Ответ критикам «милого друга»

(Письмо в редакцию «Жиль Блас»)

Мы получили от нашего сотрудника Ги де Мопассана следующее письмо, которое спешим опубликовать:

Рим, 1 июня 1885 г.

Дорогой г-н редактор,

По возвращении из очень продолжительной поездки, оторвавшей меня на время от Жиль Бласа, я ознакомился в Риме с большим количеством газетных статей. Помещенные в них оценки моего романа Милый друг столько же изумляют меня, сколько и огорчают.

Еще будучи в Катании, я прочел статью Монжуайе, которому тотчас же написал. Ныне я считаю необходимым дать некоторые разъяснения в той же самой газете, в фельетонах которой печатался мой роман.

Признаюсь, я никак не предполагал, что мне придется рассказывать о том, с какими намерениями я писал свой роман. Эти намерения были очень хорошо поняты, но, правда, только некоторыми моими сотоварищами, менее обидчивыми, чем их коллеги.

Итак, журналисты, о которых можно сказать, как некогда о поэтах, irritabile genus, {Раздражительный народ (лат.).} предполагают, что я хотел дать в романе общую картину состояния современной прессы, обобщив ее таким образом, будто Французская жизнь представляет собою сразу все газеты, а три-четыре избранных мной персонажа — всех решительно журналистов. Мне кажется, однако, что, поразмыслив немного, к такому ошибочному выводу прийти было бы невозможно. Я просто-напросто хотел рассказать о жизненном пути одного из тех авантюристов, с которыми нам в Париже приходится сталкиваться ежедневно и которые встречаются среди представителей всех профессий.

Да и журналист ли он в действительности? Нет! Я беру его в тот момент, когда он собирается стать берейтором в манеже. Вовсе не призвание толкнуло его на литературный путь. Я счел необходимым сказать, что это невежда, лишенный совести и стремящийся лишь к наживе. С первых же строк я подчеркиваю, что он несет в себе зерно негодяя, которое прекрасно разовьется на той почве, куда ему придется упасть. Эта почва — газета. Спросят: почему же такой выбор?

Почему? Да потому, что эта среда представлялась мне наиболее благодарной для того, чтобы отчетливо показать все этапы пути моего персонажа, да и, кроме того, как часто твердят, газета ведет решительно ко всему. Для другой профессии нужны специальные знания, к ней нужно долго готовиться, двери для входа более плотно закрыты, двери для выхода менее многочисленны. Пресса же представляет собою своего рода необъятную республику, которая простирается во все стороны, где все можно найти и все можно делать и где так же легко быть честным человеком, как и мошенником. Следовательно, мой герой, входя в журналистику, легко мог использовать все средства завоевать себе положение.

Он не обладает никакими талантами. Успеха он достигает только благодаря женщинам. Но, может быть, он хотя бы становится журналистом? Нет. Он проходит в газете через все специальности, не останавливаясь ни на одной по той причине, что он восходит к фортуне, не задерживаясь на ступеньках. А ведь в прессе, как и повсюду, люди обычно оседают в каком-нибудь углу, и прирожденные репортеры нередко так и остаются репортерами на всю жизнь. Тех из них, которые становятся знаменитостями, знают по именам. Среди них много порядочных семейных людей, ведущих себя так, как если бы они были чиновниками министерства. Дюруа становится заведующим отделом «отголосков», а это очень трудная специальность, и там дорожат людьми, мастерами своего дела. «Отголоски» часто обогащают газету, и Париж знает нескольких хроникеров, перу которых завидуют в той же мере, как и перу известных писателей. Вслед за тем Милый друг быстро переходит к политической хронике. Надеюсь, что в этом случае меня не обвинят в том, что я метил в Ж.-Ж. Вейса или Джона Лемуана? Да и вообще можно ли было заподозрить меня в том, что я метил в кого-нибудь?

Политические редакторы — люди сидячего образа жизни, люди серьезные, не меняющие ни профессий, ни мест работы; в этом отношении они превосходят журналистов других специальностей. В продолжение всей своей жизни они пишут, в сущности, одну и ту же статью, согласную с их убеждениями, но варьирующуюся по форме в зависимости от степени их изобретательности, фантазии и таланта. А при перемене убеждений им достаточно переменить газету. Вполне очевидно, что мой авантюрист идет к воинствующей политике, к депутатству, к иной жизни и к иным событиям. И если он путем практики приобретает некоторую бойкость пера, он не становится от этого ни писателем, ни настоящим журналистом. Всеми своими успехами он будет обязан только женщинам. Само заглавие Милый друг не достаточно ли указывает на это?

