11 Германия является главным исключением.

Правда, содержание этого индивидуализма было в основном этическим, а не научным. Он делал упор на этическую автономность и ответственность индивида, в особенности по отношению к властям. Но не следует забывать при этом, что то четкое различение, которое мы делаем между фактом и ценностью, введено в употребление очень недавно, в особенности в социальных науках. Большинство тех мыслителей, которым мы обязаны развитием обсуждаемых здесь идей, в конечном счете, больше (как правило, гораздо больше) интересовалось обоснованием поведения или политики, которые они считали этически правильными, чем объективным объяснением фактов человеческого действия. Эти два угла зрения в истории мысли безнадежно перепутаны.

Возможно, первичный источник индивидуалистической предрасположенности европейской мысли заключен в христианстве. В этическом и религиозном смысле христианство всегда было глубоко индивидуалистично. Это означает, что его главной проблемой было благоденствие, прежде всего в потустореннем мире, индивидуальной бессмертной души. Все души были для него всегда как бы «свободными и равными от рождения». Этим христианская мысль резко отличается от мысли времен классической античности до эпохи эллинизма. Духовное растворение индивида в социальной единице, которое было самоочевидно для Платона и даже для Аристотеля, совершенно немыслимо на христианской основе, несмотря на все мистические концепции церкви как «духовного тела».

В католическом христианстве, однако, индивидуалистическая струя в ее практических последствиях для социальной мысли и поведения была в значительной степени смягчена ролью католической церкви. Последняя выступала в роли чего-то вроде универсального распорядителя духовным блаженством отдельных душ, чей доступ к духовной жизни становился возможным только благодаря священному посредничеству церкви. Через всю средневековую мысль красной нитью проходят идеи корпоративного объединения и представления о церкви, как о главной форме человеческой жизни. Все это, одна-

ко, радикально меняется с Реформацией. Непосредственное общение отдельной души с Богом, характерное для протестантского христианства, породило новые веяния в социальной мысли в последнее столетие перед тем, как социальная мысль стала преимущественно светской по своему духу. Сочетание преимущественно этической оценки отдельной души и устранение священной церкви как посредника между индивидом и Богом выдвинуло на первый план свободу индивида в достижении его религиозного благоденствия и в выборе способов поведения, рассматриваемых как дозволенные средства. Вмешательство в его религиозную свободу, с одной стороны, католической церкви, а с другой — мирских властей представляло собой потенциальную, но в то же время основную религиозную опасность в условиях социальной жизни того времени. Тогда же возникли национальные государства и центр внимания переместился к проблеме соотношения религиозной свободы (необходимого условия реализации высших христианских ценностей) и долга гражданина.

В условиях католицизма средних веков проблема религиозной свободы, естественно, сосредоточилась на отношениях церкви и государства, так как церковь была повсюду признана уполномоченной выражать религиозные интересы всех. Но в новых условиях, возникших в результате Реформации, речь шла о свободе индивида, а не некоторого корпоративного целого. И хотя все — за исключением некоторых радикальных сект — были согласны между собою в том, что существует объективная совокупность явлений в откровении религиозных истин, ни за одной организацией не признавалось монопольное право на их интерпретацию и на отправление религии. «Истинная» церковь перестала быть конкретной видимой Церковью и стала невидимым собором правоверных и избранных. Видимая же церковь была сведена на положение средства просвещения и поддержания внешней дисциплины. В конечном счете индивид, и только он, стал ответственным за свое собственное поведение в той сфе-Ре> которую все признавали высшей, т.е. в сфере религии.

Следовательно, центр тяжести переносился не на сохранение традиции ценностей, разделяемых всеми членами общины или даже всеми христианами, а на гарантию свободы совести индивида, как единицы, автономной по отношению к другим, в особенности, когда имели место попытки принудить его к конформизму по отношению к организации или властям. Таким образом, в той мере, в которой отмечался усиленный интерес к целям человеческого действия, особенно к конечным его целям, этот интерес формулировался в терминах разнообразия целей от индивида к индивиду. В таком подходе содержался зародыш того, что может быть названо «утилитарным» способом мышления.

Дальнейшим последствием протестантской прямой связи индивида с Богом было соответственное обесценивание его привязанностей к своим собратьям, и прежде всего тенденция сводить связи с другими к неличностным, неэмоциональным формам и рассматривать других не столько с точки зрения их ценности самих по себе, сколько с точки зрения полезности их в конечном счете для Бога, а в более близкой перспективе — для личных целей «эго». Из этой установки возникает сильная склонность к «рационалистическому» взгляду в терминах «средства—цель », характерному для утилитарного мышления.

Разумеется, индивидуализм никоим образом не ограничивается только христианством или протестантизмом, он имеет и другие корни в нашем культурном наследстве. Хотя мысль классического греческого государства преимущественно ограничена в смысле, противоположном индивидуализму, в поздний период античности возникают школы совершенно аналогичные современному индивидуализму. Сама христианская мысль, несомненно, была под сильным влиянием эллинистической философии. Но в ранний период новой истории, когда оформлялись течения социальной мысли, безусловно имело место и независимое от христианства влияние классики через гуманизм. Из этих влияний, по-видимому, наиболее сильно интегрированным и наиболее отчетливо выраженным было влияние римского права, возрождение

которого являлось одной из главных особенностей этого периода.

Для римского права характерна концепция государства как единого корпоративного целого, которая доминировала и в греческой социальной мысли, и это создавало непреодолимые трудности в поисках узаконенного места в этом социальном единстве для такой организации, как католическая церковь. Но невиданным для Платона и Аристотеля, хотя и не без влияния поздних греков, особенно стоиков, римское право поставило рядом с этим единым государством организацию свободных и независимых индивидов, отдельных и автономных в частной среде. В ходе развития этот аспект, «частное право», возвышался на все более значительное место.

Правда, среди причин быстрого усвоения римского права светскими вождями периода Реформации было то, что они видели в классической концепции единого государства удобное оружие в борьбе с корпоративными объединениями в их собственном обществе, с которым они находились в конфликте, в особенности с феодальными корпорациями и церковью. Но в своеобразных условиях тогдашней религиозной ситуации не смогла не приобрести большого влияния и другая сторона жесткого дуализма римского права — концепция общества свободных и независимых «некооперированных» индивидов. Чем больше политическая власть противопоставлялась корпоративным привилегиям, тем более, в свою очередь, ей противопоставлялись права индивидов и тем более разобщенность и изолированность этих единиц-индивидов ложилась в основу мышления. Поразительно, как эти два совершенно независимых источника индивидуализма координировались друг относительно друга и связывались между собой.

