Любовь в книгах и в жизни

Познания о любви мы черпаем обычно из книг и благодаря им впервые испытываем желание вкусить от ее радостей. Она встает перед нами то поэтическая и пылкая, то мечтательно-томная, словно сотканная из лунного света, и мы часто храним до самой смерти представление о любви, внушенное нам книгами в ранней юности. Мы вносим впоследствии во все наши встречи, увлечения и любовные связи те чувства и мысли, которые были навеяны первыми прочитанными романами, и отныне уже ничто не даст мам ясного понятия о мире: ни опыт, ни попытки трезво взглянуть на любовь, ни разочарование, неизменный спутник действительности.

Одна молодая женщина сказала мне как-то: «В любви мы все похожи на квартирантов: вечно переезжаем с места на место, сами того не замечая, так как берем с собой старую мебель и по-прежнему обставляем квартиру». Итак, произведения поэтов и романистов, сквозь призму которых мы любили рассматривать жизнь, обычно оставляют неизгладимый след и в нашем уме и в нашем сердце. Вот почему литературные взгляды эпохи почти всегда предопределяют и взгляды на любовь. Кто станет оспаривать, например, что Жан-Жак Руссо во многом изменил отношение людей к любви и оказал сильнейшее влияние на нравы своего времени? Разве не он положил конец эре галантности, открытой регентом после периода строгих нравов, которыми мы были обязаны писателям Великого века?

Можно ли отрицать, что Ламартин, подаривший Франции свою сентиментальную и экзальтированную поэзию, обратил души к новому виду любви — любви восторженной и риторической? Другие писатели той же эпохи: Дюма, автор Антоны и романов, которые читатели встречали, как новое евангелие, Альфред де Виньи с его Чаттертоном, Эжен Сю с Матильдой, Фредерик Сулье и многие другие певцы трагических и необузданных страстей или мрачной любви, сводящей героев в могилу, — повергли современников в своего рода любовное безумие, тогда как прекрасные чувственные стихи Мюссе и поэтическое неистовство Гюго, у которого героическая любовь проносится подобно урагану, привели к своеобразному обновлению национального характера, отныне совершенно непохожего на стародавний французский характер, веселый, непостоянный и в меру чувствительный.

Несомненно, что во Франции среди буржуазии и в светском обществе любили по рецепту Руссо, по рецепту Ламартина, по рецептам Дюма, Мюссе и т. д. Несомненно также, что люди старшего поколения, которые были молоды пятнадцать — двадцать лет тому назад, любили и еще любят, в зависимости от среды, к которой они принадлежат, по рецепту, предложенному Александром Дюма-сыном или же Октавом Фейе. Однако никто из современников или последователей этих двух писателей не оказал, по-моему, заметного влияния на манеру любить во Франции.

Писатели же нынешнего поколения вообще отучили нас грезить о любви, низведя ее на уровень патологического явления или же естественной, но неожиданной вспышки инстинкта, влияющего также и на духовную природу человека. И мы так привыкли видеть в книгах ничем не прикрытую правду, почти точную копию действительности, что всегда бываем немного удивлены, находя в новом романе крупицу того чудесного вымысла, который нам так нравился в детстве.

Последний роман Пьера Лоти Исландский рыбак пленяет как раз своей трогательной прелестью, своим чарующим вымыслом, и огромный успех книги отчасти объясняется ее преднамеренным контрастом с безрадостными и жестокими истинами, к которым нас приучили.

Речь идет вовсе не о критике и не о литературных мнениях. В искусстве все допустимо, ибо все течения одинаково оправданы; важно одно — талант. Талант же у г-на Лоти большой, в его творчестве одновременно очень много тонкости и очень много силы, его представление о мире очень индивидуально и очень оригинально, его право видеть согласно своему темпераменту художника неоспоримо. С чем, однако, совершенно нельзя согласиться — это с его идеализацией психологии любви, и в силу этой особенности он принадлежит к числу писателей, своим волшебством преображающих чувства людей.

Сквозь дымку, окутавшую неведомый нашим глазам океан, он показал нам сперва чудесный остров любви и воссоздал поэму о Поле и Виржини, назвав своих героев Лоти и Рараю. Мы ни минуты не задумались над тем, правдива ли эта сказка, настолько она была прелестна. А когда писатель вернулся из Исландии, мы простодушно поверили, что именно так любят в этом краю. Точно так же мы охотно воображаем, что и у нас на родине любили некогда с большим пылом, чем теперь.

