зеркале бытия отсутствующими достоинствами. Казалось бы, чего проще — соедини достоинства реальные и эктореальные, и получится гармония.
Однако, как водится, утопия социальной гармонии не сделала и шага в сторону своей натурализации. Общество не знает ничего другого, кроме авторитарного, правления и народоправия еще со времен греческих демократий. И та, и другая форма может быть только более или менее динамичной, что и определяет общественное равновесие. Так, брежневский социализм проиллюстрировал вялотекущий авторитаризм, расслабивший общество настолько, что для возвращения СССР в русло жесткого единоправия нужна была новая личность не в пример Горбачеву. Западный атлантизм, стоящий на физическом инстинкте насыщения и спиритуальном космополитизме, напротив, агрессивная форма народоправия, навязывающая всему миру свой мировой порядок. Что остается? Очередная встряска с разворотом на 180°? Ничто так не разрушает этнические цивилизации, как рикошеты политической ориентации. Они пересматривают сложившиеся системы ценностей, разрушают геоментальное пространство цивилизаций, изменяют национальную политику, что, в свою очередь, создает ненужную динамику понятия "национальность" и т.п. рикошеты политического ориентирования государства неизбежно ведут к гражданским войнам. Эти войны могут быть "горячими", как в 1918-1920 гг., и "холодными", как в послеперестроечный период. Все зависит от того, насколько идейно агрессивна приходящая к власти сила и насколько динамичны механизмы ее самореализации. И все-таки есть третий путь. Он использует авторитарную основу реализации исполнительной власти и политический политеизм демократии. Так или иначе, общество сотрясают эти две первородные проблемы. Остальное можно считать в какой-то мере следствием их существования. С одной стороны - несовершенство законодательства и отсутствие дееспособности самого права, с другой - притеснение свободы воли. Третий путь компенсирует и то, и другое. Это - сословная демократия. Нет, не сословный авторитаризм, как это было при социал-большевизме, а сословная демократия с милитарными основами государственного управления.
Воин - не привилегия, воин - первичное социальное слагаемое, необходимое для построения стабильного общества. Воин - это ось социального баланса Государства. Однако речь не идет об утверждении всеобщего единоподобного милитарного мышления. Свобода идеологического выбора остается и за воином. Так сословие может иметь по меньшей мере три политических ориентира: правый - консервативный, левый - либеральный и центристский. Это создает полиалогизацию и политическую борьбу, не разрушая сословного единства. Кроме того, такое обустройство создает и чрезвычайно важную, параллельную политическую связь с другими социальными группами. Воин-либерал или воин-консерватор войдут в конфедерацию левых или правых сил общества. Представляя политические Интересы своих конфедераций, они соединят непостоянство политической тенденциозности с постоянством социально-политического управления страны. Классическое соединение Переменного в постоянном.
Таким образом, приход к власти в стране консерваторов или либералов не будем сопряжен с глобальными общественными потрясениями и переустройствами, поскольку на деле это Всего лишь обозначится в смене политических ориентиров. Решается важнейшая задача упразднения оппонента государственной власти. Причем, заметьте, не насильственным способом подавления инакомыслия, а сугубо конструктивным, так сказать, беспричинным. Историческая реальность в глазах общества продолжает оставаться субъективно-амбивалентной, однако это не вызывает необходимости политической борьбы.
Безусловно идейный полиформизм сословного государства - это компромисс. То, что на языке славянского традиционализма называется Правью. Его цель - равновесие крайностей, слияние интересов, поиск объединяющего начала во имя избежания всеобщего распада. Вполне естественно, что сама крайность не может претендовать на роль Прави. С какими бы благими намерениями ни рвались к власти правые или левые, их истина всегда будет кособока, неустойчива, а значит и уязвима. Но даже и сам компромисс, в той или иной мере выгодный всем, способен кое у кого вызвать физиологическую антипатию. Это легко объяснимо. Социальное послеперестроечное реформирование в России притянуло целую армию государствоненавистников, разрушителей по духу, готовых воевать с любым политических строем, во имя всеобщей нестабильности и хаоса. Эта нестабильность их кормит, тем все и объясняется. Наша пятая власть, в массе своей стоящая под звездно-полосатым флагом, восприняла демократию именно так. Именно как свободу личности от каких бы то ни было моральных или правовых обязательств перед государством. Эта позиция сближает ее с рационализмом сатанинского мироразрушения, самопожирания и идейной ублюдочности. Вполне логично, что обывательский интерес к прессе подогревается "черными" темами. Однако культ чернухи вытравил напрочь из демократической печати элементарную нравственность и общественную пользу.
