6. Бесконечный долг

Он – это долг, который следует выплатить, но в Японии все выплаты относятся к совершенно другой категории. Японцы находят наши нравы, которые допускают смешение этих двух категории в этике и в таких нейтральных словах как «обязанность» и «долг», столь же странными, какими нам показались бы финансовые отношения в некотором племени, на языке которого «должник» и «кредитор» называются одним и тем же словом. Для них первостепенный и всегдашний долг, называемый он, отделен огромной дистанцией от активной, напряженной как струна, выплаты, которая выражается целой серией других понятий. Долг человека (он) не является достоинством; выплата долга – является. Достоинство начинается там, где человек активно посвящает себя делу благодарности.

Японскую постановку вопроса об этом предмете достоинства американцам будет легче понять, если мы не станем забывать аналогию с финансовыми сделками и того, что за ним стоят такие же санкции против уклонения, как за сделками с собственностью в Америке. Здесь мы заставляем человека выполнить обязательства. Мы не принимаем в расчет смягчающие обстоятельства, если человек присваивает то, что ему не принадлежит. Мы не допускаем произвола в вопросах выплаты долга банку. И должник столь же в ответе за накопленный процент, как и за первоначальную сумму, которую занял. Патриотизм и семейную любовь мы рассматриваем как нечто, не имеющее к этому никакого отношения. Для нас любовь является делом сердца, и лучше, когда она дается свободно. Патриотизм, в том смысле, что интересы страны ставятся превыше всего, скорее, считается донкихотством или, по крайней мере, чем-то не характерным для подверженной ошибкам человеческой натуры, пока Соединенные Штаты не подвергаются нападению вражеской армии. Не разделяя основного японского постулата о великом долге, автоматически приобретаемом каждым родившимся человеком, мы думаем, что человеку следует жалеть своих родителей и помогать им в нужде, что нельзя бить свою жену и нужно обеспечить своих детей. Но при этом не ведутся подсчеты, как в отношении денежного долга, и эти действия не приносят вознаграждения, подобно успешному бизнесу. В Японии они рассматриваются практически так же, как в Америке – финансовая состоятельность, и санкции, которые они подразумевают, столь же строги, как в Соединенных Штатах по отношению к неспособности оплатить счета и проценты по закладным. Они вступают в силу не только во время кризисов, таких как объявление войны или серьезная болезнь родителя, а постоянно, как тень, сопровождают человека, подобно беспокойству мелкого нью-йоркского фермера о своей закладной, или финансиста с Уолл-стрит, который, играя на понижение, видит, что акции идут вверх.

Японцы делят эти выплаты он на отдельные категории, часть из которых не ограничены объемом и длительностью, а другие подразумевают количественную эквивалентность и требуют в определенных случаях оплаты. В каждой из этих категорий действуют свои правила. Выплата безграничного долга называется гиму, и о ней говорят: «Человеку не выплатить и десятитысячной доли (этого) он». Гиму человека включает в себя два типа обязанностей: выплата родительского он, которая называется ко, и выплата императорского он, которая называется тю. От обеих этих обязанностей гиму человеку деваться некуда, и они являются его неотвратимой судьбой; соответственно, японское начальное образование называется «образование гиму», потому что ни одно другое слово более адекватно не передает смысл его «обязательности». Случайности жизни могут видоизменять детали, но гиму автоматически возлагается на всех людей и находится выше всех случайных обстоятельств.

Схематическая таблица японских разновидностей долга и его выплат

1. Он: приобретаемые пассивно обязательства. Человек «получает он»; человек «носит он», то есть, он – это долг с точки зрения пассивного рецепиента.

Ко он – он, полученный от императора.

Оя он – он, полученный от родителей.

Нуси но он – он, полученный от господина.

Си но он – он, полученный от учителя.

Он приобретается во всех контактах человека в течение жизни.

ПРИМЕЧАНИЕ: любое лицо, от которого человек получает он, становится для него он дзин («человеком он»).

2. Выплата он. Человек «платит» по этим обязательствам, человек «отдает этот долг» человеку он, то есть, это долг, рассматриваемый с точки зрения активной его выплаты.

А. Гиму. Этот долг считается неоплатным: человек в любом случае отдает лишь его малую долю, и срока давности здесь нет.

Тю. Долг перед императором, законом, Японией.

