На выставке

Милостивые государыни и милостивые государи!

Если вам угодно, мы посетим центральный рынок живописи, неизвестно почему называемый Салоном. Не думайте, однако, что я в подражание господам критикам собираюсь прочитать вам курс лекций по теории живописи. Вовсе нет, и по веским причинам. Главная из них та, что я ровно ничего не смыслю в этом искусстве, которым никогда не занимался и которое мне практически незнакомо; а ведь для того, чтобы авторитетно и обоснованно изложить свое мнение о нем, необходимо самому владеть кистью. Впрочем, в этом отношении я так же малосведущ, как и мои собратья по перу, и преимущество мое перед ними — в том, что я открыто сознаюсь в своем невежестве и даже заявляю, что ему следует отдать предпочтение перед их авторитетом, если нужно написать о Салоне статью, лишенную всяких предрассудков.

Ведь в живописи, как и в литературе, в музыке, в древнееврейском языке и в искусстве врачевания, никто, в сущности, не разбирается как следует, и проще всего было бы признать это; но ни публика, ни критики, ни сами художники не хотят этого сделать.

Между тем это легко доказать.

Начнем хотя бы с критиков.

Допустим, что какой-нибудь из них обладает теми особыми и редкими свойствами зрения, необходимыми для современного художника, о которых я упомяну ниже, свойствами прирожденными и у доброй половины художников отсутствующими. Ну, так если бы критик обладал этими свойствами, то вместо того чтобы писать о картинах, он просто стал бы писать картины сам.

Допустим, что этот критик от природы одарен. Все-таки у него не хватит навыков, сложных, дающихся с трудом и приобретаемых лишь годами учения.

Особенность живописи, а также литературы в том, что они кажутся всем понятными, между тем как почти никто не знает в них толку. Человек, умеющий написать письмо без ошибок, считает себя ровней писателям и никогда ее поймет их тайных терзаний, намерений, планов и творческих мук, нужных для того, чтобы слова зажили таинственной жизнью искусства. И человек, бродящий по выставочному залу, позволяет себе судить о картинах только потому, что у него есть глаза. «Я вижу, значит, понимаю!» — думает он.

Но неужели для того, чтобы приобрести знания инженера, достаточно увидеть мчащийся паровоз?

А ведь критик считает себя сведущим лишь потому, что мимо него промчалось много поездов, то бишь он видел много картин. И он высказывает свои суждения! Он хвалит, поощряет, одобряет, осуждает, расточает похвалы и порицания, выносит приговор: слава или забвение. Он делает это во имя своих идей, своих теорий или подчеркивая свое беспристрастие, что еще хуже.

Если он приверженец классического направления, то презирает новаторов; если же он сторонник революционных теорий, то обрушивается в своих статьях на Академию художеств. Но если он «беспристрастен» — значит, он ничего не понимает ни в том, ни в другом направлении и поощряет все с одинаковой самоуверенностью.

Вот почему художники из года в год бунтуют против этих верховных судей; но, пренебрегая их мнением, они все-таки ждут и домогаются их похвал.

Кто же в состоянии критиковать художников?

Публика? Но если критики некомпетентны лишь относительно, то некомпетентность зрителей не имеет пределов.

Публика смотрит на полотна, как маленькие дети на раскрашенные картинки. Она интересуется прежде всего сюжетом, старается его понять, ее забавляет или же смущает сходство изображенных лиц со знакомыми. Слышны замечания:

— Смотри-ка, Жюльетта, эта толстуха похожа на госпожу Бафур!

И они смеются!

Если объяснять публике, как таинствен и сложен процесс творчества художника, она будет удивлена, словно обезьяна, увидевшая, как качается маятник часов.

Чтобы судить об искусстве, об исканиях, характерных для сегодняшнего дня, нужны прежде всего утонченность и чувствительность зрения, которыми обладают очень немногие даже среди самих художников.

Глаз, столь же восприимчивый, столь же изощренный, как ухо искусного музыканта, испытывает величайшее, невыразимое удовольствие, видя оттенки близких друг другу, соседствующих, сочетающихся тонов. Опытный и зоркий глаз различает эти оттенки, с бесконечным наслаждением смакует их, улавливает их гармонию, недоступную для толпы зрителей, подмечает их бесчисленные, незаметные изменения.

Публика, художественное воспитание которой всегда останется делом будущего, знает лишь несколько основных красок, упомянутых еще античными поэтами в их песнях. Ибо люди древности не знали нюансов красок, как и нюансов звуков, не знали настоящей живописи, как и настоящей музыки; мы находим в их литературных произведениях названия лишь очень небольшого числа красок. Восприимчивые к линиям рисунка, гармонии форм и грациозности поз, они еще не знали ни таинственной прелести искусного колорита, ни чарующей силы музыки, той силы, что так опустошает нервные души наших современников.

Затем, постепенно, глаз человека стал опытнее, итальянская школа дала замечательных колористов, чуточку грубоватых, хоть и блестящих, а фламандская породила великих художников, умевших в последовательных переходах одного и того же тона уловить и передать все бесконечное разнообразие нюансов. Кусок материи, изображенный Рембрандтом, два близких тона, положенные рукою этого изумительного мастера, открывают нам, что казавшееся черным совсем не черно, что в этой черноте, полной света, больше красочности, богатства, разнообразия, неожиданных эффектов, пленяющей прелести, чем в самых выдающихся картинах Рубенса.

Благодаря этим художникам мы наконец поняли, что сюжет в живописи не имеет большого значения, поняли, насколько отличается истинная, необъяснимая, внутренняя красота произведения искусства от того, что привык считать красотой неопытный человеческий глаз.

Сколько найдется портретов, шедевров искусства, отталкивающих портретов стариков, портретов пошлых буржуа! Эти портреты вызвали бы смех, если бы мы обращали внимание только на выражения написанных лиц, но они волнуют и вызывают восхищение, ибо нас покоряет выразительность искусства, а не выразительность физиономий.

Сюжет в живописи играет только вспомогательную роль. Художник, изображает ли он то, что считается красивым, или то, что считается безобразным, должен лишь вскрыть и выразить смысл и значение сюжета так, чтобы получилось художественное произведение, независимо от красоты или безобразия изображаемого. Нас должно взволновать произведение само по себе, а не одна его тема. Не следует смешивать непосредственное, прямое впечатление, оказываемое на наши чувства и мысли предметом или событием, с тем сложным впечатлением, какое мы получаем от произведения искусства, изображающего и истолковывающего этот предмет или событие по-своему. Отталкивающее и ужасное может стать достойным восхищения под кистью или пером великого мастера.

Публика, а также многие критики и писатели требуют от художников картин на литературные сюжеты, античные или современные, навеянные древней историей, трагическими или же галантными мемуарами былых времен или нынешним Судебным листком, столь же опасным для живописцев, как роман-фельетон, излюбленный консьержами, опасен для вдумчивых, наблюдательных писателей-стилистов.

Публика не понимает, какую утонченную и своеобразную художественную радость может доставить глаз нашему мозгу; она смотрит и воспринимает наивно, как дикарь, которому хочется развлечься и для которого музей или выставка не более, как роман или история в раскрашенных картинках.

Все же среди публики находятся люди, достаточно одаренные природой, чтобы быть хорошими ценителями, и в конце концов их мнение побеждает. Но таких людей очень мало, они затеряны в толпе, и их голоса будут услышаны лишь много времени спустя.

Кто же тогда компетентен, кто имеет право высказывать свое суждение? Сами художники?

Тоже нет, и вот почему.

Приобретенные ими специальные познания делают их слишком пристрастными к своим собратьям, одаренным иным темпераментом и придерживающимся иных тенденций в искусстве.

Вот пример. Пюви де Шаванн пытается уловить и запечатлеть смутные грезы, витающие перед его взором художника-поэта. Можно ли предположить, что творец подобных произведений в состоянии понять и оценить скрупулезную манеру Мейсонье?

Гюстав Моро также стремится запечатлеть свои мечты, причем, в отличие от Пюви де Шаванна, он педантически точен. Можно ли поверить, что он поймет и оценит Курбе, этого мощного и грубого колориста?