Результатом влияния индивидуалистических элементов европейской культурной традиции в том аспекте, в котором они интересуют нас здесь, был акцент на дискретность (разобщенность) отдельных индивидов, составляющих общество, в особенности в том, что касается их Целей. Все это препятствовало созданию некоторых наи-

более важных предпосылок теории действия, связанных с проблемой интеграции целей в системе, состоящей из множества акторов. Преобладала скорее тенденция к сосредоточению внимания на анализе единичного акта как такового, в результате чего из поля зрения выпадали связи между целями отдельных акторов в системе или же, когда их все-таки рассматривали, упор делался на их разобщенность и отсутствие интеграции. Теперь можно подойти к элементу того варианта теоретической системы действия, который имеет для нас особый интерес, а именно к определению особенностей нормативного элемента связи цели со средствами в единичном акте. Тот способ мышления, о котором мы сейчас ведем речь, уделяет особое внимание одному из типов такой связи, который можно назвать «рациональной нормой эффективности». Следовательно, вторая отличительная особенность описываемой системы взглядов (первая была названа «атомизмом») определяется важностью места, которое в ней занимает проблема «рациональности» действия. Было бы правильно говорить о «рационализме» всего этого течения в целом, так как большая часть входящих в него направлений, характеризуется как раз своим стремлением минимизировать роль рациональных норм. Но несмотря на расхождения взглядов относительно конкретной роли рациональности, все эти направления опирались на общий для них критерий рациональности, и — что столь же важно — не пользовались какими бы то ни было другими позитивными концепциями относительно нормативных элементов, управляющих связью средств с целями. Отклонение от рациональной нормы описывалось такими негативными терминами как «иррациональное » и «нерациональное ». По мере разработки и усовершенствования этого систематического подхода, термины эти, как будет показано ниже, приобрели совершенно особый смысл, но пока нам важен тот факт, что внимание ученых было сосредоточено именно на этом особом типе норм.

Мы не будем пытаться дать здесь исчерпывающий исторический анализ тех влияний, которые определили такую именно сосредоточенность интереса. Следует указать, однако, на три из них. Во-первых, совершенно очевидно, уже обыденная жизнь дает солидные основания для того, чтобы приписывать рациональности в действии очень большое значение. Все мы заняты разнообразными практическими видами деятельности, где многое зависит от «правильного» выбора соответствующих средств достижения наших целей, где выбор в пределах знаний, имеющих распространение в данное время и в данном месте, основывается на нашем проверенном эмпирически знании внутренней связи между используемыми нами средствами и реализацией нашей цели. Любое общество, очевидно, обладает значительным набором технических процедур, основанных на такого рода познаниях. Хотя это не решает вопроса о том, почему другие виды человеческой практики, возможно столь же распространенные, но не обладающие столь же очевидной внутренней связью средств с целями, не послужили этим ученым моделью или типичным случаем, нельзя отрицать, что рациональная практика действительно присутствует во всех системах человеческого действия. Наиболее значительным классом конкретных действий, выпавшим из поля зрения рационалистов, оказались действия «ритуальные». Дело в том, что оба составляющих наше культурное наследие течения, которые мы описали выше, весьма враждебно относятся к ритуалу и, следовательно, имеют тенденцию преуменьшать его значение. Что касается протестантизма, то он энергично выступил против ритуализ-ма католической церкви. Ритуалы почти всех видов были им запрещены как суеверие, которое вообще может существовать только благодаря невежеству и извращенности людей и ни в коем случае не является естественным и полезным. Это, конечно, соответствовало общественному строю, в котором монастыри с их приверженностью к ритуалам утратили свой авторитет, и по тем или иным причинам люди стали в основном направлять свою энергию на практические дела своей мирской жизни. Гуманистический же элемент нашей традиции был отмечен сильной рационалистической направленностью, унасле-

дованной от античного мира, в котором на суеверия смотрели так же недоброжелательно. Негативная оценка ритуала — это один из немногих пунктов, в которых существовало полное согласие между пуританами и людьми гуманистического Возрождения.

Каковы бы ни были влияния, способствовавшие тому, что проблема рационального действия попала в центр внимания, несомненно, что на формулировку этой проблемы в социальных науках решающее влияние оказал факт возникновения науки современного типа, в особенности естествознания. По мере ослабления интереса к религии наука и связанные с нею философские проблемы стали главной сферой умственной деятельности с уклоном в систематическое теоретизирование. И на науку стали смотреть как на самое характерное достижение рационального человеческого разума. Такое сильное интеллектуальное влияние не могло не оставить отпечатка на пластической структуре социальной мысли на раннем этапе ее формирования.

Главенствующее место науки в интеллектуальном климате того времени оказалось одной из главных причин особого интереса социальных мыслителей к проблеме рациональности действия, и одновременно оно же служило главным материалом, от которого отправлялись при формулировании самой нормы рациональности. Какова бы ни была в этом роль обыденного опыта для огромного большинства попыток сформулировать на достаточно уточненном уровне понятие рациональности, общей была точка зрения, что действие рационально в той мере, в которой его можно понимать в качестве управляемого со стороны актора при помощи научного или, по крайней мере, принимаемого за научное знания условий той ситуации, в которой он находится.

Простейшее и наиболее распространенное понимание рациональности — это то, которое очерчивает определенный тип нормы связи средств с целью, понимая цель как данную и не исследуя ее рациональность или «обоснованность». Его можно сформулировать таким образом.

Действие рационально в той мере, в которой оно преследует цели, достигаемые в условиях данной ситуации и при помощи наиболее подходящих средств, которыми располагает актор. «Наиболее подходящими» считаются средства, оцениваемые с точки зрения критериев, устанавливаемых и верифицируемых позитивной эмпирической наукой.