Ко. Долг перед родителями и предками (и косвенно – перед потомками).

Нимму. Долг в отношении своей работы.

Б. Гири. Эта выплата производится с математической точностью эквивалентно полученному одолжению, и для нее существуют временные ограничения.

- Гири перед миром.

Обязанности перед сеньором.

Обязанности перед свойственниками.

Обязанности перед неродными лицам, связанные с полученным он – например, денежным подарком, любезностью, выполненной работой («участием в работе»).

Обязанности перед лицами, состоящими в недостаточно тесном родстве (тетки, дядья, племянники и племянницы), связанные с он, полученным не от них, а от общих предков.

• Гири перед своим именем. Это японский вариант die Ehre.¹

Обязанность человека «очистить» свою репутацию от оскорбления или обвинения в несостоятельности; например, долг кровной вражды или мести. (N.B. такое сведение счетов не рассматривается как агрессия).

Обязанность человека не допускать ошибки (профессиональной) или незнания.

Обязанность человека соблюдать японские порядки; например, уважительно вести себя, знать свое место в жизни, сдерживать эмоции, когда они неуместны и т. п.

Обе формы гиму являются безусловными. Возведя эти достоинства в абсолют, Япония отошла от китайских концепций долга пред государством и сыновнего почтения. Китайская этическая система вводилась в Японии, начиная с VII века, поэтому тю и ко – это китайские термины. Но китайцы не делали эти виды достоинства безусловными. Китай постулирует первостатейное достоинство, которым обуславливается благонамеренность и почтение. Его название обычно переводится как «благожелательность» (жэнь), но она включает почти все, что на Западе понимают под хорошими межличностными отношениями. Родитель должен иметь жэнь. Если ее нет у правителя, подданные имеют право восстать против него. Это условие, на котором основана добродетель благонамеренности человека. Пребывание в должности императора и его чиновников зависит от их соблюдения жэнь. Китайская этика применяет этот пробный камень ко всем человеческим отношениям.

Данная китайская этическая норма никогда не принималась в Японии. Великий японский ученый Канити Асакава говорит об этом средневековом контрасте: «В Японии эти идеи были явно несовместимы с императорским полновластием и поэтому никогда не принимались полностью, даже в теории».² На деле в Японии жэнь стало противозаконным качеством и полностью утратило статус высшей добродетели, который имело в китайской этике. В Японии это слово произносят как дзин (на письме обозначается тем же иероглифом, каким пользуются китайцы), и выражение «делать дзин», или его вариант «делать дзинги», приобрело смысл, очень далекий от того, чтобы считать это достоинством даже в самых высших кругах. Оно было столь решительно изгнано из их этической системы, что стало указывать на нечто противоправное. В действительности это может быть и такой похвальный поступок, как включение чьего-либо имени в подписной лист для общественной благотворительности или помилование преступника. Но это – явное превышение долга, в том смысле, что это поступок, который от вас не требовался.

Другое значение «делать дзинги» – быть «вне закона», то, что считается достойным среди гангстеров. «Делать дзинги» почиталось за честь среди воров-налетчиков и головорезов периода Токугава – это были люди с одним мечом в отличие от головорезов-самураев, которые ходили с двумя мечами: когда один из этих преступников просил убежища у человека, с которым не был знаком, последний, чтобы застраховаться от мести со стороны банды просящего, предоставлял его, тем самым «делая дзинги». В современном языке выражение «делать дзинги» упало в достоинстве еще ниже. Оно часто встречается в дискуссиях о наказуемых актах: «Чернорабочие, – говорится в их газетах, – по-прежнему делают дзинги, и заслуживают наказания. Полиция должна положить конец дзинги в тех дырах и углах, где оно в Японии процветает». Разумеется, они имеют в виду «воровскую честь», которая уважается в рэкете и бандах. Например, о мелком подрядчике в современной Японии говорится что он «делает дзинги», когда, подобно итальянскому поставщику дешевой рабочей силы в американских портах на рубеже веков, он вступает в незаконные отношения с неквалифицированными рабочими и обогащается, отдавая их в поднаем с выгодой для себя. Вряд ли деградация китайского понятия жэнь могла зайти еще дальше.¹ У японцев, полностью перетолковавших и понизивших в достоинстве кардинальную добродетель китайской системы, не поставив на ее место ничего, чем можно было бы обусловить гиму, сыновний долг подлежал исполнению, даже если для этого нужно было смириться с родительским грехом и несправедливостью. Он мог быть аннулирован, только если вступал в противоречие с долгом человека перед императором, но определенно не тогда, когда родитель человека поступал недостойно или разрушал его счастье.

