Венеция

8 мая 1885 г.

Венеция! Есть ли город более изумительный, более прославленный, более воспетый поэтами, более желанный для влюбленных, более посещаемый и более знаменитый?

Венеция! Есть ли на человеческих языках имя, которое породило бы больше грез, чем это имя? К тому же оно красиво, благозвучно и нежно; оно мгновенно вызывает в душе блестящую вереницу воспоминаний и открывает кругозоры волшебных снов.

Венеция! Одно это слово уже зажигает душу восторгом, оно возбуждает все, что есть в нас поэтического, оно напрягает всю нашу способность к восхищению. И когда мы приезжаем в этот странный город, мы неминуемо смотрим на него глазами предубежденными и восхищенными — глазами наших грез.

Ведь человек, странствуя по свету, почти неизбежно скрашивает своей фантазией то, что он видит пред собою. Путешественников обвиняют в том, что они лгут и обманывают тех, кто читает их рассказы. Нет, они не лгут, но они гораздо больше видят мысленным взором, чем глазами. Нас очаровал роман, нас взволновал десяток — другой стихов, нас пленил рассказ — и вот нами овладевает своеобразная лирическая восторженность путешественников; мы заранее горим желанием увидеть ту или иную страну, и эта страна неотразимо нас очаровывает.

Ни один уголок земли не дал столько поводов, как Венеция, для этого заговора энтузиастов. Когда мы впервые попадаем в ее столь прославленные лагуны, мы почти не в силах бороться с нашим уже сложившимся заранее впечатлением, не в силах испытать разочарование. Человек, который читал, грезил, который знает историю того города, куда он приехал, человек, пропитанный мнениями всех тех, кто посетил этот город раньше него, — этот человек приезжает с почти готовым впечатлением: он знает, что ему надо любить, что презирать, чем восхищаться.

Поезд сначала пересекает равнину, усеянную причудливыми озерами; она напоминает географическую карту с океанами и материками. Потом земля мало-помалу исчезает; поезд бежит по насыпи; вскоре он влетает на необъятный мост, уходящий в море, туда, где над неподвижной и беспредельной гладью вод вздымает свои колокольни и здания далекий город. По сторонам время от времени появляются небольшие островки, на них виднеются фермы.

Мы въезжаем в вокзал. У набережной ждут гондолы.

Справедливо прославлено изящество гондол: длинные, узкие и черные, вытянутые с обоих концов и заостренные, они заканчиваются спереди причудливым и красивым носом из блестящей стали. Гребец, стоя позади пассажиров, управляет гондолой при помощи весла, опирающегося на прикрепленную к правому борту изогнутую деревянную уключину. Вид у гондолы кокетливый и строгий, нежный и воинственный; она пленительно баюкает плывущего в ней пассажира, растянувшегося на чем-то вроде кушетки. Мягкость этого ложа, упоительное покачивание лодки, ее быстрый ровный ход рождают в нас необычайное и сладостное ощущение. Ничего не делаешь и движешься вперед, покоишься и любуешься, чувствуешь, как это движение ласкает тебя, ласкает твой дух и твою плоть, и ощущаешь одно непрерывное физическое наслаждение, глубокую душевную удовлетворенность.

Во время дождя посреди этих лодок устанавливается маленькая, покрытая черным сукном каюта из резного дерева с медными украшениями. Тогда гондолы скользят непроницаемые, темные и мрачные, подобные плавучим гробам под траурным крепом. Чудится, что они несут в себе тайны смерти, тайны любви; порою за их узким окном появляется красивое женское лицо.

Мы плывем вниз по Большому каналу. Удивителен прежде всего самый вид этого города: его улицы — это реки... реки, или, вернее, сточные канавы под открытым небом.

Вот поистине то впечатление, которое получаешь от Венеции, после того как оправишься от удивления первых минут. Чудится, что какие-то шутники-инженеры взорвали тот каменный, пролегающий под мостовою свод, который скрывает эти загрязненные воды во всех других городах мира, и заставили жителей плавать по сточным канавам.