Поскольку наука — наиболее типичный пример возможностей рационального разума, то и описываемый здесь подход принимал форму аналогии между ученым-исследователем и актором в его повседневной деятельности. Он исходит из представления об акторе как о субъекте, которому известны факты той ситуации, в которой он действует, т.е. условия, необходимые для реализации его целей, и средства, имеющиеся в его распоряжении. Применительно к связи между средствами и целью речь идет, по сути, о точном предсказании потенциальных последствий различных способов изменения ситуации (путем использования различных средств) и, следовательно, об их выборе. Если отвлечься от вопросов о выборе целей и от вопросов, связанных с усилиями, — т.е. о тех областях, в которых действие есть нечто большее, нежели автоматическое следствие знания, — то там, где критерий рациональности вообще применим, нетрудно представить себе актора чем-то подобным ученому, действие которого в основном обусловлено его знаниями, в той степени, в которой действительный ход действия актора согласуется с ожиданиями наблюдателя, который, как выразился Парето, "обладает более широким знанием обстоятельств".

То, что мы представили здесь, есть — с некоторыми отступлениями, касающимися их происхождения, — две главные особенности теоретической системы, основанной на понятии «действие», которая и будет предметом нашего рассмотрения в начале работы. Это теория, являющаяся по преимуществу атомистической в указанном выше смысле этого слова, использует в качестве единицы системы действия, которой она занимается, «рациональный единичный акт». Нет никакой необходимости рассматривать здесь все особенности этой единицы как таковой; наступило время обратиться к вопросу о том, как из этих единиц конструируются системы, и рассмотреть некоторые свойства этих систем.

Рациональный единичный акт, который мы описали, — несущественно, мнимо или действительно рациональный — является конкретной единицей конкретных систем действия. Это единица, которая в рамках общей схемы действия получается посредством максимизации важного свойства единичных актов — рациональности. Если предположить, что конкретная система в целом состоит только из таких единиц, мы получим картину системы полностью рационального действия. Это простейший и наиболее очевидный способ использования данной концептуальной схемы - предположение, часто сделанное наивно, без всякого учета вытекающих отсюда следствий, что конкретные системы действия, если их исследовать, окажутся просто агрегатами таких рациональных единичных актов. Но даже и здесь могут возникнуть, как мы увидим в следующей главе, некоторые трудности. Но пока мы должны ограничиться общими проблемами, связанными с вопросом об отношении такой концептуальной схемы с конкретной действительностью.

Указанное выше представление включает в себя некоторые очень важные следствия. Если конкретную систему рассматривать как систему, которая поддается анализу исключительно в рациональных единицах действия, то отсюда следует, что, хотя представление о действии, как о состоящем в движении к осуществлению целей, является для этой схемы фундаментальным, в ней нет ничего, что бы объясняло соотношение целей друг с другом. Иными словами, она объясняет только характер отношения между целью и средствами. Если концептуальная схема не является сознательно «абстрактной », а претендует на то, чтобы точно описывать конкретную действительность, по крайней мере в той степени, в которой последняя является «важной», то этот пробел весьма существенен. Ибо невозможность сказать что-либо позитивное

относительно связи целей между собой может означать только одно, а именно, что существенных связей между ними не существует, т.е. что цели случайны в статистическом смысле этого слова. Посредством этого имплицитного вывода, а не посредством какой бы то ни было положительно сформулированной теоремы, и сформировалась последняя, определяющая особенность рассматриваемой системы — противоположность целей действия (по крайней мере, его конечных целей). Хотя это положение редко формулируется явно, тем не менее оно, как мы увидим, имплицитно присутствует как одна из логических посылок, на которых основывается вся теоретическая структура.

Теоретическая система действия, которая характеризуется этими четырьмя особенностями: атомизмом, рациональностью, эмпиризмом и постулатом произвольности целей — в данной работе будет называться утилитарной системой социальной теории. Этот термин,как и большинство терминов такого рода, отчасти совпадает, отчасти же расходится с общепринятым употреблением этого слова. К сожалению, в самом общепринятом употреблении существуют расхождения и приходится делать выбор. Однако то, что было нами описано выше, представляет собою логическую основу исторического комплекса идей, обычно называемого утилитаризмом, хотя с этим названием в разное время связывали и некоторые другие доктрины, отчасти совпадающие с вышеописанной, отчасти нет. Выбор, сделанный нами, основывается прежде всего на том, что наиболее последовательно логические следствия, указанные выше, были разработаны современной экономической доктриной полезности (утилитарности). При том, что они нуждаются во всевозможных поправках, связанных с помещением их в более широкую теоретическую схему, принимающую во внимание также и другие элементы, элементы полезности человеческого действия, как мы увидим ниже, на самом деле были элементами, к правильной оценке которых ближе всех подошла именно утилитарная теория в вышеуказанном смысле.

Позитивистская теория действия

Мы установили, что развитие современной науки было одним из основных факторов, определявших возникновение одной из главных особенностей утилитарной системы — фокусировке ее внимания на проблеме рациональности. Воздействие того же самого влияния можно проследить и на более глубоком уровне, включающем более широкий круг проблем в связи с вопросом, который нам теперь предстоит рассмотреть, — это вопрос о свойствах систем действия в целом.

Мы констатировали уже, что в сочетании с эмпирической точкой зрения на отношение теории к конкретной действительности, неспособность утилитаризма объяснить связи целей друг с другом приводит к имплицитному выводу, что между ними нет таких связей, которые имели бы значение для логической структуры данной теории. Другими словами, по отношению к соображениям, обуславливающим рациональный выбор средств, что является центром теоретического интереса в этой схеме, цели можно полагать произвольными. Сосредоточение теоретического интереса на отношении науки к рациональному действию и неспособность эксплицитно рассмотреть другие элементы приводят к дальнейшим следствиям, характерным для более широкой замкнутой теоретической системы, по отношению к которой утилитарная система может рассматриваться как подсистема. Легче всего обнаружить это в связи с субъективной точкой зрения, которая повсюду является решающей для задач схемы действия. Начав с утилитаристских способов рассмотрения, мы видим, что актор мыслится как имеющий некоторое рациональное научное знание о ситуации, в которой он действует. Но в то же время можно с вескими основаниями предположить, что знание это настолько ограничено, что на его основе действие не может быть полностью и адекватно детерминировано, если учесть, что в терминах утилитаристов знание иррелеван-тно выбору целей. Поэтому тот факт, что не существует альтернативного критерия выбора как целей, так и средств, толкает эту систему, с ее стремлением к логической замкнутости, к негативному понятию произвольности целей. Следовательно, с точки зрения актора, научно верифицируемое знание ситуации, в которой он действует, становится в системе действия единственной существенной опорой его ориентации. Только оно одно делает его действие упорядоченным и разумным, а не просто реакцией на «бессмысленные» силы, воздействующие на него. Напомним, что актор рассматривается здесь так, как если бы он был ученым-исследователем. Это переносит центр тяжести на когнитивные элементы в субъективном аспекте действия. Особенность точки зрения, о которой мы сейчас говорим, заключается в том, что она исходит явно или неявно (чаще всего неявно) из представления, что позитивная наука - это единственно возможная существенная когнитивная связь человека с внешней (существующей вне) действительностью, разумеется, имея в виду человека как актора. В той мере, в какой делается такое заключение или такое представление присутствует как посылка, система социальной теории может быть названа «позитивистской ». С этой точки зрения, утилитаризм, как он был определен нами выше, является истинно позитивистской системой, но ни в коем случае не единственно возможной. Напротив, возможны отклонения от него в самых разных направлениях, но все же в рамках позитивизма.