Вот пример. Газета "Мегаполис-Экспресс" № 43 (1-7 ноября 1995 г.) Заголовки материалов говорят сами за себя: "Радецкая обожает убивать живность", "Репортаж с венком на шее", "Крестовый поход изуверов", "На Таити туристов больше не едят", "Малолетки на балконе пилили горло", "Старшая сестричка забила до смерти младшую", "Корниенко сколотил гробы для себя и жены", "Подставьте тазик и пейте кровь" и дальше в том же духе. При этом, как родится, сляпаны две-три статейки по хрестоматийному православию. Удивительный цинизм! Очевидность сатанинской эйфории здесь лезет на глаза. Однако если вы думаете, что "Мегаполис" - это рупор черной мессы, то ошибаетесь. Ничего подобного, просто обычная "демократическая" газета со своими "демократическими" темами.
Вполне естественно, что "демократический сатанизм" антигосударства, вся эта свора брехунов-информистов и "клерикалов"-растлителей изойдет желчью, едва натолкнется на созидательную идею сильного, устойчивого государства. "Насилие!" - Разносит этот богомерзкий ор. - "Насилие над личностью!". Но, простите, кто вам сказал, что безнравственность, моральное уродство и разложение можно отождествлять с понятием личности? Кто вам сказал, что свобода личности - это свобода действия извращенцев, изуверов и человеконеневистников? Мы имеем полное моральное право при построении государства не брать в расчет их "социальные" потери.
Чистейшей демагогией будет утверждение, что власть милитария, есть социальное насилие подобное радикально-экстремистской диктатуре. Это бред! Во-первых, мы не строим унитарное государство. Во-вторых, мы провозглашаем власть Закона выше любой персональной власти. В-третьих, мы Провозглашаем единство Народа, а не националистические ориентиры, неминуемо делящие общество на "своих" и "чужих". В-четвертых, мы ведем политическую, а не физическую борьбу с инакомыслящими. Наконец, в-пятых, сословная демократия с милитарием во главе опирается на идеологический полиформизм, создающий многопартийность. Где же во всем этом хоть намек на реакционный режим? Впрочем, особенность "этой" информистики в том и состоит, что фактическая сторона дела здесь роли никакой не играет. Важен миф. Подключая его к бесстыдству "правдолюбов"-толкователей демократы получают внутренний общественный резонанс. Походя оболгать - значит, нанести упреждающий удар, предупредить не только последствия, но, по большей мере, уже предварительный интерес к явлению.
Не вызывает сомнения, что идею милитарного правления демократы истолкуют, как милитаризм и пропаганду войны и насилия. Однако подобные выпады должны встретить с нашей стороны ответный демарш. Они сами дают нам повод утверждать социальную дискриминацию милитария. Нам отказывают в праве на существование, в праве на социальный статус. Разве это не повод для борьбы за свои социальные права? Социальные права милиционера и военнослужащего, которых насильственно причисляют к другим классам-сословиям. Теперь, может быть, уже не к пролетариату. А к кому, может быть, к финансовой олигархии?
Но не стоит думать, что, отторгая демократию российского атлантизма, воину следует сближаться с коммунистами. Нет ни малейших иллюзий в том, что произойдет с нами, приди они к власти. Милитарий уже не состоится как социальное явление. Все мы снова станем "пролетариями умственного труда" или "пролетариями общественного порядка", службистами "неимущих", ратниками "рабоче-крестьянской Красной Армии", цепными псами пролетарской диктатуры. У воина всегда была собственная политическая воля. Если она еще не проснулась, ее нужно разбудить. Разбудить сейчас, иначе будет поздно. Иначе мы снова окажемся в прислугах чьим-то социально-политическим интересам.
Никто не ставит под сомнение, воин ли ты. Сомнение может вызвать присутствие у тебя инстинкта твоего сословия. Если его нет, ты никогда не станешь проводником воли этого сословия, ты так и останешься "пролетарием военного дела". Помни, что в этом качестве ты будешь для них всегда социально и духовно чужим, а значит и отторгаемым. Либо будь таким, как они. Будь таким, как они, сознательно занижая свое достоинство, свое место в жизни.