В одном из их современных фильмов мать находит деньги, собранные ее женатым сыном – деревенским школьным учителем – у жителей деревни, чтобы выкупить юную школьницу, которую ее родители собрались продать в публичный дом, потому что голодали из-за недорода. Мать учителя крадет эти деньги у сына, хотя и не бедна, поскольку содержит респектабельный ресторан. Ее сын знает, кто взял деньги, но ему приходится взять вину на себя. Его жена узнает правду, оставляет посмертную записку, в которой берет всю ответственность на себя, и топится вместе с ребенком. Дело предается огласке, но об участии в трагедии матери вопрос даже не ставится. Сын, исполнивший закон сыновнего долга, уезжает в одиночестве на Хоккайдо закалять характер, чтобы в дальнейшем противостоять подобным испытаниям. Он – положительный персонаж. Мой японский товарищ решительно опротестовал мой понятный для американцев приговор, что ответственность за всю трагедию лежит на матери-воровке. Он сказал, что сыновнее почтение часто вступает в противоречие с другими достоинствами. Если бы герой оказался достаточно мудрым, он бы нашел способ переубедить их, не теряя самоуважения. Но если бы он осудил свою мать даже в своем сердце, то уже не смог бы себя уважать.

И романы и реальная жизнь преисполнены тяготами сыновнего долга, с которыми сталкивается молодой сын после женитьбы. За исключением «модан»² (современных) кругов, в респектабельных семьях принимается как должное, что жену сыну выбирают родители, обычно через хорошие посреднические конторы. Семью, а не сына, в основном беспокоит, чтобы выбор оказался удачным, и не только из-за возможной финансовой выгоды, которую сулит брак, но потому что жена войдет в состав семьи и будет принимать участие в продлении рода, рожая сыновей. Обычно посредники устраивают в присутствии родителей случайную с виду встречу юных участников, которые при этом между собой не общаются. Иногда родители решают устроить женитьбу своего сына по расчету, в случае чего отец девушки выиграет материально, а родители юноши породнятся с хорошей семьей. Иногда они решают выбрать девушку по ее личным качествам. Добросовестная выплата сыном родительского он не позволяет ему ставить под вопрос родительский выбор. После женитьбы выплата продолжается, особенно если сын является наследником семьи и остается жить со своими родителями. Тогда складывается вошедшая в поговорку ситуация, когда свекровь не любит невестку, находит у нее всевозможные недостатки, и может прогнать ее и разорвать брак, даже если молодой муж счастлив с женой и для него нет ничего лучше, чем жить с ней вместе. В японских романах и личных рассказах также подчеркиваются страдания и мужа и его жены. Разумеется, муж совершает ко, покоряясь разрыву брака.

Одна «модан» японка, которая сейчас живет в Америке, приняла к себе в токийскую квартиру беременную молодую женщину, свекровь которой заставила ее уйти от горюющего молодого мужа. От этого женщина заболела, сердце ее было разбито, но она и не думала осуждать своего супруга. Постепенно она стала проявлять интерес к ребенку, которого собиралась родить. Но когда это произошло, в сопровождении своего тихого и покорного сына явилась свекровь и потребовала отдать ребенка. Конечно, поскольку тот принадлежал сыну, она этого добилась, но немедленно избавилась от ребенка, отдав его в приют.

Вот такие вещи иногда подразумеваются под сыновним почтением и соответствуют подобающей выплате долга перед родителями. В Соединенных Штатах подобные истории рассматриваются как неправомерное постороннее вмешательство в личное счастье. Япония не может считать такое вмешательством «посторонним» из-за своих представлений о долге. Такие истории в Японии, являющиеся аналогом наших рассказов о честных людях, которые расплачиваются с кредиторами ценой невероятных личных жертв, рассказывают об истинно добродетельных людях, которые заработали право на самоуважение, доказав свою способность смириться с совершенным личным фиаско. Тот факт, что, считаясь проявлением добродетели, такие случаи естественно могут оставлять осадок негодования, ничего не меняет, несмотря на распространенную в Азии поговорку о напастях, к которым, например, бирманцы причисляют «огонь, воду, воров, губернаторов и злых людей», а японцы называют «землетрясение, гром и Старика (главу семьи, отца)».