Можно утверждать, что одно из главных направлений западноевропейской социальной мысли со времени ее освобождения от религии примерно в начале XVII века — это именно позитивизм в данном смысле слова. В XVIII веке элементы, выработанные этим позитивистским направлением, часто и широко вступали в синтез с Другими направлениями, так что вряд ли можно назвать сложившуюся тогда систему полностью позитивистской. Однако в течение XIX века существовала в общем все Усиливающаяся тенденция к выделению таких элементов и к созданию из них замкнутой системы, которая приобретала все более и более позитивистский характер. Все более отчетливым становится отделение этой тенденции мысли, которая наиболее заметной была в Германии, но характерна также для всей европейской культуры, — от «идеалистической» традиции. Можно с уверенностью сказать, что, во-первых, в течение XIX века эти два направления все более четко дифференцировались, что, во-вторых, в странах западной цивилизации позитивистское направление до последнего времени сохраняло доминирующую роль. Позитивистская система существует во множестве вариантов, некоторые из них мы будем рассматривать в следующей главе, но все они находятся внутри одной и той же широкой концептуальной схемы.

Главное значение рассматриваемого нами движения мысли, которое подробно прослеживается во второй части данной работы, заключается в прослеживании эволюции мысли к радикально отличной от подсистемы этой широкой концептуальной схемы подсистеме, которую можно назвать «волюнтаристской» теорией действия. Для того, чтобы отчетливо представить себе значение и характер этого изменения, важно иметь перед собой ясную картину всех основных ответвлений предшествующей ей системы, поскольку эта система в определенной степени еще владела умами первых трех ученых, работы которых мы здесь будем анализировать. Это оправдывает столь пространные вводные разделы, которые в следующей (третьей) гла-ве будут дополнены большим историческим очерком, посвященным позитивистскому направлению в социальных науках. Этот очерк дается для того, чтобы подробнейшим образом ознакомить читателя со структурой и разновидностями этого способа мышления. Не представив себе различных потенций указанной доктрины, возможных внутри одной и той же общей логической схемы, и не ощутив конкретных черт ее проявления, что может быть достигнуто только путем прослеживания ее реального развития как одной из школ общественной мысли, было бы трудно воспринять многое из основной части работы.

Но прежде чем перейти к более детальному историческому очерку, необходимо несколько глубже проанализировать структуру позитивистской теории для того, чтобы завершить общее описание этой схемы. Утилитаристская разновидность позитивизма не только представляет собой исторически первый этап развития позитивистской системы, но и может служить удобной отправной точкой для анализа логических альтернатив, заложенных внутри этой более широкой системы. Если считать атомизм рационального единичного акта наиболее характерной особенностью утилитаризма, то совершенно очевидно, что существует два основных направления, в которых может происходить отклонение от утилитаристской основы: в вопросе о статусе целей действия, с одной стороны, и в вопросе о статусе свойства рациональности — с другой. В том и в другом направлениях позитивистская схема накладывает некоторые ограничения на то, какие виды отклонений могут считаться логически приемлемыми. Но и в том и в другом направлениях эти приемлемые для позитивизма альтернативы утилитаризму не исчерпывают логических возможностей, открываемых более общей схемой действия. Действительно, дальнейшее движение от позитивистской точки зрения заключается именно во вскрытии этих возможностей, которые вполне совместимы с общей схемой действия, но требуют отказа от ее позитивистского варианта. Однако вначале мы опишем только те альтернативы, которые сохраняют возможность остаться в рамках позитивистских воззрений.

Начнем со статуса целей в утилитаристской схеме. Здесь существенным и необходимым является различение между целями в аналитическом смысле и элементами действия, принадлежащими к ситуации. В соответствии с волюнтаризмом христианских традиций реальность деятельностных потенций актора никогда не подвергалась сомнению. Позитивистский элемент заключается только в имплицитной посылке, что цели сле-Аует принимать как данные не только в эвристическом смысле для некоторых аналитических целей, но и исходя из эмпирической реальности, и следовательно, полагать, что они случайны по отношению к связи цели-средства и ее центральному компоненту — знанию актором своей ситуации. Только таким образом можно сохранить их аналитическую независимость, оставаясь на позициях утилитарной схемы. Но что произойдет, если поставить под вопрос это положение, не отказавшись при этом от позитивистской основы? И оно действительно оказалось под вопросом, так как едва ли могло удовлетворять науку в течение достаточно долгого периода времени. По сути, это положение означало установление предела научному способу рассмотрения, а наука всегда отказывалась мириться с такими ограничениями, в особенности, если они выдвигаются произвольно и априори.

На позитивистской основе существовал единственно возможный путь избежать этого нежелательного ограничения. Если цели не случайны, то только потому, что актор имеет возможность выбирать их на основе научного знания некоторой эмпирической реальности. Но из этого принципа логически следует, что цели ассимилируются ситуацией действия, а это уничтожает их аналитическую независимость, столь существенную для утилитарной точки зрения. Эмпирическое знание будущего положения вещей можно представить себе только как предсказанное на основе знания настоящего и прошлого. Таким образом, действие представляется целиком детерминированным его условиями, так как, если цели не независимы, то различение условий и средств становится бессмысленным. Действие превращается в процесс рациональной адаптации к этим условиям. Активная роль актора сводится к пониманию им своей ситуации и к предсказанию ее дальнейшего развития. Действительно, становится совершенно непонятным, что же является функцией такого рационального процесса и как возможно, чтобы актор вообще ошибался, если ничто не детерминирует его действия кроме знания и условий, данных ему в этом знании.

Таким образом, в отношении статуса целей позитивистская теория столкнулась с «утилитаристской дилеммой ». То есть либо активная способность актора выбирать цели является независимым фактором действия, а целевой компонент — произволен12; либо предположение о произвольности целей отвергается, но тогда исчезает их независимость и они поглощаются условиями ситуации, т.е. элементами, которые можно анализировать в терминах несубъективных категорий, главным образом13 в категориях наследственности и среды, которые сложились в биологической теории. Эта утилитарная дилемма имеет решающее значение для понимания теорий тех ученых, которыми мы занимаемся во второй части книги. «Радикальный рационалистический позитивизм»14 в этом случае является крайним случаем, когда утилитаризм, как мы его здесь определили, исчезает вообще и действие становится зависимым только от условий. Именно отказ принять обе точки зрения, заключенные в этой дилемме, и составляет отход от позитивизма в этом вопросе, который осуществили теоретики, анализируемые нами во второй части книги.

12 Это воистину невозможная точка зрения, так как не может быть никакого выбора между произвольными целями.

13 См. ниже Примечание В к этой главе о статусе этих понятий в их связи с теорией действия.

14 Пользоваться термином «рационалистический» в данном случае небезопасно, но, кажется, лучшего термина все равно нет. Он не означает рационализм в том смысле, который часто придают этому слову в психологии, имея в виду соотношение рационального и иррационального факторов при определении направления действия. Он скорее подразумевает использование рациональной методологической схемы позитивной науки в анализе действия с субъективной точки зрения. В этом последнем смысле рационалистический полюс — это точка зрения, утверждающая, что все существенные элементы действий могут, с субъективной точки зрения, быть втиснуты в эту схему, т.е. представляются актору либо как верифицируемые данные о его ситуации, либо как логически противоречивые умозаключения о связях между этими данными. Эти два понимания термина «рационалистический» ни в коем случае нельзя считать не связанными друг с другом, но тем не менее важно и различать их. Дюркгейма, например, часто

обвиняют в скатывании к наивному рационализму в первом смысле слова, в то время как в действительности такое впечатление создается из-за того, что он оперирует рационалистической схемой во втором смысле, т.е. на Раннем этапе своего развития он — радикальный позитивист своеобразного типа.

Другая проблема касается статуса норм рациональности. Здесь, как уже было указано выше, утилитарная точка зрения представляет собою крайний случай, в котором рациональность максимизируется. В этом случае знание актором ситуации представлено, если и не как полное в любом конечном смысле этого слова, то тем не менее как совершенно адекватное15 для реализации его целей. Отклонение от рациональной нормы должно ассоциироваться с недостаточной в каких-то отношениях адекватностью знания16.

15 Так, если воспользоваться самым простым примером, даже самая невежественная и не имеющая никакого отношения к науке домашняя хозяйка знает, что если варить картофель определенное время, он станет мягким, рассыпчатым и будет «готов». И поскольку это известный факт, он является вполне адекватной когнитивной основой для целей приготовления картофеля. Но тот факт, что хозяйка не знает, почему картофель становится мягким в этих обстоятельствах, — если исключить ответ типа "потому что он варится", — или в чем заключаются, биохимически говоря, изменения, происходящие в нем при превращении его из «сырого» в «готовый », совершенно иррелевантен оценке рациональности ее действия. Такое углубленное знание может быть проявлением чисто интеллектуального любопытства; но оно ни в малейшей степени не будет способствовать увеличению рациональности готовки пищи, пока на его основе не возникнет новая технология приготовления картофеля. Сам факт, что такие изменения имеют место при таких-то условиях, вполне достаточен. Точно так же, если эта хозяйка переместится в горы Перу, то она заметит, что приготовление картофеля требует там более продолжительного времени. Этого факта ей будет достаточно. И необязательно при этом знать, что это происходит потому, что с подъемом над уровнем моря точка кипения воды изменяется, что в свою очередь происходит из-за изменения атмосферного давления я т.д. Такие детальные сведения, как бы интересны и важны они ни были для научного понимания явления, не релевантны оценке рациональности действия до тех пор, пока их наличие не меняет существенным образом весь его ход.

16 За исключением предельных случаев, когда не существует поддающейся обнаружению связи между правильным знанием и ходом действия. Но этот случай не имеет в данном контексте теоретического значения.

Существенным здесь является то, что на утилитарной и вообще на позитивистской основе нет другого, альтернативного типа норм, которыми можно было бы измерить такое отклонение от рациональности. Характеристика этих отклонений может быть только чисто негативной. Есть два обиходных термина, которые описывают его достаточно удовлетворительно: «невежество» и «ошибка». Любая неспособность осуществить рациональную норму вызвана каким-то одним из этих двух элементов или тем и другим вместе. Либо актор попросту не знает некоторых фактов, релевантных его действию (имеющих значение для его действия), и действует не так, как он действовал бы, зная их, либо он основывает свое действие на некоторых соображениях, которые с позиций более широкого знания были бы ошибочными. Он думает, что он знает, но на самом деле это не так.

Термины «невежество» и «ошибка» в общепринятом смысле означают просто отсутствие адекватного знания. Но у позитивистов они могут иметь и более специфическую окраску. Поскольку научное знание провозглашается единственной существенно когнитивной связью человека с внешним миром, то только двумя альтернативными способами можно объяснить, почему актор, о котором идет речь, становится жертвой невежества или ошибки или того и другого вместе. Либо этот субъективный факт может быть следствием тех элементов в ситуации, отношение которых к действию вообще нельзя понять научным способом — когда это случайные элементы и их следует считать первичными данными, не исследуя того, откуда они взялись и почему они такие, а не иные — либо же, с другой стороны, они поддаются объяснению. Объяснение должно заключаться в том, что они существуют в силу принципиально поддающихся истолкованию факторов, которые актор либо не сумел учесть, либо учел, но неправильно. Тогда для ученого-наблюдателя есть только один возможный способ действия: «заглянуть » за субъективный опыт актора, т.е. отказаться от субъективных категорий схемы действия в пользу объективных процессов, которые можно представить себе как оказывающие влияние путем воздействия на актора, не понимающего и не осознающего, что же «в действительности» происходит.