Милитарное правление вовсе не означает милитаризацию общества. Возможно, кто-то истолкует сословный приоритет воина именно так. Атлантистами давно ведется кампания террора против армии и правоохраны, для того, чтобы вызвать устойчивые общественные антипатии к силовым структурам, а главное - к силовому способу возможного разрешения социальных конфликтов. Все тот же упреждающий удар. Он рассчитан на обывательское сознание. Не проходит и дня, чтобы демократы не отпустили очередной пасквиль в адрес силовых структур. Играя таким образом с общественным сознанием, играя на обывательских нервах фантомами несуществующих угроз, притравливая чувство всеобщего отторжения армии и правоохраны как единой, полноценной социальной силы, атлантисты созидают свою демократию "а-ля рус". Они сами создали себе опасный антагонизм, и совершенно недооценивают его потенциальных возможностей.
Вспомните недавние нападки на структуру генерала Коржакова или на "Альфу", якобы виновную в упущении басаевской банды из Буденновска. Демократам нужен повод для высказываний. Убили кого-то, ага, отлично, еще одна возможность упрекнуть милицию в бездействии, в непрофессиональности, некомпетентности, а может быть, если удастся, и как-то бочком задеть вопрос коррумпированности. Все это - политика, хорошо продуманная, расчетливая политика. Удивительно цинично вела себя демократическая пресса, спекулируя именем убитого журналиста Дмитрия Холодова для разжигания всеобщих возмущений действиями силовых структур. Дознание не успело еще и шагу сделать, а уже муссировались направленные слухи о следе военного ведомства. Трудно назвать это просто эмоциональной несдержанностью.
Демократы не воспримут социально-политического подъема милитария ни при каких обстоятельствах. Для них это принципиальная война, война совести, "газават". Потому все мои утверждения о подлинной сути милитарного правления будут восприняты ими не иначе как призыв к военному перевороту. Однако эта профанация не только не тянет на подобие социальной полемики, но, по своему значению для общественного сознания, вряд ли сможет соперничать даже с дворовым собачьим тявканьем.
Удельный вес воинского сословия в обществе не превышает четвертой части. Социальное же давление предопределяет перевес силы более чем на половину. Это памятно по практике общественных собраний. В чем же подлинный смысл милитарного правления? В расширении зоны действия специфических воинских отношений. Милитарная организация профессиональных отношений в обществе, конечно, выглядит жестче, чем гражданская. Однако кто ведет речь о всеобщем, поголовном "дисциплинировании"? Это только в устах госдумовца Артема Тарасова милитарное правление представляется хождением строевым шагом на работу. Подобные высказывания я бы прокомментировал как примитивизм мышления достойный самой личности. Зона социального действий сословия не выходит за рамки тех стратегических задач на которых я останавливался выше. Повторю: законотворческая и законоисполнительные функции, регулирование экономики, охрана внешних границ государства и предотвращение вооруженных конфликтов. Все. В жизни обывателя кроме того, что ему гарантируется правовая стабильность и имущественная устойчивость, ничего не изменится. Нет никаких посягательств на гражданские права личности. Впрочем, если к гражданским правам причислять нетрудоохотчивость, халатность, бездельничество, профессиональную некомпетентность, то, безусловно, кто-то пострадает. Мы никогда не согласимся над утверждением прав личности над ее обязанностями перед обществом. Позволю себе не согласиться с тем, что это является признаком фашизма. Милитарное правление есть приведение власти к потенциальному и исполнительному порядку воинской организации. Что как раз вполне соответствует житейским потребностям обывателя.
Упорядочивание делопроизводственных отношений в экономической сфере - тоже объект не сугубо волевого воздействия. Ни у кого ведь не возникает желания наброситься с нападками на предпринимателя, увольняющего за нерадивость и безделие своего служащего. Почему же в таком случае государство не имеет право ужесточить нормы воздействия на работника, компрометирующего его в глазах общества? В чем же здесь ущемление прав личности? Здесь - ущемление права бездельничать за государственный счет. Не приходило ли вам в голову, что давно пора подумать и о правах государства. Например, о праве достоинства, которое так часто попирают государственные служащие как представители самого государства? Милитарию совершенно не обязательно вступать в социальное столкновение с делопроизводителем, оказывая на него волевое воздействие, поскольку при сословной демократии действует, принцип общинных отношений. Община сама заботится о своем профессиональном лице, имея для этого внутренние механизмы управления процессом. То же касается и производственника. Мы же не можем поставить к каждому станочнику надсмотрщика. Наиболее жесткие меры, которые
возлагают на себя милитарий – это распустить производственную общину, закрыть или перепрофилировать производство. Но это, так сказать, высшая мера. Вполне очевидно, что основной регулирующий потенциал ляжет на плечи самой общины, ее органов внутреннего управления и социального регулирования. Причем наибольшую целесообразность внедрения милитария в социальное регулирование представляет его функционирование именно в экономической зоне ГЭПээР. Независимые частные производства вполне обойдутся собственно рыночными механизмами внутреннего регулирования. Государственный же сектор экономики, при условии подведения законодательной базы под стратегию государственных интересов, вполне может удовлетвориться самим законом о труде и, соответственно, способами его исполнения в лице соответствующих структур. Возвращаясь к уже сказанному повторю, что у нас нет исторических предпосылок к социальному насилию, а склонение к производительному труду может удовлетвориться системой социального стимулирования.
