Судовая книга

Я полулежал на одном из диванов, служивших койками на маленькой яхте моего друга Бернере, и просматривал судовую книгу, а сам владелец спал напротив меня сном праведника.

Это был странный, нелюдимый человек, который уже десять лет не покидал своего судна — яхты «Мандарин» водоизмещением в двадцать тонн.

Летом он плавал вдоль северных берегов Франции, Бельгии, Голландии, Англии, зимой вдоль средиземноморского побережья — Алжира, Испании, Италии, Греции.

Он любил одиночество и мерное покачивание мятежных волн.

Твердая земля надоедала ему, общество болтливых людей выводило из себя.

Есть на свете несколько таких чудаков, которые проводят свою жизнь в подвижном узком и длинном ящике, именуемом яхтой. Их можно заметить иногда в каком-нибудь порту при заходе солнца. Владелец яхты, в синей морской фуражке на голове, наблюдает издали с борта своего судна за суетящимися на пристани людьми; затем до самой ночи он ходит упругим мерным шагом взад и вперед по палубе.

На рассвете следующего дня его уже нет: он опять ушел в море, он бежал от своих ближних, его баюкают волны, он мечтает или спит. Он один.

Через полгода его можно увидеть далеко отсюда, в другом порту, под другими небесами: он странствует, он все еще странствует.

Хотя Бернере был моим старым приятелем, он оставался для меня загадкой. Вот почему я читал с живым, неослабевающим интересом его записи в судовой книге.

Я списал из нее три страницы, пока Бернере спал. Вот они.

Двадцатое мая. Сен-Тропез. — Ничего нового. Я провел один из тех восхитительных дней, когда кажется, что душа умерла, а тело полно жизни. Дует слабый западный ветерок, мы идем от Йерских островов к Сен-Тропезу плавно, легко, без сотрясения и качки. Мы скользим по гладкому голубому морю, по морю, которое хочется целовать и в которое окунаешься с нежностью, ощущая на теле его прохладную ласку.

В пять часов вечера «Мандарин» лег на фордевинд, чтобы приблизиться к Сен-Тропезу, переменил галс и вошел в залив Гримо левым бортом. Ветер совершенно стих, но, так как у нас был поднят топсель для штилевой погоды, мы все же шли довольно быстро, обогнав две тартаны и одну шхуну, встретившиеся нам в пути.

Залив Гримо глубоко вдается в сушу, напоминая великолепное озеро, окруженное горами, по склонам которых растут леса пиний.

При входе в залив лежат два города — Сен-Тропез налево и Сен-Максим направо. В глубине, у подножия остроконечного холма, на вершине которого высится старинный замок рода Гримальди, расположен древний город Гримо, частично выстроенный маврами.

Чудесная ночь в Сен-Тропезе.

Двадцать первое мая. — Подняли якорь в три часа утра, чтобы воспользоваться ветерком, дувшим со стороны Фрежюса. Однако этот легкий бриз помог нам лишь выйти в открытое море. К восьми часам мы не сделали и двух миль; я понял, что нам придется заночевать на том же месте, если я не велю гребцам спустить шлюпку и взять яхту на буксир.

Итак, двое матросов прыгнули в лодку и, обогнав яхту метров на тридцать, начали тянуть ее за собой. Неумолимые лучи солнца падали на воду, накаляли палубу судна, и жара становилась так тягостна, что поднять руку и то было невмоготу.

Впереди двое матросов гребли медленно, равномерно, с трудом взмахивая веслами, как две изношенные машины, которые все же продолжают работать без остановки, чисто механически.

Облачившись в алжирскую гаидуру из белого, тонкого, легкого шелка, который нежно касался тела, я лежал на подушках под тентом у подножия мачты. Я провел так шесть часов, грезя наяву.

Чем старше я становлюсь, тем все большей нелепостью и ребячеством представляется мне людская суета. Подумать только, что вся страна (я имею в виду наиболее просвещенные, то есть наиболее ограниченные слои общества) приходит в неописуемое волнение из-за того, что как-то вечером перед выходом на сцену известная певица выпила лишний бокал шампанского!

Около трех часов пополудни мы огибаем мыс Драммон и приближаемся к Агэ.

Бухта Агэ образует превосходный рейд, защищенный с одной стороны красноватыми отвесными утесами, над которыми возвышается сигнальная мачта, и Золотым островом, названным так за свой цвет, а с другой стороны цепью низких скал, заканчивающихся косой; на ней стоит маяк, указывая вход в бухту.

На берегу нет никаких строений, только гостиница, в которой находят приют капитаны судов, укрывшихся в бухте, а летом — любители рыбной ловли, да станция железной дороги, где останавливаются лишь два поезда в сутки и никогда не сходит ни один пассажир; в море здесь впадает живописная речка, берущая начало в горах Эстерель, в лощине Маленферме, поросшей олеандрами, словно африканское ущелье.

Ни одна дорога не ведет к этой прелестной бухте, лишь пешеходная тропинка соединяет ее с Сен-Рафаэлем, минуя порфировые каменоломни Драммона. Итак, мы в дикой горной местности.

Я решил погулять до ночи по дорожкам, вьющимся среди кустов циста и мастиковых деревьев. Сильный аромат горных растений наполнял воздух, смешиваясь с могучим смолистым дыханием огромного бора, словно изнывающего от нестерпимого зноя.