Но одно необходимо постоянно иметь в виду. Из такого представления прямо вытекает, что, если и поскольку актору становятся известными эти элементы его действия и он приобретает способность действовать рационально по отношению к ним, это может происходить

только в форме приобретения им научно обоснованного знания о них, т.е. устранения невежества и ошибок. Быть рациональным под этим углом зрения означает — буквально превратиться в исследователя по отношению к своему собственному действию. Если не иметь в виду конечные границы науки, то иррациональность окажется возможной лишь постольку, поскольку в распоряжении актора нет логически возможного набора знаний относительно человеческих сил.

Отсюда далее следует, что, если позитивистское объяснение иррациональности строится на факторах, которые пока не известны, но в принципе доступны научному познанию актора, тогда, аналитически обобщая, можно сказать, что эти факторы можно свести к категориям, которые могут быть выражены в несубъективных формулировках, т.е. в форме условий действия. Таким образом, как это ни поразительно, отказ от утилитаристской точки зрения, поскольку он не выходит за пределы позитивистской схемы, в обеих проблемах — проблеме статуса целей и проблеме норм рациональности — приводит к одному и тому же аналитическому результату: к объяснению действия в терминах конечных несубъективных условий, нередко называемых наследственностью и средой. Различие состоит только в том,каким образом интерпретируется процесс, посредством которого они оказывают влияние на действие. В одном случае это происходит через посредство рационального научного осознания актором его ситуации, в другом — без этого посредства, а через «автоматический» процесс, который, если он вообще как-то субъективно и представляется актору, то только в виде, исключающем успешную адаптацию и контроль, т.е. допускающем только ошибки при выходе за узкие пределы некой воспроизводящейся «рутины», закрепленной в привычках. Эта точка зрения может быть названа радикально-антиинтеллектуалис-тическим позитивизмом. Таким образом, утилитарная дилемма разрастается и облекается в более емкую форму. В этой форме она может быть сформулирована следующим образом: поскольку мы отказываемся от утилитарной точки зрения в одном из двух ее главных постулатов, единственная альтернатива в объяснении действия на позитивистском основании заключается в условиях ситуации действия, рассматриваемых объективно, а не субъективно. Эти условия можно практически понимать как факторы наследственности и среды в том аналитическом смысле, который придан им биологической теорией.

Главная причина того, что этого обычно не замечают, по-видимому, заключается в том, что ученые-позитивисты, как правило, имели дело с тем, что называется конкретным применением схемы действия, и не доводили своих рассуждений систематическим образом до аналитического уровня. Если бы они делали это, то вскрылись бы посылки, о которых мы говорили выше. Полученный нами поразительный результат выдвигает фундаментальную методологическую проблему. В начале этой главы мы обращали внимание читателя на то, что субъективная точка зрения является основой для той структуры концептуальной схемы, которую мы рассматриваем, т.е. для теории действия. Но на радикально позитивистском полюсе теории в ее как рационалистической, так и антиинтеллектуалистиче-ской форме, теоретическая надобность в ней исчезает. Действительно, релевантные объяснению действия всегда можно сформулировать, по крайней мере в терминах конкретной схемы действия — открыто, когда речь идет о рационализме, и скрыто, если речь идет об антиинтеллектуализме, — исходя из предположения, что актору излишни субъективные категории. Следовательно, в той мере, в которой они, а также другие несубъективные категории оказываются адекватными для понимания конкретных фактов человеческого действия, научный статус схемы действия как таковой может быть поставлен под сомнение. Ее можно считать эвристическим инструментом, строительными лесами, которые можно использовать для построения теории, но не более того. Построив теорию, их можно отбросить, от них можно отказаться в интересах научной простоты и элегантности17.

17 Об общем статусе несубъективных категорий в связи с теорией действия см. помещенное в конце главы Примечание В. Практически очень удобно пользоваться понятиями «наследственность» и «среда» как понятиями, объединяющими в себе все те факторы действия, которые можно сформулировать в несубъективных терминах. Но эти понятия не кладутся в основу основных определений, относящихся к конструируемой здесь теории действия, и на них не опирается ни один из важных выводов. Они используются в качестве иллюстраций, а не для доказательств. На радикально-позитивистском полюсе, однако же, оказываются некоторые следствия такого положения вещей. Они делают схему действия, как было уже сказано выше, производной от другой схемы, грубо говоря, от биологической теории. Ясно, что последняя более фундаментальна, чем теория действия, так как она применима к конкретным явлениям, таким, как поведение одноклеточных организмов, которое невозможно описывать в субъективных терминах, поскольку в нем нельзя различить какого бы то ни было субъективного аспекта.

Как и в отношении понятия «нормативный» (см. ниже Примечание А), за рамки задач этого исследования выходит решение вопроса о том, является ли субъективный аспект в принципе онтологически «реальным», или он — производное от какой-то другой, например «биологической», реальности. Мы можем ограничиться только вопросами о том, является ли теория действия чем-то производным от известных несубъективных теоретических схем и способны ли эти схемы учесть все верифицируемые данные, которые входят в теорию действия. Можно предвидеть, что ответы будут следующими: (1) на радикально-позитивистском полюсе теория действия становится производной от несубъективных теоретических систем, в основном — биологических; (2) но можно продемонстрировать, что радикально-позитивистские варианты не могут объяснить некоторые исключительно важные факты, которые, с другой стороны, окажутся объясненными в других вариантах теории действия, например, в волюнтаристском варианте, который не сводится ни к одной из биологических теорий, здесь рассмотренных. Следовательно, мы имеем право сделать вывод, что, если вариант действия, который «работает » лучше других, оказывается несводимым ни к одной из этих биологических теорий, то пусть доказывают обратное те, кто сомневается в его независимости. Разумеется, в задачу нашей работы не может входить критический анализ всей современной биологической теории с целью разрешения этого вопроса.