Исполнительный слой власти - это то социальное зло, на котором сломает себе зубы любой унитарный деспотизм. Профессиональный чиновник - это патологоанатом государственных систем, как никто другой вскрывающий все недостатки их внутренней организации. Чем большую социальную независимость имеет чиновник, тем он более неуязвим как явление. Откуда он вообще взялся? Чиновник возникает как вид социальной реакции на послабление сословно-профессиональных способов деятельности. Например, пролетарий, переведенный от станка за конторский стол. Или науковед, сменяющий научное творчество на регистрирование чьих-то трудов. Начало этому явлению в России положил еще Петр I, создавший Табель о рангах и приравнявший тем самым гражданских службистов к воинской иерархии. Можно смело утверждать, что XIX век вознес чиновника на пьедестал собственного сословия. Гражданская службистика уже не козыряла безусловностью дворянского происхождения, родовитостью и высоким материальным достатком своего контингента. Так на историческую сцену выступил мещанин. Он успел вполне официально получить свой сословный статус в Дореволюционной России, но революция, естественно, смела его как класс. Но не как явление. В отличие от кмета-милитерия, мещанин еще не успел исторически самоутвердиться. Послереволюционная игра в "новых" и "старых" людей объединила одним понятием и чудом уцелевших дворян и мещан, принявших и не принявших революцию в соотношении «фифти-фифти», и купцов под единым ярмом «пережитка старого мира». Однако пообтертый канцелярщиной чиновник и при диктатуре пролетариата был далек от революционной борьбы. Пролетарская диктатура ему, так же как и милитарию предписывала только одну социально-политическую ориентацию. Теперь же он вполне готов опериться и стать на самостоятельное крыло. Есть все-таки одно обстоятельство, мешающее чиновнику в полной мере почувствовать свою социальную самостоятельность. Он зависим. Он профессионально зависим от других сословий. Чиновник не вырабатывает своего собственного социального продукта, являясь делопроизводящей частью и промышленного производства и сельскохозяйственного труда и науки и культуры и военно-правоохранительной формации и банковско-купеческой олигархии. Эта зависимость не позволяет ему выработать собственную систему духовных ценностей и единых социальных параметров. Как, например, можно поставить в один ряд учетчика свино-товарной фирмы и менеджера процветающей фирмы? Однако тот факт, что чиновник в социальном бытие общества имеет способность горизонтального лавирования куда активнее, чем по сословно-профилирующей вертикали, говорит уже о его неистребимом классовом признаке. И все-таки воинское сословие имеет классовый иммунитет от чиновничьего разлагательства. Делопроизводитель в социально-производственной зоне воинского сословия остается милитарием. Безусловно, есть опасность его постепенного сползания в современное мещанство. Потому, говоря о государственном управлении, о расширении сферы социального применения воина, нельзя упустить из внимания, что кабинетное ремесло способно оказывать на воинскую личность влияние прямо противоположное тому, которое и создает милитария как социальный и исторический тип личности. Нельзя допускать ошибки отнесения кабинетной службы к разряду служебного повышения. Это стимулирует уклонение милитария от своих подлинных социальных задач, поиск «теплого места» и социальный конформизм.
Социал-большевизм как ни пытался, все же не смог удержать на плаву идею "где хуже, там достойней". Его попытки не увенчались успехом вовсе не потому, что сама идея оказалась порочной. Вообще, нужно сказать, нормы большевистской морали во многом созвучны морали воина. Да и сам большевизм в первые годы советской власти практически идентифицировался с милитарной деспотией. Однако ставка не на воина, а на другой социально-исторический тип привела к тому, что многие начинания просто не реализовывались. Они опирались только на социальную и политическую активность своего сословия, исторической ролью которого является не воевать, а производить. Любой производитель выберет обратный постулат - "где лучше, там работоспособней". Стало быть, "где лучше..."