И, однако, некоторые из этих каналов — самые узкие — бывают иногда причудливо живописны. Старые, изглоданные нуждою дома отражают в них свои полинялые, почерневшие стены и уходят в них своими грязными и потрескавшимися основаниями, словно оборванные бедняки, моющиеся в ручьях. Каменные мосты, перекинутые через эту воду, опрокидывают в нее свое отражение, обрамляя ее двойным сводом: одним кажущимся и одним действительным. Вам грезится обширный город с огромными дворцами — так велика слава этой древней царицы морей. Вы удивляетесь тому, что все здесь такое маленькое-маленькое! Венеция — это только безделушка, странная, очаровательная художественная безделушка, потускневшая, полуразрушенная, но гордая прекрасной гордостью, воспоминанием о своей древней славе.

Все кажется руинами, все как будто готово рухнуть в воду, над которой стоит этот обветшалый город. Фасады дворцов попорчены от времени, запятнаны сыростью, изъедены проказой, разрушающей камни и мрамор. Некоторые из них едва заметно покосились набок, словно они устали стоять так долго на своих сваях и готовы упасть.

Вдруг горизонт раздвигается, лагуна ширится; там, направо, появляются острова, покрытые домами, а налево — изумительное здание мавританского стиля, чудо восточного изящества и пышной красоты. Это Дворец дожей.

Не буду рассказывать о той Венеции, которая у всех на устах. Площадь св. Марка похожа на площадь Пале-Рояль, фасад ее собора напоминает картонный фасад кафешантана, но ничего нельзя представить себе более безупречно прекрасного, чем внутренность этой церкви. Обворожительная гармония линий и тонов, тускло мерцающие среди строгого мрамора старинные золотые мозаики, изумительные пропорции сводов и глубинных частей церкви, божественная соразмерность целого, спокойно льющийся свет, благоговейно озаряющий колонны, невыразимое ощущение, которое глаз подсказывает душе, — все это делает собор св. Марка неподражаемым образцом законченного совершенства.

Но, созерцая этот бесподобный шедевр византийского искусства, невольно задумываешься и сравниваешь его с другим религиозным сооружением, также непревзойденным и, однако, столь отличным от св. Марка: это построенный среди серых волн северного моря памятник готической архитектуры, та ювелирно обработанная гранитная громада, которая одиноко высится в огромном заливе горы св. Михаила.

В чем Венеция безусловно не знает себе равных — это в живописи. Венеция была родиной, матерью нескольких первоклассных мастеров, с которыми можно ознакомиться как следует только в ее музеях, церквах и дворцах. Тициан, Паоло Веронезе раскрываются в подлинном блеске своего гения лишь в Венеции. Эти художники осенены славой во всем ее могуществе и размахе. Но есть другие, незаслуженно малоизвестные во Франции, хотя они почти не уступают упомянутым мастерам: таковы Карпаччо и особенно Тьеполо, величайший из мастеров стенной росписи — прежних, современных и будущих. Никто не умел, как он, раскинуть по стене изящные линии человеческого тела, чувственно обольстительные оттенки красок, все то очарование, каким облекает природу своеобразное волшебство искусства. Элегантный и кокетливый, как Ватто или Буше, Тьеполо особенно отличается изумительной и неотразимой силой воздействия. Вы можете восхищаться другими больше, чем им, но то будет восхищение рассудочное, — никто не может вас захватить так, как Тьеполо. Изобретательность его композиций, неожиданность рисунка, разнообразие орнамента, нетускнеющая, неповторимая свежесть его колорита невольно рождают в нас желание вечно жить под одним из этих бесподобных сводов, украшенных его рукой.

Быть может, самое восхитительное из того, что оставил этот великий художник, находится в полуразрушенном дворце Лаббиа. Тьеполо расписал в этом дворце целый огромный зал. Все в этом зале принадлежит его кисти: роспись потолка, стен, обстановки и архитектурных украшений. Сюжет — история Клеопатры, но венецианской Клеопатры XVIII века — занимает четыре стены зала, выходит через двери, развертывается под мраморными сводами, за написанными художником колоннами. Действующие лица сидят на карнизах, опираясь локтями и ногами на орнамент; они населяют зал своей очаровательной и пестрой толпой.