Он рассказал мам затем с таким же пленительным мастерством о любви спаги и миловидной негритянки. Образ французского солдата показался нам, по правде сказать, несколько приукрашенным, зато молоденькая туземка была так мила, так своеобразна, так привлекательна, так забавна, так хорошо обрисована, что она тотчас же ослепила и покорила нас.

Мы отнеслись не менее доверчиво и к его странным пейзажам, прекрасным, как феерические видения, как грезы, посещающие нас во сне.

Затем в Моем брате Иве Лоти познакомил нас с Бретанью.

Но тут в душу каждого читателя, глядящего на мир ясным и проницательным взором, закралось сомнение. Бретань недалеко от нас, мы прекрасно ее знаем, и, конечно, всем нам случалось видеть бретонского крестьянина, человека славного и добросердечного, но у которого животное начало выражено так сильно, что он кажется порой существом низшего порядка. Тот, кто видел эти клоаки, называемые деревнями, эти хижины, выросшие среди навоза, где люди ютятся вместе со свиньями, этих крестьян, которые ходят босые, чтобы легче шлепать по грязи, этих взрослых девушек, ноги которых перепачканы до самых колен, тот, кто видел бретонских лошадей и, проходя по дорогам, ощущал запах их потных тел, будет крайне изумлен красивыми пейзажами в духе Флориана, увитыми розами избушками и кроткими сельскими нравами, описанными г-ном Пьером Лоти.

Он знакомит нас теперь с любовью моряков, и склонность писателя к совершенно неправдоподобной идеализации сказывается в этом романе с особенной силой. Читая его, мы приобщаемся к нежным чувствам а 1а Беркен, попадаем в мир пейзанской сентиментальности и сельской идиллии, любезный сердцу г-жи Санд.

Слов нет, книга написана увлекательно и трогательно; но увлекает и трогает она литературными приемами, слишком нарочитыми, слишком фальшивыми, чувствительностью, слишком навязчивой, но не реальными описаниями, не той жестокой и мучительной правдой жизни, которая потрясает до глубины души, а не только щекочет нервы, как в романах Пьера Лоти.

Человеческая мысль, жадно ищущая в наши дни неприкрашенной действительности, не верит этим красивым сказкам о море, хотя они и пленяют ее.

Но стоит писателю покинуть знакомые нам берега, он снова обретает чудесный дар художественной убедительности. Я не знаю ничего более чарующего, чем его картины моря, рыбной ловли, однообразного и сурового существования под мерный плеск волн, чем эти взятые из жизни образы, которые поражают нас, словно фантастические видения. Вспомним, как в Моем брате Иве появляется однажды утром среди Ледовитого океана причудливое китобойное судно, корабль-кладбище с кусками китовой туши на реях, управляемый пиратами — выходцами из всех стран мира.

Прием несколько навязчивой идеализации особенно ощутим, если сравнить книги, в которых он применяется, с произведениями художников иного творческого темперамента. Что касается описаний природы, то они отличаются у г-на Лоти относительно большей правдивостью, чем его герои, и, читая их, начинаешь верить, что поэт-мечтатель действительно видел все это собственными глазами. Я отнюдь не собираюсь упрекать г-на Лоти в мечтательности, но если сравнить его поэтичное и несколько фантастическое представление о мире с необыкновенно точным и вместе с тем поэтичным представлением о мире живописца Фромантена, изобразившего дорогу в Лагуат и африканскую пустыню, поневоле придется признать, что художник должен быть прежде всего искренним и что идеализация не обладает той захватывающей силой, которая свойственна жизненной правде.

Я прочел с истинным удовольствием Женитьбу Лоти и Роман одного спаги; однако из этих книг я не узнал ничего нового ни о далеких островах Тихого океана, ни о западном побережье Африки.

Между тем Поцелуй Маины — замечательный роман Робера де Бонньера об Индии — гораздо точнее рисует эту сказочную страну, чем все поэты-лгуны и путешественники-фантазеры, вместе взятые. Через несколько дней после знакомства с книгой де Бонньера, усилившей мой и без того большой интерес к этому странному краю, случай помог мне найти рассказ По Индии во весь опор, автор которого офицер и граф де Понтев-Сабран прогуливается по таинственной родине Будды без всякой поэтической подготовки и литературных претензий, но зато бодро, жизнерадостно, с чисто мальчишеским задором и военной бесцеремонностью.