Вполне естественно, что и воину нельзя отказать в человеческих чувствах, в способности логического мышления. Никакая мораль, идущая против логики не устоит долго. Конечно, кабинетная службистика притравливает воину чувство комфорта, расстраивая звучание его принципиальных ориентиров. Однако эта проблема вполне управляема в том случае, если преодолеть один значимый огрех, существующей кадровой подготовки. Трудно оспаривать тот факт, что Армия, МВД и другие профильные милитарию структуры имеют огромную долю "бумажного труда". Если же доля практического опыта специалиста хотя бы догонит его теоретическую базу, сравняется с ней, мы никогда не потеряем воина в чиновничьем качестве. В вопросе профессиональной подготовки нужно опираться не только на познание, но и на выработку профессионального интеллекта, профессионального инстинкта, профессионального самостроения воинской личности.
Милитарий, как представитель исполнительной власти, находится на переднем крае социальных столкновений. Если, как это принято говорить, представить его слугой Закона и только закона, поглощается та принципиальная подоплека, которая подпирает милитария как явление. Закон есть воля, политический интерес и способ социально-политического насилия Правящего сословия. Представляя Закон, милитарий представляет сразу и то, и другое, и третье. В каком же качестве выглядит, например, милиционер, представляя Закон, созданный без учета его интересов, а иногда и просто противоречащий им. По ныне принятому уголовному кодексу России, убийство преступника при его задержании обойдется сотруднику милиции в три года лишения свободы. Жаль, что никто из принимавших это положение сам не пробовал шагнуть под пули. Стало быть, представляя Закон, милитарий отстаивает ущемление собственных прав. Бред! Закон не может быть вне политики, вне ориентации на ее социального заказчика и социального проводника. А разве не абсурдом выглядит утверждение равенства всех перед Законом? В этом случае, если Закон писан политическим пером правящего класса, значит, все должны быть социально однородны. Реальное предназначение Закона в том, чтобы всех примирить в рамках более или менее сбалансированных норм совместного общественного проживания. Закон не может быть одинаково выгоден и тому, в чей карман прибывает, и тому, из чьего кармана течет.
В современной же России попрание Закона политическими интересами правящей верхушки даже ничем не прикрывается. Например, по воле руководства страны, на чеченского бандита не распространяются нормы Действия уголовного законодательства в вопросе хранения Оружия. По распоряжению властей, он должен его сперва продать (!) органам внутренних дел, а потом снова получить для самообороны. Поскольку каждый из нас равен с чеченцем в правах, возникает невольное предположение, что и мы можем купить себе по автомату.
Как сделать закон выгодным для всех? Является ли ужесточение или смягчение насилия единственным механизмом влияния Государства на Гражданина? В ответ на эти вопросы невольно возникает следующий вопрос: если человеческое общество есть первичное соединение социальных типов личности, символизирующих или воплощенных в сословия, почему бы не построить систему регулирования общественных отношений с опорой на эту типизацию? Такая система могла бы защитить социальные права и интересы Гражданина не как явление социальной абстракции, а как конкретный субъект общественных отношений. Право сословий на самоопределение - первичная норма законостроения человеческого общества. Вне этой нормы общество лишено социального каркаса, опорной конструкции. Законодатель обязан отрегулировать сословно-классовые отношения, хотя бы уже для того, чтобы выразить правовое отношение к таким явлениям социального насилия как, например, диктатура пролетариата.
Если законодательства республик, входящих в состав России, отнести к горизонтальному уровню законостроения, то сословно-правовое регулирование есть уровень правовой вертикали. Равенства сословий как субъектов права - основа государственно-правовых отношений.
Сословие - идеальный способ организовать социум на основе исторической типизации личности, профессионально-целевой принадлежности, объединении ценностных ориентиров, примерном равенстве социального положения и имущественных интересов, наконец, на основе личностных взаимопонимании и стандартизации взаимоотношений. Даже в современном обществе с его универсализацией прав личности, профессиональное ориентирование молодежи весьма часто строится по сословному принципу. Сословный принцип во многом влияет и на гражданский статус человека в обществе, который принято называть социальным положением. Это положение формально градирует в трех измерениях: высшее общество, средний класс и малоимущие. Неформально же в критерий "общества" выносится часто не Имущественный, а сословно-профессиональный показатель. И все-таки без правовой базы, правовой основы, сословно-классовые отношения строятся стихийно. Они ничем не подкреплены, кроме обычая, традиционности, и потому их социальные контуры размыты. Я уже говорил, что разнообразие - это не только форма реального бытия, но и стратегия социального управления.