Говорят, дворец, в котором находится этот шедевр, продается! Как бы хорошо в нем жилось!

ИСКИЯ

Неаполь, 5 мая 1885 г.

Неаполь пробуждается под лучами яркого солнца. Он пробуждается поздно, как красивая девушка-южанка, разоспавшаяся под знойным небом. На улицах этого города, которых никогда никто не подметает, где всякий мусор, всякие отбросы и остатки тут же съеденной пищи распространяют в воздухе всевозможные запахи, с рассвета начинает копошиться неугомонное население, жестикулирующее, кричащее, всегда лихорадочно возбужденное; в нем-то и заключается неповторимое своеобразие этого веселого города. На набережной торгуют женщины, девушки. Они одеты в розовые и зеленые платья с истрепанными по тротуарам полинялыми подолами, закутаны в красные шали, в синие шали, в шали самых ярких, самых кричащих и самых неожиданных цветов. Они зазывают прохожих и предлагают им свежих устриц, морских ежей, все плоды моря, frutti di mare, как говорят здесь; предлагают всевозможные напитки, апельсины, японский кизил, вишни — плоды земли. Они пронзительно галдят, суетятся, вскидывают руки, забавная и наивная мимика их выразительных и подвижных лиц выхваляет качество предлагаемых товаров.

Оборванные мужчины, в невообразимых лохмотьях, разговаривают с бешеным воодушевлением или же дремлют на горячем граните порта. Босоногие мальчишки бегают за вами, издавая национальный возглас: «Макарони!» При вашем приближении извозчики, щелкая изо всей мочи кнутами, подкатывают к вам во весь опор, как будто желая раздавить вас. Они вопят: «Хороша коляска, мусью!» — и после десятиминутного препирательства соглашаются везти вас за пятьдесят сантимов, хотя сначала запросили с вас пять франков. Маленькие двухместные коляски катятся с быстротой ветра, нарядно поблескивая на солнце медными украшениями сбруи. Лошадью правят без удил, с помощью рычагообразного приспособления, сжимающего ей ноздри; она пускается галопом, бьет копытами, взрывает землю, словно вот-вот готова понести, встать на дыбы, разбить вас об стену, — ведь она так же буйно-жизнерадостна, так же любит покрасоваться и так же добродушна, как ее хозяин.

У лошадей, впряженных в двухколесные тележки и вообще в повозки с кладью, на спине красуется настоящий медный памятник — гигантское седло с тремя луками, разубранное колокольчиками, флюгерами и всевозможными украшениями, напоминающими балаганы скоморохов, восточные мечети, пышность церквей и ярмарок. Вещь красивая, с отпечатком тщеславия, забавная, мишурная, не то мавританская, не то византийская, отчасти готическая и вполне неаполитанская.

А там, на другом берегу залива, возвышаясь над городом, над морем, над равнинами и горами, огромный, конусообразный Везувий медленно и непрерывно выбрасывает тяжелый столб сернистого дыма; вертикально поднимаясь над острой вершиной вулкана, подобно огромному султану рыцарского шлема, дым этот расползается затем по синему небу, заволакивая его вечной мглой.

Но вот раздаются свистки. Это свистит ужасный, полинявший пароходишко, напоминающий своей окраской грязную тряпку; он призывает путешественников, желающих посетить печальные развалины Искии. Пароходишко медленно отплывает: ему понадобится три с половиной часа на этот короткий переезд. Палуба его, омываемая, видимо, одними дождями, куда грязнее пыльной уличной мостовой.

Мы плывем вдоль усеянного домами неаполитанского берега. Проезжаем мимо могилы Вергилия. Впереди, по другую сторону залива, высится над синим морем раздвоенная скалистая вершина острова Капри. Пароход останавливается у Прочиды. Городок красив, он разбросал свои домики по склону горы, подобно водопаду. Отправляемся дальше.