Сыновнее почтение не распространяется, как в Китае, на всю линию предков, уходящую в глубь веков, и на широко разросшийся клан, который от них происходит. Японцы почитают только ближайших родственников. Буквы на могильном камне должны подновляться ежегодно, чтобы его можно было идентифицировать, и когда живые забывают предков, их могилы оказываются заброшенными. Таблички с их именами не хранятся и в семейном алтаре. Японцы оказывают почтение только тем, кого помнят при жизни, сосредотачиваясь на «здесь-и-теперь». Многие писатели высказывались в том духе, что японцам не интересны отвлеченные рассуждения или фантазии о несуществующих вещах, и японский вариант сыновнего почтения, если сравнивать его с китайским, служит еще одним примером подобного рода. Однако практический смысл японского варианта состоит в том, что долг ко ограничивается кругом живущих лиц.

Это связано с тем, что сыновнее почтение и в Китае, и в Японии подразумевает нечто значительно большее, чем уважение и повиновение родителям и предкам. Всю ту заботу о ребенке, которую западный человек полагает основанной на материнском инстинкте и отцовской ответственности, японцы считают обусловленной почтением человека к предкам. Японцы предельно однозначны на этот счет: человек выплачивает свой долг перед предками, перенося на своих детей ту заботу, которой пользовался сам. Для выражения «долга отца перед своими детьми» специального слова нет, и все эти обязанности входят в ко перед родителями и их родителями. Сыновнее почтение подразумевает все многочисленные виды ответственности, которая лежит на главе семьи в отношении его детей: дать образование сыновьям и младшим братьям, управлять хозяйством, предоставлять приют родственникам, которые нуждаются в этом, и тысячу других повседневных обязанностей. Узкие границы семейного круга в Японии строго ограничивают число лиц, перед которыми человек имеет это гиму. Если умирает сын, долг перед предками велит взять на себя поддержку вдовы и детей. Случается также и предоставление крова овдовевшей дочери и ее семье. Но в гиму не входит помощь овдовевшей племяннице. Если кто-то так поступает, он выполняет совсем другую обязанность. Гиму требует вырастить и дать образование собственным детям. Но если человек дает образование племяннику, по обычаю следует легально его усыновить; если он сохраняет статус племянника – это уже не гиму.

Сыновний долг не требует, чтобы помощь даже нуждающимся прямым родственникам из последующих поколений оказывалась с почтением и любовью. Молодые вдовы в семье называются «родственниками холодного риса», то есть едят рис, когда тот уже остыл. Ими может командовать любой из основных членов семьи, и они должны с глубоким смирением принимать любые решения относительно их дел. Они вместе со своими детьми находятся на положении бедных родственников, и если в отдельных случаях им живется неплохо, то не потому что глава семьи считает хорошее к ним отношение своим гиму. И на братьях не лежит гиму исполнять свои взаимные обязанности с теплотой. Мужчина достоин похвалы, если он полностью выполняет долг перед младшим братом, и притом между ними вполне допускается смертельная ненависть.

Сильнейший антагонизм существует между свекровью и невесткой. Невестка приходит в семью как чужая. Она обязана учиться все делать так, как делает свекровь, которая во многих случаях довольно открыто подчеркивает, что молодая жена недостаточно хороша для ее сына, и часто можно заключить, что свекровь сильно ревнует. Но, как говорится в японской поговорке, «нелюбимая невестка вынашивает любимых внуков», и поэтому в их отношениях всегда присутствует ко. Молодая невестка с виду бесконечно покорна, но поколение за поколением из этих тихих очаровательных созданий вырастают свекрови, столь же придирчивые и строгие, как и те, с которыми пришлось иметь дело им самим. Они могут не проявлять агрессии, будучи юными женами, но от этого не становятся по-настоящему незлобивыми людьми. В дальнейшем они, как правило, выплескивают всю накопленную обиду на своих собственных невесток. Сегодня японские девушки открыто считают большой удачей выйти замуж за того, кто не является в своей семье наследником, потому что в таком случае им не придется жить с деспотичной свекровью.