Конечно, создание сословной общности - экзотическая реакция на происходящие в мире перемены. Однако, разве что-то нужно создавать? Все создано уже самой историей, развитием общественных отношений и законами функционирования человеческой цивилизации. Речь идет об упорядочении социальной традиции. Единовластная диктатура отдельно взятого сословия ведет к гражданской войне и саморазрушению этноса, а законами человеческого общества до сих пор не отрегулировано равенство прав "всех перед всеми", то есть принципы сословной демократии.
Слияние всех и вся под единой меркой "гражданин" - фальшивый монотипизм фальшивых демократий. Права личности не должны рассматриваться вне привязки к общественным правам. Личность не существует сама по себе не только как явление, но и как понятие, ибо характеризуется общепринятыми установками.
Сословный статус - опора сословно-правового регулирования. Милитарное правление вовсе не означает приведение общества к служению классовым интересам милитария. Напротив, речь идет об расширении служебной зоны для воина-кмета. Не права выдвигаются нами, а социальные обязанности. Права должны стать мерой компенсации доли участия сословия в общественном бытие. И значимости этого участия. Мы никогда не согласимся с тем, что служба с риском для жизни на фронтах общественной безопасности менее ценима обществом, чем, например, эстрадное искусство. Мы никогда не согласимся с тем, что в обществе все благополучно, если сотрудник РУОПа получает в месяц зарплату в 800 тысяч рублей, а певцу средней руки за исполнение трех песен платят 15 миллионов. И даже в том случае, если воина содержит государство, а эстрадника - частный капитал, подобная иллюстрация - лучший пример социальной несправедливости, пример сползания общественных нравов к откровенному издевательству над тем трудом, на котором держится любая власть. Каждый, вероятно, полагает, что высшим этажом власти в стране является Президент. Однако, чего бы стоил этот "этаж", если бы, например, президентская охрана покинула свой пост? Нет, милитарий - вот хребет, на котором висит все, что конституционно определено властью. Милитарий гибнет в Чечне, платя собой за кризис это "власти". Кризис не воинства, а власти кладет жизни воинов, и при этом милитарий не только попираем идеологией этой власти, которая отдает его на растерзание прессе, которая оценивает его профессиональный статус в примерном равенстве с неквалифицированным рабочим, милитарий лишен даже собственного классового самоопределения в обществе. Мне говорят, что нет такого класса, но я утверждаю, что есть.
О гражданских правах в противовес социальным правам выгодно говорить в первую очередь тем, кто, как социальное явление, не имеет ни малейшей общественной ценности. Потому, все попытки общества соизмерить этот баланс будут названы ими фашизмом, деспотизмом или как-то аналогично. Не буду утверждать, что современные Нувориши жируют только за счет милитария, но социальная несправедливость в отношении к воину кажется наиболее вопиющей. Ведь ни аграрию, ни пролетарию не приходится рисковать своей жизнью, зарабатывая себе на кусок хлеба. Они не идут под пули, спят ночами, имеют неприкосновенные выходные дни и возможность приработка где-то на стороне. Наконец, они имеют право политической ориентации, а Милитария, согласно существующим законам, лишают даже этого. Наши псевдогуманисты долдонят о бесценности человеческой жизни, а жизнь убитого милитария откупается несколькими минимальными зарплатами. Этими жизнями прикрыты и их благополучие, и их болтовня. Так и будет. Ничего не изменится до тех пор, Пока милитарий сам не позаботится о себе. Забота эта вовсе не означает поползновения на чьи-то жизненные права. Мы далеки от большевистского призыва грабить награбленное. Речь идет только о социальной справедливости носителем которой обязан быть милитарий по своей исторической роли. Более того, все общее искажение принципа социальной справедливости лишний раз подтверждает, что она должна подчиняться не стихии криминально-демократического беспредела, а воле общественно-исторического лица коим и выступает воин.