Вот наконец Иския. Причудливый замок, гнездящийся высоко на вершине скалы, венчает собой остров; внизу, под замком, простирается город, соединенный с ним посредством длинного мола.

Иския мало пострадала; не видно ни малейшего следа той катастрофы, которая разрушила, быть может, навсегда, соседний город. Пароходик вновь отплывает; он направляется к тому месту, где некогда стоял город Казамиччола. Берег очарователен. Покрытый зеленью, садами и виноградниками, он отлого поднимается до гребня высокой прибрежной возвышенности. То, что некогда было кратером, затем озером, теперь является портом, где находят себе приют корабли. Омываемая морем земля окрашена в темно-коричневый цвет лавы: весь остров — только вулканическая накипь.

Возвышенность вырастает, становится огромной, развертывается беспредельным нежно-зеленым ковром. У ее подножия виднеются развалины — разрушенные, свисающие, расколовшиеся дома, розовые итальянские домики.

Мы у цели. Страшно входить в этот мертвый город. Ничего не восстановили, не отремонтировали — ничего. Город погиб. Только сдвинули кое-где обломки, откапывая трупы. На улицах лежит грудами щебень обрушившихся стен; уцелевшие стены все в трещинах; крыши рухнули в подвалы. В эти черные ямы смотришь с ужасом: ведь там, внизу, есть еще люди; разысканы не все. Сердце сжимается, когда идешь среди этих ужасных развалин, переходишь от дома к дому, перешагиваешь в садах через кучи раскрошенного камня; а сады уже цветут, вольные, безмятежные, изумительные, полные роз. Благоухание цветов овевает окружающую картину бедствия. По этой странной современной Помпее — она кажется кровоточащей рядом с другой, исторической Помпеей, превращенной пеплом в мумию, — бродят дети. Это изувеченные сироты; они показывают вам ужасные шрамы на своих искалеченных ножках, предлагают вам букеты цветов, собранных на могилах, на этом кладбище, которое некогда было городом, и просят милостыню, рассказывая, как погибли их родители.

Двадцатилетний юноша служит нам проводником. Он потерял всю семью, сам был погребен под развалинами своего жилища и прожил под ними два дня. Если бы помощь была оказана скорее, удалось бы, по его словам, спасти еще две тысячи человек. Войска же прибыли только на третий день.

Погибло около четырех с половиной тысяч человек.

Первый толчок произошел вечером, приблизительно в четверть одиннадцатого. Жители рассказывали, что земля вздымалась волнами, будто собираясь рвануться ввысь. Не прошло и пяти минут, как от города остались одни развалины. Уверяют, что это явление повторялось в тот же час и в последующие два дня, но разрушать уже было нечего.

Вот большое здание Иностранной гостиницы; от нее сохранились только красные стены, полинявшие и потускневшие; на них еще виднеются черные буквы названия гостиницы. Пятьдесят пять человек — девушки и молодые люди — были засыпаны в танцевальном зале в самый разгар веселья, во время танца, в объятиях друг друга; неожиданная смерть перемешала их раздавленные тела, как бы сочетав танцующих странными, жестокими брачными узами.

Вон там, подальше, нашли сорок трупов, здесь двадцать, а тут, в подвале, только шесть. Театр был деревянный — зрители уцелели. Вот бани — три больших разрушенных здания, где среди разбитых водоподъемных машин еще бурлят горячие ключи, выбивающиеся из подземного очага землетрясения; он так близок, что нельзя окунуть палец в эту кипящую воду. Женщина, охраняющая эти развалины, потеряла мужа и четырех дочерей: они были раздавлены рухнувшими стенами дома. Как может она еще жить!

Под руинами гостиницы Везувий было найдено сто пятьдесят трупов; под развалинами больницы — десять человек детей; здесь погиб епископ, там — богатейшая семья, засыпанная в несколько секунд.