Итак, случайно став журналистом благодаря непредвиденной встрече, в тот момент, когда он собирался сделаться берейтором, он пользуется прессой так же, как вор пользуется лестницей. Но можно ли отсюда заключить, что честные люди не имеют права воспользоваться той же лестницей?

Перехожу к другому упреку. Меня, по всей видимости, обвиняют в том, что в лице Французской жизни, газеты, являющейся плодом моего воображения, я хотел подвергнуть критике, или, вернее, осудить, всю парижскую прессу.

Если бы я выбрал рамкой действия какую-нибудь крупную газету, настоящую газету, те, которые сердятся на меня, были бы совершенно правы; но я, напротив, позаботился взять один из тех подозрительных листков, которые представляют собою нечто вроде агентства банды политических проходимцев и биржевых пенкоснимателей, ибо такие листки, к несчастью, существуют. Я поставил себе задачей постоянно разъяснять характер этого листка и ввел в него фактически только двух журналистов — Норбера де Варена и Жака Риваля, которые ограничиваются представлением туда своих рукописей и не имеют касательства к темным делам фирмы.

Возымев желание обрисовать негодяя, я поместил его в достойную его среду, с целью придать большую выпуклость этому персонажу. Я имел на это полное право, точно такое же, как если бы я взял самую уважаемую из газет для того, чтобы показать трудолюбивую и строго размеренную жизнь работающего в ней честного человека.

Но можно ли было, хотя бы на секунду, предположить, что я намеревался обобщить все парижские газеты в одной из них? Какой писатель, претендующий по праву или без оного на добропорядочность, здравый смысл и способность наблюдения, не усомнился бы в возможности изобрести печатный орган, напоминающий одновременно и Французскую газету, и Жиль Бласа, и Тан, и Фигаро, и Дебаты, и Шаривари, и Голуа, и Парижскую жизнь, и Энтрансижан, и т. д., и т. д.? А мне говорят, что я будто бы выдумал Французскую жизнь, желая изобразить, например, Союз или Дебаты. Это до такой степени смехотворно, что мне, право, непонятно, какая муха укусила моих коллег? И мне очень хотелось бы, чтобы кто-нибудь попытался создать листок, похожий одновременно на Юнивер и на те непристойные газетки, что продаются по вечерам из-под полы на бульварах, ибо такие непристойные листки существуют, этого отрицать нельзя, как существуют и другие, являющиеся вертепами финансовых мародеров, фабриками шантажа и выпуска фиктивных ценностей.

Один из таких-то листков я и выбрал.

Разоблачил ли я кому-нибудь секрет их существования? Нет! Публика о них знала, и сколько раз мои друзья журналисты негодовали в моем присутствии по поводу махинаций этих фабрик мошенничества!

В таком случае на что жаловаться? На то, что порок в конце концов торжествует? Но разве этого никогда не бывает и разве нельзя назвать среди крупных банкиров таких лиц, первые шаги которых были не менее сомнительны, чем карьера Жоржа Дюруа?

Может ли кто-нибудь узнать себя в ком-либо из моих персонажей? Нет! Можно ли все же утверждать, что я имел в виду кого-нибудь? Нет! Потому что я ни в кого лично не метил.

Я описал сомнительную журнальную среду так, как описывают любое сомнительное общество. Разве это запрещено?

А если меня упрекают в том, что я вижу все в слишком мрачном свете, что я обращаю свое внимание только на порочных людей, то я с полным правом могу ответить: в той среде, которую я нашел для своего романа, трудно найти большое количество честных и добродетельных людей. Не я изобрел поговорку: «Масть к масти подбирается».

Наконец, в качестве последнего аргумента я попрошу недовольных перечитать бессмертный роман Жиль Блас, именем которого названа эта газета, и затем составить мне список добропорядочных людей, которых показал нам Лесаж, учтя при этом, что в своем произведении он коснулся почти всех слоев общества.

Я рассчитываю, дорогой редактор, что вы согласитесь оказать в своей газете гостеприимство этой защитительной речи. Жму вам сердечно руку.

Ги де Мопассан