Аретино

Люди, не слишком просвещенные, а такие составляют девять десятых так называемого интеллигентного общества, краснеют от негодования при одном упоминании об Аретино. По их мнению, он был всего лишь итальянским маркизом, составителем кодекса сладострастия, состоящего из тридцати двух параграфов. Об Аретино обычно говорят, понизив голос: «Это тот самый Аретино, знаете, автор трактата». И при этом воображают, что знаменитый трактат валяется на камине в домах разврата, что распутники руководствуются им, как юристы — кодексом Наполеона, и что он, разумеется, содержит чудовищные вещи, за которые судят при закрытых дверях, точно за преступления против нравственности.

Иные, еще более простодушные люди, думают, что Аретино был художником, рисовавшим неприличные картинки, вроде тех просвечивающих открыток, которые обтрепанные субъекты предлагают вам вечером на улице.

Постараемся же разубедить кое-кого из этих простаков. Пьетро Аретино был просто-напросто журналистом, итальянским журналистом XVI века, и вместе с тем великим человеком, остроумнейшим скептиком, непревзойденным хулителем королей, достойным удивления авантюристом, который мастерски издевался над всеми слабостями, над всеми пороками, над всеми смешными сторонами человечества; это был гениальный выскочка, одаренный способностью пробивать себе дорогу любыми средствами, добиваться головокружительных успехов и вызывать страх, поклонение и восторги, несмотря на свои самые дерзкие вольности.

Этот соотечественник Макиавелли и Борджа кажется сошедшим со страниц книги Панургом, способным на любую низость, на любую хитрость, но вместе с тем он так бесподобно умеет играть на отвратительнейших людских пороках, что поневоле заставляет уважать себя и даже внушает восхищение.

Я сказал, что Аретино был всего лишь журналистом, так утверждает по крайней мере историк Канту на основе разбора его произведений, которые, в сущности, являются газетными заметками, памфлетами, хрониками, полемическими статьями, литературными зарисовками. Однако влияние Аретино было столь же значительно, как и влияние любого крупного поэта, а славы он добился большей, чем знаменитейшие художники слова.

Его жизнь началась в нищете и позоре.

Рожденный вне брака, в одной из больниц Ареццо, он выступил в этом же городе со своими первыми литературными опытами — несколькими беспощадными сатирами, из-за которых его вскоре постигло изгнание. Он отправился пешком в Рим и поступил слугой к Августину Киджи, покровителю Рафаэля, но совершил в его доме какие-то неблаговидные поступки и вынужден был вскоре оттуда уйти.

Он стал капуцином, затем вором и наконец хулителем всех власть имущих и богатых. Он нападал на них грубо, с безграничным бесстыдством и непревзойденной дерзостью. Быстро познав человеческую природу, понимая, что лицемерие весьма часто составляет единственную добродетель наипочтеннейших граждан, что все они наделены пороками и все боятся скандала, он решил, никого и ничего не щадя, добиться богатства и славы. Распутник, каких не видывал свет, да еще хваставший своим распутством, он осмелился написать: «Я не умею ни танцевать, ни петь, но зато не хуже осла занимаюсь любовью». Он не скупился на оскорбления, неистовые, сочные, жгучие, и облекал их в такую блестящую форму, что понравился нескольким вельможам, которые стали покровительствовать ему в свете.

Но так как Аретино умел столь же искусно восхвалять, сколь и хулить, он принялся льстить Льву X, чтобы стяжать его благоволение, затем предстал как-то перед ним в великолепных одеждах, добытых мошенническим способом, получил от папы пригоршню дукатов и вслед за этим покорил сердце Юлиана Медичи.

С тех пор его удача не знала границ.

Государи приглашали к себе Аретино, заискивали перед ним, осыпали его дарами, отчасти ради его похвал, отчасти из страха перед его нападками.

Епископы, в свою очередь, домогались его расположения, посылая ему драгоценности, атласные одежды и золото на удовлетворение прихотей.

Нравы этой блистательной и беспокойной эпохи были таковы, что в наши дни их трудно себе представить. Так, Пьетро Аретино написал шестнадцать сонетов, чтобы воспеть шестнадцать сладострастных поз, выгравированных Марком Антонием Раймонди по шестнадцати картинам Джулио Романо, и снискал себе этими вольными стихами расположение Климента VII, а также прощение обоих художников, которых он решился комментировать на свой лад.

Изгоняемый одними, приглашаемый другими, он переходит от государя к государю, льстя, попрошайничая и все более наглея. То он громит и нападает, то хвалит и прославляет, а мзду выпрашивает и за то и за другое. Он предается всем видам разврата в лагере кондотьера Джованни Медичи вплоть до того, что разделяет его ложе; он становится своего рода фаворитом Франциска I, который оказывает ему всевозможные почести; Карл V призывает Аретино ко двору, усаживает от себя по правую руку и назначает ему богатое содержание; Генрих VIII дарит ему триста золотых крон, а Юлий III — тысячу крон и буллу, возводящую его в сан рыцаря святого Петра. В его честь чеканят медали; на одной из них была выгравирована следующая надпись: «Государи, получающие дань с народа, не забывают воздать дань своему слуге». Карл V называет его «Божественным»; народ дает ему прозвище «Бич государей»; величайшие художники наперебой стремятся сделать его портрет. «Столько вельмож постоянно осаждают меня, — пишет Аретино, — что ступени моей лестницы истерлись от постоянного шарканья их ног, как камни Капитолия — под колесницами триумфаторов. И сдается мне, я стал оракулом истины, ибо каждый приходит, чтобы поведать мне о несправедливостях, которые он претерпел от такого-то государя или от такого-то прелата; я превратился посему в секретаря всего мира, и вам надлежит величать меня именно так в письмах, которые вы мне посылаете».