Разве члены Академии художеств, эти педанты, пропитанные традициями, не пожимают с высокомерным презрением плечами перед Мане и Моне, перед кар тинами всех, кто не выносит неестественных поз, всех, кто, пренебрегая нерушимо установленными правилами рисунка и композиции, пытается передать неуловимую гармонию тонов, существующую, но не замеченную до сих пор их предшественниками? Ибо если природа не изменилась, то изменилась наша способность смотреть, и мы распознаем теперь даже такие красочные оттенки, которые невозможно выразить словами.

Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть па современные ткани. Кто может передать словами все их нюансы? Посмотрите на розовые и красные китайские шелка, на всю эту гамму лилово-красных, лилово-розовых, лилово-оранжевых оттенков, на переливы зеленого цвета, столь несходные, столь чарующие взор, столь новые для нас, бесчисленные, не имеющие названий, но различаемые нашими глазами, хотя мы и не в состоянии их определить.

Неужели реалисты, столь талантливые, примирятся с изяществом Ватто?

Разве мы не слышим сплошь и рядом, с каким презрением нынешние мастера живописи говорят о том или ином художнике прошлого? Разве Энгр признавал Делакруа? И разве все современники последнего не оплевывали и не высмеивали его, несмотря на свое знание живописи? И разве то же самое не произошло с Коро, с Милле и с многими другими?

Разве не слышим мы на каждом шагу, как талантливые художники, используя весь авторитет, приобретенный ими благодаря знаниям и успеху, пылко и страстно спорят с другими мастерами, не менее известными и не менее авторитетно выражающими свое презрение к тем, кто обладает чуждой для них манерой письма?

И между тем все эти противоположные мнения по всем правилам логики обосновываются и защищаются образованными, компетентными людьми, действующими во имя твердо установленных, но противоположных принципов, которые каждая сторона считает неопровержимыми.

Но если никто не может судить о живописи, скажут мне, что же вы-то собираетесь делать в Салоне?

Я иду туда как простой человек, как обыкновенный буржуа смотреть картинки, только картинки. Смешавшись с публикой, я буду ходить по залам, буду смотреть не только на стены, но и на соседей, послушаю, что они говорят, и потом перескажу вам. Я передам все их мысли, быть может, анекдотические, но не буду говорить ни о красках, ни о рисунке, памятуя пословицу: на вкус и цвет товарища нет.

Предоставим знатокам спорить о манере каждого художника и его профессиональном мастерстве, о тенденциях и способах их осуществления, о том, чем отличается свет на открытом воздухе от света в мастерской, о требованиях перспективы, о расположении теней, о том, как влияют соседние фигуры друг на друга, и т. д., и т. д.

Будем глядеть на картины и на тех, кто их написал; иначе говоря, попытаемся найти причины, заставившие художников выбрать тот или иной сюжет. Исследуя и развлекаясь, заглянем в их души, чтобы разгадать их намерения, мысли и чувства, чтобы узнать умело рассчитанные способы, которые они применяют с целью взволновать людей, простых людей, подобных нам. О, мы увидим восточных женщин, каких ее видывали и султаны, галльских и франкских воинов с длинными усами цвета мочалы, с грозным взором, гордых и внушающих страх; увидим трогательные или ужасные сцены, увидим жесты, полные такой выразительности, такие красноречивые, что ребенок остановится и воскликнет:

— Смотри-ка, папа, этот дядя сердится!

Или:

— О, мама, эта тетя очень больна!

Словом, мы столкнемся со всей той литературщиной, приемлемой или нет, которою художники под давлением публики и критики вынуждены заполнять свои полотна.

О, если бы вы знали, как противно бывает порою глядеть на все эти картины, которые должны говорить то уму, то сердцу, которые будят нежные, драматические или патриотические чувства, картины душещипательные и романтические, исторические и нескромные, взятые из дневника происшествий, из судебной практики, из семейной жизни, — на все эти картины, которые и повествуют, и декламируют, и учат, и морализируют, а то и развращают!