Одно из важнейших проявлений реализации политической воли милитария есть регулирование социальных конфликтов. Мой упор на социальную справедливость рассыпается веером при углубленном изучении этого вопроса. Нару-шением справедливости является противоречие между социальным субъектом и социальными отношениями. В общественной природе можно разглядеть следующие виды социальных столкновений:
классовые, подстегнутые сословной диктатурой и, соответственно, создающие сословный перекос и дискриминацию;
между отдельными социальными группами разного масштаба, от конфликта типа "продавцы-покупатели" до социального антагонизма "военные-гражданские";
национальные, расовые и внутриэтническче типа семито-хасидского столкновения;
межпрофессиональные, выраженные, например, в противо речии умственного и физического труда;
внутрипрофессиональные, особенно характерные для па. ботников творческих профессий;
межпартийно-политические;
духовно-идеологические;
внутрисословные, создаваемые в процессе искажения сословной монотипичности, например с появлением выбороч ных привилегий;
межсемейно-клановые или династические;
консервативно-реформаторские в любых проявлениях - от скепсиса к миниюбкам до внутрипартийных столкновений;
морально-этические;
правовые;
возрастные;
половые
психологические во всем спектре их конфронтации, от столкновения пессимистов и оптимистов до притеснения иллюзий реализмом;
внутриколлективные;
вкусовые;
между различными ветвями власти;
между государственной властью (в любом лице) и гражданином;
между группами разного имущественного статуса.
Все они различны по своей социальной значимости, однако это вовсе не означает, что часть из них следует не принимать во внимание. Само по себе противоречие еще не является угрозой общественной стабильности, но стоит его подогреть и противоречие превратится в социальный конфликт. Именно социальные конфликты, опирающиеся на социальные противоречия и являются двигателем истории. Часто один конфликт строится на совокупности противоречий. Так возникают гражданские войны. Каждый из конфликтов здесь теряет собственную локальную остроту, ибо в действие вступает общеполярный антагонизм. Если вспомнить октябрьский переворот 17-го года, то он базировался на классовом, межпартийно-политическом, морально-этическом, властно-гражданском столкновениях. Все эти противоречия еще долго вспоминались большевиками после их окончательной победы.
Можно утверждать, что и мотивацией последующих репрессии послужили в большой мере именно силуэты социальных столкновений, которые социал-большевики пресекли на корню, не доводя до уровня реальных конфликтов, то есть чисто превентивно.
Смена власти, смена политического режима дезавуирует социальное столкновение. Оно стремится проявить себя, раскрыться, показывая, что общество - это живой механизм и винить приходящих к власти следует не за факт существования противоречий, а за неумение и нежелание управлять ими.
Из всех перечисленных мной выше столкновений по меньшей мере дюжина обозначилась в России в послеперестроечное время. Дюжина различных видов социальных столкновений! Чистейшей иллюзией потому будет утверждение, что социальный порядок в стране сможет обеспечить уже сама смена физиономии ее руководителя. Столкновения легко возбудить и очень трудно унять. Для этого не хватит волевых усилий никакой отдельно взятой личности. Для этого не хватит и программы действий, ибо какой бы она ни была, ее обязательно распотрошит и перетолкует целая армия истязателей-разночинцев. Только организованная воля мощнейшей социальной машины-сословия может что-то реально изменить в обществе. И чем менее насильственны будут способы этой регуляции, тем протяженней окажется путь ко всеобщему согласию.
Вряд ли кто-то поспорит с тем фактом, что милитарий как социальное явление и выступает в качестве рычага любого серьезного социального регулирования. Было принято считать, что Милитарий - явление не политическое, а чисто исполнительское. Однако, вспоминая слова Бернарда Шоу, который сказал, что вне политики не существует никакой великой литературы и великого искусства, могу предположить, что исполнительной власти не существует и тем более. Регулирование столкновений и конфликтов - это политическое выражение воли и силы правящего класса. Выгода или ее отсутствие - двигатели этой воли и силы. Если милитарий в этом регулировании имеет политический интерес, то и само регулирование наполнено куда большим коэффициентом полезного действия, что, в свою очередь, отвечает всеобщему интересу. Особенно, если учесть, что нет такого явления, куда бы не проник социальный конфликт. При всей моральной загруженности и даже при должном материальном стимулировании милитария не учитывается его психологическая выгода когда речь идет о регулировании острейших социальных столкновений. Так, если война — это политическая карта правительственных кругов, то значит жизнь и смерть милитария является суконной подстилкой для этой игры. Психология ущерба становится нормой для воина. Он плох потому, что побеждает, и, стало быть, проливает чью-то кровь, он плох потому, что проигрывает, и, значит, обвиняется в небоеспособности, он плох всегда. Однако, если политические процессы регулирует сам воин, то все выглядит совершенно иначе. Международная политика мало чем отличается от военной стратегии. Если для гражданского правительства война есть вершина политического насилия в международной политике, то для милитарного правительства вершиной дипломатической стратегии является мирное решение конфликта. Вершина — это то, что удалено от тебя во своей реальной сути. Милитарий не сунется в войну только для того, чтобы использовать ее как последний политический шанс. Для него война не будет элементом политики. Для него война — это способ пролить собственную кровь. Совершенно иная психология, иной интерес к мирному регулированию отношений.