Язык его не менее страшен, чем перо, и если присылаемые дары кажутся ему недостаточными, у него вместо благодарности найдутся слова хлесткие, как удар бича. Во Франции он говорит хранителю королевской печати, который отсчитывает ему крупную сумму золотом: «Не удивляйтесь, что я молчу. Я так часто просил, что охрип, и мне не хватает голоса для благодарности».

Как-то после поражения Карл V послал Аретино богатое ожерелье, чтобы избежать его насмешек; небрежно подбрасывая драгоценность на ладони, тот заметил: «Вещица маловата, чтобы покрыть такую большую глупость».

Франциск I преподнес ему браслет в форме переплетенных языков со следующим изречением:

«Lingua ejus laquetur mendacium».

[«Его устами будет говорить ложь» (лат.).]

Если его ублажают недостаточно быстро, он грозит, если подарки, по его мнению, слишком ничтожны, он отсылает их обратно. «Тем, кто покупает славу, полагается оплачивать ее по настоящей цене, — заявляет он, — цена же эта зависит не от их достоинств, а от доброй воли того, кто ее присуждает; ведь нашим бедным перьям нелегко подымать с земли имя, словно налитое свинцом за нехваткой доблестей у его обладателя».

Он пишет Франциску I: «Разве Вам неизвестно, государь, что в положении, занимаемом Вашим Величеством, негоже забывать о шестистах золотых, которые Вы по собственной Вашей королевской милости приказали уплатить через французского посла моему поверенному?»

Огромная сила Аретино заключалась в умении разжигать непримиримое соперничество и злобную зависть между монархами, поочередно восхваляя и понося их друг перед другом. «Надо стараться, чтобы шум, поднятый моим пером, нарушил сон скупцов», — говорит он.

Следует, однако, признать, что величайшие художники того времени высоко ценили его необычайный ум и несравненную ловкость. Ариосто ставил его наряду с знаменитейшими людьми Италии, Тициан несколько раз писал его портрет, Микеланджело называл его своим другом.

Впрочем, если профессия писателя и содействовала громкой славе похождений и творчества Аретино, то жизнь этого человека не являлась чем-то исключительным в Италии того времени; вспомним, что Бенвенуто Челлини убивал своих врагов и даже тех, кто не верил в его гениальность, что он утаивал от папы часть золота, полученного для работы, что он крал без зазрения совести, насиловал девушек и хвастал этими поступками, как подвигами, говоря: «Люди вроде меня, непревзойденные мастера своего дела, должны быть освобождены от подчинения законам».

В тот век римские прелаты открыто воспитывали подле себя своих детей, многочисленные приближенные государей служили, по преданию, «шутами в младенчестве, женами в детстве, мужьями в отрочестве, собутыльниками в молодости, своднями в старости и чертями с наступлением дряхлости». А кинжал и яд были так же приняты в обществе, как поклоны и рукопожатия в наши дни.

Смерть Пьетро Аретино была поистине необычайна и вполне достойна его жизни.

Он достиг такой громкой славы, что его портрет можно было видеть повсюду: в домах бедняков и монархов, прелатов и куртизанок, в тавернах, во дворцах и в притонах разврата. Ректор Падуанского университета Фердинанд Адда даже повесил его изображение над портретами Карла V и Франциска I. Город Ареццо даровал ему звание дворянина и почетного гонфалоньера. Его прозвали даже «Пятым евангелистом». Ибо он был не только автором исключительных по своей непристойности книг, писем, сатир, комедий, пасквилей, но писал также проповеди, высоконравственные произведения и жизнеописания святых, исполненные, глубокой и скрытой иронии.

Обосновавшись в Венеции, где царила неограниченная свобода, он нашел там своих сестер, которые вели в этом городе разгульную жизнь.

И вот однажды, когда они пришли, чтобы рассказать ему одну неприличную историю, которой похвалялись, Аретино так расхохотался, что упал навзничь со стула и размозжил себе голову о каменный пол.

Начиная рассказ о жизни этого поразительного человека, я упомянул имя Панурга. Мне кажется в самом деле, что Пьетро Аретино был подлинным воплощением героя Рабле. Если прибавить, что Аретино в иные минуты был так же храбр, как Панург, а порой столь же малодушен, что он уважал строптивых, склонял голову, когда ему грозили смертью высмеянные им Тинторетто и Пьетро Строцци, забывал оскорбления, прощал палочные удары, «благодаря бога за ниспосланную ему на это силу», то легко убедиться в полном сходстве итальянского памфлетиста с известным героем французского романа.

Зная, кроме того, что Аретино умер в 1556 г., а Рабле — в 1553 г., мы увидим, что такого рода характеры вполне соответствовали нравам той эпохи.