«Работать на ко» – не обязательно значит добиваться в семье любви и согласия. В некоторых культурах именно это является важнейшей задачей в рамках морального закона расширенной семьи. Но не в Японии. Как сказал один японский писатель: «Как раз потому, что японец ценит семью, ему свойственно все, кроме высокой оценки отдельных ее членов или связывающих их семейных уз».¹ Конечно, это не всегда именно так, но фраза близка к истине. Ударение делается на долге и исполнение долга, и старшие принимают на себя большую ответственность, но она в частности подразумевает заботу о том, чтобы младшие шли на необходимые жертвы. Обижаться на это – бесполезно. Если они не подчиняются решениям старших, значит, не справляются с гиму.

Явные обиды между членами семьи, столь свойственные сыновнему почтению в Японии, недопустимы в отношении другого великого долга, который также имеет отношение к гиму: верности императору. Японские политики удачно спланировали обособление своего императора как священного вождя и его удаление из сумятицы жизни; только так в Японии он мог служить делу объединения всех людей в единодушном служении государству. Было бы недостаточно просто сделать его отцом народа, поскольку отец семейства, несмотря на долг перед ним, был бы фигурой, в отношении которой от человека можно было требовать «все что угодно, только не высокое мнение». Император должен был стать священным отцом, не доступным ни для каких светских соображений. Верность ему – тю– как высшая добродетель человека, должна была стать экстатическим созерцанием воображаемого Доброго Отца, незапятнанного контактами с миром. Политики ранней Мэйдзи писали после того, как побывали на Западе, что историческое развитие всех этих стран сопровождалось конфликтом между правителем и народом, а это недостойно японского духа. По возвращении они записали в конституции, что правитель должен «быть священным и неприкосновенным» и не нести ответственности ни за какие действия его министров. Он должен служить верховным символом японского единства, а не быть ответственным главой государства. Поскольку император не являлся исполнительным правителем практически семь веков, продлить его пребывание в роли фигуры заднего плана было нетрудно. Политикам Мэйдзи нужно было только связать с ним в глазах всех японцев эту, безусловную высшую добродетель – тю. В феодальной Японии тю представляло собой долг перед светским вождем – сёгуном, и ее долгая история убедила политиков Мэйдзи, что его необходимо закрепить в новой схеме управления для достижения цели духовного объединения Японии. В те времена сёгун был военным повелителем и главным правителем, и, несмотря на тю перед ним, против его власти и жизни часто случались заговоры. Долг перед ним зачастую вступал в конфликт с долгом перед собственным феодальным господином, и первая лояльность часто оказывалась менее прочной, чем вторая. Верность собственному господину основывалась фактически на личных контактах, а верность сёгуну могла казаться более отвлеченным делом. Кроме того, во времена междоусобиц самураи тоже сражались за то, чтобы сбросить сёгуна и поставить на его место своего собственного феодального господина. Пророки и лидеры Реставрации Мэйдзи в течение столетия боролись с токугавским сёгунатом под тем лозунгом, что тю должно быть направлено на императора, находящегося в тени, на заднем плане, черты которого всякий человек мог бы представлять себе по собственному желанию. Реставрация Мэйдзи представляла собой победу этой партии, и состоялся именно такой перенос тю с сёгуна на символического императора, что оправдывает применение термина «реставрация» в отношении событий 1868 года. Император остался в уединении. Он наделил полномочиями «его превосходительства», но сам не руководил правительством или армией и не диктовал политику персонально. Руководством занимались такие же, как и прежде, советники, хотя и более тщательно подобранные. Реальный переворот произошел в духовной сфере, потому что тю стало выплатой каждым человеком долга перед Священным Вождем – высшим жрецом и символом единства и вечности Японии.