Мировоззрение не существует вне социальности. Это очевидно. Ведь если считать мировоззрением систему обобщенных взглядов человека на существующую действительность, то первостепенным отношением действительности к человеку и будет являться социальная связь. Демократы-атлантисты пытаются мировоззрение абстрагировать некими общечеловеческими измерениями. Однако я уже утверждал и сейчас повторю, что не существует реального гражданского равенства личности и никогда не существовало. Самоопределение такой личности, как директор банка, вряд ли обнаружит хоть что-то общее с личностью нищего. Веками христианская демократия боролась с социальной моралью и борьба эта ни к чему не привела. Социал-большевики тоже приложили свою руку к этой борьбе, пустив под нож 40 миллионов человек и все равно не истребили полиологичность социального бытия.
Бесполезная борьба. Она обречена уже потому, что социальное мышление первично. Устранить его можно только устранив полностью класс (сословие) как субъект исторического процесса. Коммунисты принципиально ошиблись в том, что классы в обществе вовсе не антагонистичны. Антагонистичны бедные и богатые, но это вовсе не классы, а гражданский статус человека, опирающийся на его имущественный показатель. Бороться с классом (сословием) также нелепо, как, например, бороться с отдельно взятыми профессиями. Следуя логике антагонизмов, можно выдвинуть и такой лозунг: «Давайте истребим всех водителей автобусов, потому что они — мироеды и не любят нас, пассажиров!». Такая же чушь, как и борьба бедных с богатыми. Ибо истребив одних богатых часть бедных неминуемо займет их место и антагонизм снова повторится.
Сословия в обществе не конкурируют. Конкуренция существует внутри самого сословия, так же как и антагонизм имущих и неимущих в первую очередь отражает несовершенство социальной регуляции отдельно взятого сословия. Богатыми ведь могут быть не только дворяне, но и купцы и заводчики, в некоторых случаях познавшие труд от станка до заводоуправления, и попы, и земледельцы. Разрыв по имущественному показателю первично следует регулировать именно сословно-кастовыми отношениями. Широта имущественных различий невыгодна самим сословиям, ибо она разрушает его социальную монотипичность и единство. Другое дело — как построить сословные отношения, то есть, какую последовательность в социальной иерархии они займут. Кто внушил производителю, что его историческое место всегда в социальном низу? Это чистейшая политическая провокация, нужная для разжигания социальных страстей и политического противостояния рабочих и крестьян с другой частью общества. Так какова эта социальная иерархия?
МИЛИТАРИЙ - ВОИН (сословие реальной власти) |
|
|
Уровень производства |
ПРОИЗВОДИТЕЛЬ - НАУКОВЕД (ремесленник - аграрий) |
Баланс физического и умственного труда. Регулируется реальностью исходящего социального продукта в отношении к целям и задачам общественного развития. |
|
Уровень распределения |
КАПИТАЛОНОСИТЕЛЬ - ДУХОТВОРЕЦ - СОСЛУЖНИК (торговец - финансист) - (духовная и общественная культура) - (обслуживание общественных потребностей) |
Баланс общественных потребностей и общественных возможностей. Обслуживание как физических, так и духовных запросов общества. |
СВОБОДНООПРЕДЕЛЯЮЩИЕСЯ (вне сословного определения) и профессиональная преступность |
|
При объективности существования социальных группировок, имеющих набор сословных признаков, их взаимотношения и взаимоположение зависят от политического курса государства. Поэтому сословная модель - вещь гибкая. Другое дело, что мы можем не политически, а логически обосновать свой вариант социального моделирования. В его основу положен принцип социального рационализма и социального труда. В современном же обществе все эти связи не отрегулированы, бессистемны и подчинены только воле человеческих страстей, основу которых составляет, как правило, только инстинкт накопления.
Генерирование социальной идеологии способно подвести народ к его сословному самоопределению. Однако нельзя не учитывать, что в России еще свежи раны от насильственной социальной обезлички нескольких общественных слоев. Это, безусловно, затормозит процессионность сословной самоориентации населения. Но интенсивность развития общественных различий все равно делает данный процесс необратимым.