Мы идем, то поднимаясь, то спускаясь, по горбатым улицам: город был построен на холмах, чередующихся подобно волнам. И каждый раз, когда мы всходим на вершину такого холма, кругом развертывается широкий, великолепный пейзаж. Перед нами спокойное синее море; там, в легкой дымке, берег Италии, классический берег с правильными очертаниями; он заканчивается вдали, в самой дали, Мизенским мысом. Направо, между двух холмов, виднеется острая дымящаяся вершина Везувия. Он виден отовсюду, он кажется грозным хозяином всего побережья, всего моря, всех островов, всего этого края, простертого у его ног. Его подобный султану дым медленно плывет к центру Италии, пересекая небо почти прямой, теряющейся на горизонте полосой.

А кругом, позади, по склону, до самого гребня возвышенности, раскинулись виноградники, сады, молодые виноградники, зеленеющие так нежно, так сладостно. Вас охватывает, наполняет, неотступно преследует мысль о Вергилии. Вот она, та пленительная земля, которую он любил, которую он воспел, та земля, на которой произросли его стихи, эти цветы гениального дарования. Его могила лежит высоко над Неаполем; Иския видна оттуда.

Мы выбираемся наконец из развалин; вот новый город, в котором укрылись уцелевшие жители. Это жалкий дощатый городок — куча деревянных лачуг и нищенских бараков; он напоминает походные госпитали или наскоро выстроенные поселки колонистов, высадившихся на берег дикой страны. Узкие проходы между хижинами заменяют улицы; там копошится много детей.

Но вот раздаются свистки: это призывает нас наш пароходишко, мы отплываем и к вечеру достигаем Неаполя. В этот час экипажи покидают элегантное шоссе Киайя, излюбленное место катания горожан.

Оно тянется вдоль моря; с другой стороны его окаймляют богатые особняки и живописный парк, полный цветущих деревьев. По шоссе, в четыре ряда, по два в каждую сторону, тянутся, сливаясь в одну сплошную ленту, кареты. Это напоминает Булонский лес в его самые оживленные дни; правда, здесь меньше настоящей роскоши, зато больше мишурного блеска и живого южного темперамента. Лошади, кажется, вот-вот понесут, кучера извозчичьих карет и местных легковых двуколок непрерывно щелкают кнутами. Прехорошенькие брюнетки кланяются друг другу со степенным изяществом светских женщин; гарцуют всадники; неаполитанские щеголи, стоя на тротуаре, смотрят на вереницу экипажей и раскланиваются с проезжающими дамами, те улыбаются им.

Вдруг вереница экипажей рассыпается; все сразу устремляются к городу, как будто внезапно рухнула удерживающая их преграда. Лошади, понукаемые кучерами, скачут во весь опор, обгоняя друг друга и поднимая тучи пыли, чисто неаполитанской пыли, распространяющей всевозможные запахи.

Катание окончено, дорога пуста. На потемневшем небе одна за другой появляются звезды.

Вергилий сказал:

Majoresque cadunt altis de montibus umbrae.

[С гор высоких на дол длинные падают тени (лат.).]

А там, на небе, загорается огромный маяк, странный маяк, вспыхивающий время от времени кровавым светом: большие снопы красных лучей взлетают в воздух и огненной пеной падают вниз. Это Везувий.

Под окнами отелей начинают играть странствующие оркестры. Город наполняется музыкой. И люди, которых в другом месте, судя по их почтенной внешности, вы приняли бы за честных обывателей, преследуют вас, предлагая вам самые диковинные развлечения. Вы равнодушно проходите — они умножают до бесконечности свои предложения, столь же дикие, сколь и отвратительные. Вы силитесь избавиться от этих людей; тогда они изощряют свою фантазию в поисках такой невероятной приманки, которая могла бы вас соблазнить. Они делают вам больше предложений, чем было животных в Ноевом ковчеге. Трудность задачи только воспламеняет их воображение, и эти Тартарены порока, уже не зная препятствий своему усердию, готовы предложить вам самый вулкан, стоит вам только выразить малейшее к тому пожелание.