Легкости, с которой удалось перенести тю на императора, способствовало, разумеется, традиционное предание о том, что императорский дом происходит от Солнечной богини. Но, вопреки тому, что полагали на Западе, эта фольклорная претензия на божественность не имела решающего значения. По крайней мере, японские интеллектуалы, которые полностью отбрасывали эти претензии, не ставили на этом основании под сомнение свой тю перед императором. Но даже масса населения, которая признавала его божественное происхождение, под этим понимала не то, что на их месте понимали бы жители Запада. Ками – слово, переводимое как «бог», буквально означает «глава», в смысле вершина иерархии. Японцы не устанавливают непреодолимую дистанцию между человеческим и божественным, как это принято на Западе, и любой японец после смерти становится ками. В эпоху феодализма тю было долгом перед главами иерархии, которые не имели божественного статуса. Гораздо более важным основанием для переноса тю на императора была преемственность в рамках единственной династии императорского дома в течение всей истории Японии. Западники потратят время впустую, доказывая, что эта преемственность не является подлинной, потому что правила наследования не соответствуют тем, что приняты в королевских семьях Англии или Германии. В Японии действовали японские правила, и в соответствии с этими правилами линия наследования не прерывалась «с незапамятных времен». Япония – это не Китай, письменная история которого фиксирует тридцать шесть разных династий. Она была страной, которая при всех охватывавших ее переменах, никогда не рвала социальную ткань на куски: узор оставался неизменным. Именно на этот аргумент, а не на божественное происхождение, опирались противники Токугава в течение ста лет перед Реставрацией. Они говорили, что тю, которое является долгом перед тем, кто стоит на вершине иерархии, должно относиться только к императору. Они сделали его верховным жрецом нации, а выполнение этой роли, не обязательно подразумевающей божественность, является более существенным фактом, чем происхождение от богини.

В современной Японии были приложены все усилия, чтобы персонализировать тю и направить его именно на фигуру самого императора. Первый император после реставрации был величественной и достойной личностью и за время своего долгого правления без труда стал для подданных живым символом. Его нечастые появления на публике обставлялись по всем правилам культа. Многолюдные толпы не издавали ни шороха, когда склонялись перед ним. Никто не поднимал глаз, чтобы украдкой взглянуть на него. Везде выше первого этажа занавешивались окна, поскольку никто не должен был смотреть на императора сверху вниз. Его контакты со своими высшими советниками были обставлены в том же иерархическом стиле. При этом говорилось не о том, что император созывал своих администраторов, но что несколько особо привилегированных «превосходительств» «были допущены» к нему. Рескрипты издавались не по спорным политическим вопросам; они касались этики, или уклада, или составлялись как вехи для подведения черты и, следовательно, для того, чтобы вдохновить народ. Когда император находился на смертном ложе, вся Япония превратилась в храм, в котором преданные верующие самозабвенно за него молились.

С помощью всех этих приемов император был превращен в символ, который вознесся над всей мирской суетой. Подобно тому, как верность звездно-полосатому флагу стоит над и вне всей партийной политики, так и император был наделен «неприкосновенностью». Наше отношение к флагу до некоторой степени сопровождается ритуалом, который мы считаем совершенно неприемлемым по отношению к любому человеку. Однако японцы полностью использовали все преимущества человечности своего верховного символа. Они могли любить его, и он мог отвечать им тем же. Они приходили в экстаз, если он «обращал к ним свои мысли». Они посвящали свои жизни «успокоению его сердца». В культуре, основанной на личных связях в такой степени, как Япония, император стал символом лояльности, далеко превосходящим флаг. Будущие учителя проваливались на экзамене, если определяли высший долг человека как любовь к своей стране; его следовало определять как долг, выплачиваемый персонально императору.

Тю подразумевает двоякую систему взаимоотношений подданный-император. Подданный обращен лицом вверх прямо к императору без посредников; он лично «успокаивает его сердце» своими действиями. Однако, получая приказы императора, подданный слышит их по эстафете через всех посредников, которые стоят между ними. «Он говорит от имени императора», – это фраза, которая взывает к тю и является, возможно, сильнейшей мотивацией из тех, которыми располагают любые другие современные государства. Лори описывает инцидент на военных маневрах в мирное время, на которые офицер вывел полк, отдав приказ не пить из фляг без его разрешения. Японская армейская подготовка уделяет большое внимание развитию способности пройти в тяжелых условиях пятьдесят-шестьдесят миль без отдыха. В этот день двадцать человек упали по дороге от жажды и истощения. Пятеро умерли. Когда проверили их фляги, вода оказалась нетронутой. «Офицер отдал приказ. Он говорил от имени императора».¹