Все сказанное верно, разумеется, только для «радикально-позитивистского» полюса позитивистской теории и неприменимо к последовательно проводимой утилитаристской точке зрения. Но, как мы увидим в следующих главах, где будут приведены соответствующие обоснования, утилитаристская система в качестве адекватного общего объяснения человеческих действий по природе своей нестабильна. Если это так, то со всей остротой встает вопрос, не была ли приверженность многих одаренных ученых к теории действия основана на заблуждении или не являлась ли она в лучшем случае этапом развития науки, в настоящее время уже благополучно пройденным. Это одно из решений дилеммы, и именно это решение, по-видимому, получило широкое признание в настоящее время. Но в данной работе будет представлено в качестве одного из главных положений иное, как бы двоякое решение, а именно: с одной стороны, признание того, что два элемента, которые мы здесь рассмотрели, — схема действия и позитивизм — несовместимы друг с другом, а с другой стороны, утверждение, в пользу которого свидетельствуют все данные, что теория действия может быть неоценимым вкладом в социальную науку, если освободится от своих связей с позитивизмом. Задача всего дальнейшего нашего анализа состоит в том, чтобы доказать это положение, подкрепив его тщательным теоретическим рассмотрением тех последствий, которые может иметь принятие той или иной из этих альтернатив. Ибо научная теория есть то, к чему применима прагматическая формула: оправдать ее можно только ее полезностью для понимания данных эмпирического опыта.

Эмпиризм

Прежде чем завершить эту главу, следует обратить внимание читателя еще на два вопроса, с которыми мы будем сталкиваться на протяжении всей работы. Описывая утилитарную систему, мы уже имели случай упомянуть, что она включает в себя то, что называется «эм-пиристским» пониманием связи между теоретической системой и конкретной действительностью. В интересах большей ясности мы посвятим здесь несколько слов общей проблеме эмпиризма и его соотношению с научной абстракцией. Термин «эмпиризм» будет применяться к системе теории в том случае, если она утверждает, что категории данной теоретической системы сами по себе адекватны для объяснения всех имеющих научное зна-

чение данных, относящихся к тому комплексу явлений, к которому она применяется. В первой главе мы констатировали, что все системы научной теории стремятся стать логически замкнутыми,и это было наглядно проиллюстрировано на примере так называемых имплицитных следствий случайности целей в утилитарной теории. Эмпирическая точка зрения превращает логически замкнутую систему в эмпирически замкнутую. В логически замкнутой системе все утверждения, входящие в эту систему, с одной стороны взаимосвязаны в том отношении, что каждое из этих утверждений включает некоторые следствия, касающиеся других утверждений, а с другой стороны, система детерминирована в том отношении, что каждое из этих следствий находит свое выражение в других утверждениях той же самой системы. Но если эту систему саму по себе считать адекватной для объяснения всех имеющих значение конкретных фактов, известных относительно данного круга явлений, тогда эти утверждения должны полностью охватывать все эти факты и все связи между ними. Другими словами, эмпиризм превращает логический детерминизм, который присущ любой научной теории, в эмпирический детерминизм.

Хотя эмпиризм и позитивизм тесно связаны друг с другом исторически, из этого никоим образом не следует, что они логически предполагают друг друга. Учение, широко известное под названием научного материализма, по-видимому, наиболее яркий пример комбинации того и другого. Оно исходит из теоремы, что в конечном счете категории классической механики сами по себе являются адекватными научному пониманию действительности и что все другие системы, если они достоверны, должны в итоге сводиться18 к этим категориям. И хотя такой вывод не обязательно должен быть связан с позитивизмом, эта последняя точка зрения создает очень жесткие ограничения для возможности устранения трудностей, возникающих перед эмпириками, неважно, утилитаристами или материалистами, за счет подлинного признания роли научной абстракции.

18 Возможность сведения в данном случае означает, что положения одной системы могут быть преобразованы в положения другой при помощи логических (в том числе и математических) манипуляций без изменения значения важных определений переменных и связей между ними. Две системы, если одну из них можно сводить к терминам другой и наоборот, логически являются двумя альтернативами способами выражения одной и той же мысли.

В утилитаризме это проявляется весьма явственно. Мы уже показали, что системы, созданные для объяснения человеческого действия на основе позитивистских представлений, все, за исключением утилитаристского варианта схемы действия, могут в аналитическом смысле обходиться без субъективных категорий. Но эти системы находят место внутри самой утилитарной схемы19 в той мере, в какой она оказывается в состоянии сохранять свою рационалистическую основу.

19 Там, где речь идет о данных ситуации действия, термин «система » используется здесь в двух различных смыслах, которые следует прояснить. С одной стороны, он относится к совокупности логически взаимосвязанных положений, к «теоретической системе »; с другой же стороны — к совокупности эмпирически взаимосвязанных явлений, к эмпирической системе. Система первого рода — это не вовсе «нереальная» система; она не констатирует фактов в общепринятом смысле этого слова. Она просто определяет общие свойства эмпирических явлений и устанавливает общие отношения между их значениями (values). Когда теоретическая система применяется к эмпирическим явлениям, ее следует подкрепить данными, называемыми в просторечии фактами. Эти данные представляют специфические «значения » общих категорий, выработанных системой теории. Если только известны эмпирические данные значения одной или более переменных, то о других фактах той же самой эмпирической системы можно уже судить, пользуясь теорией. Важно отметить, что в той мере, в какой теоретическая система абстрактна, данные, необходимые для того, чтобы применить ее к эмпирической системе, распадаются на два типа, которые в естественных науках обычно называют значениями переменных и константами. То, что является константами в одной теоретической системе, превращается в значения переменных в другой. Так, в системе действия факты ситуации, в которой находится актор, поскольку они аналитически независимы от действия, являются константами. Необходимо знать их значения, для того чтобы делать какие-либо конкретные выводы, но для теории действия они не проблемны. Факты ситуации подвергаются воздействию теории действия только в одном отношении: система координат действия требует, чтобы факты были представлены в таком виде, в котором они могли бы обнаружить свою релевантность ее проблемам, т.е. в качестве средств и условий действия, а не в качестве агрегатов атомов и клеток и пр.