И обе эти вещи: одна, написанная вдумчивым и серьезным романистом, а другая — поверхностным и веселым солдатом, — раскрыли мне Индию лучше, чем это делали до сих пор любители легенд и экзотических пейзажей.

Я уже говорил, что г-н Александр Дюма-сын и г-н Октав Фейе с их совершенно несхожими темпераментами единственные из здравствующих писателей, которые оказали несомненное влияние на манеру любить в нашей стране.

Чтобы убедиться в этом, достаточно бросить беглый взгляд на писателей и на светское общество.

Поэты прежних лет предопределяли взгляды общества на любовь.

Вспомним хотя бы двух из них — Ламартина и Мюссе.

Найдется ли в наши дни поэт, способный пробудить в женской душе нежные и страстные грезы? Быть может, это г-н Леконт де Лиль, дивный, безупречный, но холодный художник? Нет. Или г-н Теодор де Банвиль, наиболее изощренный и гибкий из современных поэтов? Нет. Тогда г-н Сюлли-Прюдом, который, создавая стихи, мечтает о науке? Тоже нет.

Поищем в таком случае среди прозаиков. Уж не Эдмон ли Гонкур, этот чеканщик изысканных фраз, этот сложный, удивительно искусный мастер и беспощадно зоркий наблюдатель, смутит трепетные девичьи сердца, говоря: «Вот как любят и как надо любить»?

Или, быть может, такой гениальный, необузданный и на редкость могучий художник, как Золя, покажет беспокойным, колеблющимся женщинам путь к идеальной любви?

Или же, наконец, Доде, писатель более мягкий, более гибкий, не столь откровенно жестокий, ирония которого прячется за преднамеренной красивостью?

Нет, никто из людей, пишущих в наши дни, не может привести читателей в то состояние умиленности, при котором зарождается чувство любви.

И можно с уверенностью сказать, что в молодом французском обществе любви больше не существует.

Склонность к экзальтации, первопричина страстных порывов и любовных восторгов, исчезла из-за распространения новых веяний: склонности к анализу и духа научных изысканий. Женщины, пожалуй, еще сильнее поддались этой заразе, чем мужчины: они мечутся, страдают от странного недомогания, от постоянной тревоги, которая, в сущности, есть не что иное, как неспособность любить.

И чем выше они стоят на общественной лестнице, чем более развит их ум, а глаза шире открыты на мир, тем сильнее проявляется у них эта новая и необычная болезнь. Женщины из среднего сословия, обладающие наивной душой и простым сердцем, еще способны в молодости загореться этим пламенем, испытать это безумие, называемое любовью. Другие понимают свою болезнь, борются, пытаются ее победить и, ничего не добившись, смиряются или же вступают на ложный путь, предаваясь странным прихотям.

Ничто уже не напоминает того непреодолимого чувства, которое воспевали поэты, о котором рассказывали романисты тридцать — сорок лет тому назад. Нет больше драм, похищений, нет больше страстного опьянения, которое охватывало двух людей, бросало их в объятия друг другу и наполняло неописуемым блаженством.

Мы видим женщин-кокеток, скучающих, раздраженных собственной холодностью, которые отдаются скуки ради, от безделия или же по слабости характера; другие оберегают свою добродетель, пережив разочарование; третьи стараются обмануть себя, возбудить свое воображение воспоминаниями о прежних временах и лепечут, не веря им, страстные слова, которые были на устах у их матерей.

Мы видим любовные связи, упорядоченные как нотариальные акты, где предусмотрено решительно все: дни и часы свиданий, неприятные случайности и даже разрыв, который предвидят заранее. Любовника берут, как ложу в опере, потому что он занимает два вечера в неделю, облегчает выезды в свет, доставляет развлечения зимой и летом, а порой и потому, что ради него еще больше хочется наряжаться.

И если случайно услышишь в свете о какой-нибудь женщине, что она безумно влюблена в г-на X. или в г-:на Т., можно с уверенностью сказать, не зная этой дамы: ей перевалило за сорок!