В гражданской системе управлении все санкционирует тю, от смерти до налогов. Сборщик налогов, полицейский, местные военные комиссары являются посредниками, через которых подданный выплачивает свой тю. Японская точка зрения состоит в том, что соблюдение закона является исполнением их высшего долга – ко-он. Контраст с народными нравами, характерными для Соединенных Штатов, вряд ли может быть более явным. Для американцев любые законодательные нововведения – от уличных светофоров до подоходного налога – вызывают по всей стране возмущение как нарушающие личную свободу действий. Федеральные постановления тем более попадают под подозрение, поскольку они вмешиваются также в свободу отдельного штата издавать собственные законы. Все думают, что их навязывают вашингтонские бюрократы, и многие граждане считают громкий протест против этих законов совершенно справедливым проявлением самоуважения. Поэтому японцы полагают, что мы – беззаконные люди. Мы же думаем, что они проявляют покорность и не имеют представления о демократии. Было бы правильней говорить, что самоуважение гражданина в двух наших странах основано на разных платформах: у нас оно зависит от того, как человек справляется с собственными делами, а в Японии – от исполнения долга перед традиционными благодетелями. Обе установки порождают определенные трудности: наша – плоха тем, что трудно добиться принятия постановлений, даже если они в интересах всей страны, а их – тем, что каким бы ни был долг, трудно всю жизнь прожить под его гнетом. Возможно, каждый японец в некоторый момент находит способ исполнять закон и при этом жить, как требуется ему. В отличие от американцев, они восхищаются также определенными формами насилия, прямых действий и личной мести. Но эти оговорки, и любые другие, которые можно подобрать, все же не ставят под сомнение власть, которую имеет над японцами тю.

Когда Япония 14 августа 1945 года капитулировала, мир увидел почти невероятный пример его действия. На западе многие с опытом и знанием Японии придерживались того мнения, что она не может сдаться. Они настаивали, что было бы наивным полагать, будто японские армии, разбросанные по Азии и островам Тихого океана, мирно сложат оружие. Многие локальные части японских вооруженных сил не потерпели поражения, и были убеждены в правоте своего дела. На их родных островах тоже было много бескомпромиссных вояк, в связи с чем небольшой авангард оккупационной армии неизбежно рисковал попасть в резню, выйдя за пределы досягаемости орудийного огня флота. Во время войны японцы не останавливались ни перед чем, доказав тем свою воинственность. Но эти американские аналитики не принимали во внимание тю. Император сказал – и война прекратилась. Перед тем, как его голос прозвучал по радио, непримиримые оппоненты окружили дворец и попытались предотвратить провозглашение мира. Но, будучи зачитанным, решение было принято. Ни один полевой командующий, ни в Манчжурии, ни на Яве, ни Тодзио в Японии, не встал в оппозицию. Наши войска приземлились на аэродромах и были приняты вполне учтиво. Иностранные корреспонденты, как писал один из них, могли утром сойти по трапу, сжимая в руках свое маленькое оружие, но к полудню откладывали его в сторону и к вечеру уже покупали безделушки. Теперь японцы «успокаивали сердце императора», следуя мирным путем; неделей раньше они делали это, готовясь дать самоотверженный отпор варварам даже бамбуковыми копьями.

В этом не было ничего таинственного, кроме как для тех западных наблюдателей, которые не могли представить, насколько различны могут быть чувства, изменяющие поведение человека. Некоторые заявляли, что альтернативы поголовному истреблению нет. Другие – что Япония может спастись, только если либералы возьмут власть и сбросят правительство. Каждый из этих выводов был бы справедлив в отношении западного государства, ведущего тотальную и поддерживаемую народом войну. Однако они оказались не правы, приписывая Японии образ действия, который, по сути, является западным. Некоторые западные прогнозисты по прошествии месяцев мирной оккупации продолжали думать, что все потеряно, потому что не произошло никакой революции по западному образцу, или потому что «японцы не поняли, что потерпели поражение». Такова нормальная западная социальная философия, основанная на западных понятиях о том, что правильно и необходимо. Но Япония – это не Запад. Она не воспользовалась последним аргументом западных наций: революцией. Не прибегла она и к скрытому саботажу оккупационной армии. Она опиралась на свою собственную силу – способность потребовать от себя в качестве тю пойти на неимоверные потери, связанные с безоговорочной капитуляцией при наличии сил для дальнейшей борьбы. Однако в собственных глазах этой невероятной ценой они приобретали нечто более достойное: право сказать, что это было выполнением приказа, который отдал император, – пусть даже это был приказ о капитуляции. Даже в поражении высшим законом по-прежнему оставалось тю.