Знания, которые, согласно этому взгляду, определяют направление действия, — это как раз знания внешних условий ситуации действия, т.е. по сути дела наследственных факторов и среды. Очевидно, в силу именно этих своих воззрений, наряду с некоторыми другими, утилитарная схема оказалась столь стойкой перед лицом разного рода критических выпадов. Ибо, если оставаться в рамках позитивистских воззрений, даже осознание абстрактности теории не открывает никаких новых теоретических возможностей. Ограничение ее эмпирического диапазона на основании ее абстрактности приводит только к тому, что в нее добавляются все новые влияющие на действие несубъективные факторы (в последнее время главным образом в виде различных схем позитивистского антиинтеллектуализма), но они, как бы ни были они полезны для исправления некоторых эмпирических ошибок, тем не менее вносят очень мало нового в аналитический аппарат социальной теории. Именно так получается со школой теоретиков-экономистов, которые пришли к осознанию абстрактности традиционной экономической теории, но попытались просто дополнить ее, не подвергнув тщательному критическому анализу позитивистские подпорки лежащей в ее основе утилитарной точки зрения20. В то же время эмпиризм, подкрепляемый, как это наблюдалось до самого последнего времени, тем, что выдается за авторитет естественных наук, является одним из наиболее серьезных препятствий для дальнейшего развития теории. Но для преодоления этого препятствия недостаточно только освободиться от трудностей существующих в утилитарной и других позитивистских теориях, речь о которых пойдет в следующей главе.

20 См.: Parsons Т. Sociological Elements in Economic Thought («Quarterly Journal of Economics», May and August 1935), а также Parsons T. Some Reflections on the Nature and Significauce of Economics (idem, May 1934).

Индивидуализм в теории действия

Следует сказать еще несколько слов об одном из аспектов понятия «индивидуализм». Мы уже указывали, что в той мере, в какой это понятие вообще имело влияние на теорию действия, это влияние осуществлялось в основном в этическом контексте. Но в одном весьма важном смысле главное направление позитивистской социальной мысли является индивидуалистическим и в научном контексте. Эти два аспекта понятия «индивидуализм» тесно связаны, но ни в коем случае не идентичны.

Вопрос состоит в том, все ли факты, необходимые для понимания конкретных социальных систем, могут быть получены путем рассмотрения аналитически изолированных «индивидов» и получения прямых обобщений обнаруженных таким образом фактов, т.е. фактов, которые требуются самой общей системой координат для выражения идеи конкретной системы. Такая система атомистична, однако атомом в ней является скорее «индивид», нежели единичный акт. Любая теоретическая система, которая атомистична относительно составляющих ее элементов, обязательно является таковой и в отношении индивида. Следовательно, утилитарная точка, которая отмечена такого рода атомизмом, по природе своей индивидуалистична. До тех пор, пока в процессе перехода к радикальному позитивизму этот атомизм сохраняется (а он сохраняется в достаточно сильной степени), рассматриваемые нами разновидности радикального позитивизма также остаются индивидуалистическими.

В этом смысле все ранее выделенные элементы укладываются в индивидуалистическую модель. Совершенно очевидно, что не являются исключением и утилитаристские цели, поскольку они мыслятся как случайные по отношению к другим элементам. Знание, в той мере, в которой оно рационально, не случайно, а определяется объективной реальностью и является ее «отражением». На общем аналитическом уровне, факты, касающиеся целей единиц системы, не рассматриваются. В итоге остаются только те элементы, которые поддаются формулированию в несубъективных категориях, т.е. цели и знания, поскольку это единственные элементы утилитарной теории, которые возможно выразить в таких категориях21.

21 Элементами утилитаристского объяснения действия мы назвали случайные цели и знание ситуации актором. Следовательно, они сами включаются в последние категории, поскольку являются детерминантами этого знания. Читатель может возразить, что среди детерминант знания имеются не только внутренние свойства познаваемых явлений, но также и «способности» познающего. Каково место «разума», который представляется обязательным условием рациональности? Наличие такой способности, разумеется, необходимая предпосылка утилитаристской теории, но не более. Утилитаристская мысль не эксплицирует эту посылку и не рассматривает ее как проблематичную. Наличие ее — просто необходимое логическое основание для использования «рационалистической» схемы методологии науки при объяснении действия. Как человек обретает эту способность и может ли анализ действия в обществе пролить свет на то, разумно ли вообще или в какой степени разумно поведение людей, — эти вопросы не возникают, пока мысль не покидает границ данной схемы. То, что вопрос этот вырос в наиглавнейшие на более поздней ступени развития теории действия, — в «Социологической эпистемологии» Дюркгейма и в так называемой социологии знания в Германии, — факт весьма примечательный. Это один из основных симптомов процесса изменения социальной мысли. К подобному обсуждению данного вопроса мы вернемся позднее.

Но способ рассмотрения этих элементов связан с атомизмом единичного акта. Они включают в себя явления несубъективного окружения и природу самого актора лишь в той мере, в какой эти последние имеют отношение к достижению определенной, изолированно взятой цели. Наследственность в таком контексте обязательно индивидуальна, так как она по определению детерминирована еще до того, как индивид становится участником социальных отношений. Единственная логическая возможность найти неиндивидуалистический элемент связана с социальной средой, но эта возможность исключается из-за атомистичности подхода. До тех пор, пока единственными отличиями радикального позитивизма являются отказ от концепции независимости целей и отход от нормы рациональности, радикально позитивистская разновидность теории действия также остается индивидуалистической. Группа теорий, размещающихся между утилитарной точкой зрения и двумя крайними разновидностями радикально-индивидуалистического позитивизма,составит главный предмет рассмотрения следующей главы.

Логически можно избежать этого индивидуализма, оставаясь на позитивистской основе. Одна из возможностей «социологического позитивизма» — «радикально-рационалистический» подход, которого придерживался Дюркгейм на раннем этапе развития его теорий, будет рассмотрен нами далее22. Этот подход имеет фактическую основу, поскольку нет причин для отрицания того, что факт объединения индивидов в коллективы приводит к последствиям, которые можно анализировать в несубъективных терминах, например, в терминах биологической теории. Но чрезвычайно важные факты, которые Дюркгейм рассматривал как образующие «социальную среду», хотя они и являются частью конкретного окружения конкретного индивида, выглядят совершенно по-другому, если их выразить в терминах теории действия. В структуре этой теории они занимают такое место, которое исключает возможность их субъективной интерпретации как элементов научно обоснованного знания, имеющегося у актора.