После часа ходьбы я очутился в редком еловом лесу, покрывавшем отлогий склон горы. Темные гранитные глыбы, эти кости земли, казались красными на солнце; я шел медленно, чувствуя себя счастливым, как, должно быть, счастливы ящерицы на раскаленных камнях, — и вдруг заметил двух влюбленных: они спускались мне навстречу, ничего не видя кругом, опьяненные своей мечтой.

Какую красивую, пленительную картину представляли собой эти два человеческих существа, которые обнявшись, рассеянно шли под гору, то озаренные солнцем, то вступая в полосу тени.

Она была очень изящна и проста в своем сером дорожном платье и элегантной фетровой шляпке. На него я не обратил внимания. Мне показалось только, что это человек из хорошего общества. Я спрятался за ствол дерева, чтобы получше их рассмотреть. Они не заметили меня и продолжали спускаться, безмолвно прижавшись друг к другу, всецело поглощенные своим чувством.

Они скрылись, и тоска камнем легла мне на сердце. Неизведанное мною счастье промелькнуло мимо меня, и я смутно догадывался, что это — высшее счастье на земле. Я вернулся в бухту Агэ, внезапно ощутив такую усталость, что не мог больше продолжать прогулку.

До вечера я пролежал в траве на берегу речки, а около семи часов зашел в гостиницу пообедать.

Матросы с моей яхты успели предупредить хозяина, и прибор для меня уже был накрыт в низкой комнате с выбеленными стенами; за соседним столиком обедали мои влюбленные, не сводя друг с друга сияющих глаз.

Я почувствовал стыд, словно совершил скверный, недостойный поступок тем, что нарушил их уединение.

Они мельком взглянули на меня и тихо заговорили между собой.

Хозяин гостиницы, с которым я давно был знаком, подсел ко мне. Он принялся толковать об охоте на кабанов и кроликов, о мистрале, рассказал про итальянского капитана, ночевавшего накануне в гостинице, и, желая мне польстить, стал расхваливать мою яхту, черный корпус которой и высокая мачта с красно-белым флажком виднелись в проеме открытого окна.

Мои соседи быстро покончили с обедом и тотчас же ушли. Я медлил вставать из-за стола, любуясь тонким полумесяцем, серебрившим поверхность маленькой бухты. Наконец я увидел свою шлюпку; она шла к берегу, оставляя темный след на белеющей глади воды.

Выйдя из гостиницы, я опять заметил влюбленных: они были на пляже и любовались морем.

И, удаляясь от берега под частые всплески весел, я все еще различал вдали два силуэта, стоявшие рядом. Они заслоняли собой горизонт, наполняли бухту, ночь, небо, становились чем-то символическим — так велика была исходившая от них сила любви.

Я поднялся на борт судна и долго сидел на палубе, грустя неизвестно почему, сожалея неизвестно о чем; и никак не решался уйти к себе в каюту, словно мне хотелось как можно дольше вдыхать разлитую в воздухе негу.

Внезапно одно из окон в гостинице осветилось, и я увидел в нем очертания двух человеческих фигур. Тогда мое одиночество совершенно подавило меня, и в эту теплую весеннюю ночь, под легкий шум волн, набегавших на песчаный берег, при свете тонкого серпа луны, купавшегося в море, я ощутил такую жажду любви, что чуть не закричал от отчаяния.

Двадцать второе июля. — Мы выходим из Гавра в шесть часов утра при хорошем норд-норд-осте.

В восемь часов бриз свежеет, я приказываю убрать топсель, оставив лишь фок и кливер, и лавирую в пяти милях от берега.

В десять часов ветер стих. Я был как раз на траверсе Сен-Жуена, вблизи мыса Антифер, и приказал бросить якорь, чтобы шлюпка доставила меня на берег: мне хотелось взобраться на холм Валёз и позавтракать у Эрнестины, в ее превосходной гостинице.

Скалы Сен-Жуана славятся своей красотой на всем северном побережье Франции. Можно подумать, что это развалины средневекового замка, рухнувшие вместе с оползнями обрывистого берега. Среди этих обвалившихся глыб повсюду бьют небольшие ключи.

Узкая тропинка поднимается по крутому белому скату; струйка прозрачной ледяной воды бьет из скалистой впадины и, сбегая вниз, орошает ярко-зеленый ковер кресса.

У этого прелестного источника стоит деревянная скамья, где можно посидеть, отдохнуть, напиться воды, зачерпнув ее в пригоршню, и полюбоваться морем, длинной полосой берега и хаотическим нагромождением скал там внизу, у самых ног. Я заметил издали на скамье две фигуры. Приблизившись, я понял, что они держались за руки, по тому движению, которое сделала она, чтобы разъединить их. Подойдя еще ближе, я вдруг узнал женщину!

Но ее спутник?.. Это был другой.

Через час, позавтракав в том же зале, что и встреченная мной пара, я разговорился с хозяйкой гостиницы, своей приятельницей.

— Кто эта молодая женщина там, за столиком? — спросил я.

— Как, вы ее не знаете? Вы что, с луны свалились? Ведь это Жанна Рига из театра Водевиль.

— Ах, вот что! А мужчина?

— Мужчина?.. Не знаю.

И, возвращаясь на борт яхты, я подумал с чувством эгоистической радости об этой комедиантке, которая так хорошо, так превосходно играла комедию любви, что однажды вечером меня охватила глубокая печаль. И я пожалел тех, для кого она разыгрывает теперь эту комедию.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .