Французские поэты XVI века

Издатель Альфонс Лемерр только что дополнил свою прекрасную коллекцию (которая будет для наших потомков тем, чем стали для нас теперь эльзевиры), выпустив первую книгу Сент-Бёва Историческая и критическая картина французской поэзии и французского театра в XVI веке.

Сент-Бёву принадлежит слава если не первого исследователя, то, по меньшей мере, первого популяризатора старинной французской поэзии. До него ее почти не знали, о ней только слышали, подобно тому, как мы узнаем об отдаленных странах лишь по фантастическим рассказам путешественников, уверяющих, что они там побывали. Но он, проникнув в эту страну, открыл ее для всех, он прославил ее и, объявив себя ее защитником, победил пренебрежительное отношение, вызванное к ней Малербом и Буало; он ломал за нее копья, подобно рыцарю, сражающемуся за свою даму.

В наши дни, когда мы знаем Вийона, Клемана Маро, Ронсара и его плеяду, Маньи, Депорта, Берто и их соперников так же хорошо, как Шенье, Мюссе и Виктора Гюго, любопытно перечитать исследование, написанное о них Сент-Бёвом, оценить его суждения и разобрать сделанные им выводы.

Как всякий ученый, питающий слабость к своему открытию, он чувствует, быть может, чрезмерную нежность к нашей ранней поэзии. И хотя публика в общем поддержала его восхищение, думается все же, что это увлечение вскоре немного остынет.

Начиная свою работу, он прежде всего знакомит нас со слащавым Шарлем Орлеанским, затем с народным поэтом Вийоном, которого он именует пройдохой и распутником. Старинная французская поэзия с первых же дней своего рождения поражает нас своей смелостью, озорством, непристойностью и нежностью. Это — скороспелое дитя, созревшее для «распутства» или своего рода ранней чувствительности, но в большинстве случаев не знающее высокого вдохновения, истинного чувства и величия. Эта поэзия забавна, любезна и приятна, но очень редко прекрасна.

Обычно на заре своего развития литература бывает наивна и проста; у нас же проявились бесстыдство и цинизм, свойственные нравам того времени. Можно подумать, что наша поэзия родилась только для того, чтобы придавать изящество эротическим рассказам и галантным произведениям. Более столетия она не выходила за пределы этих жанров. Но так или иначе поэты чувствовали неясную потребность писать стихи; растроганные прекрасным весенним днем, они рифмовали в изысканных ритмах любезные строфы, имеющие лишь один недостаток — отсутствие смысла: было одинаково непонятно, зачем они были начаты и почему кончались. Действительно, подобные упражнения можно продолжать без конца: когда сделан обзор всех цветов, растений и деревьев, начиная от «алой свежей розочки, шиповника, тимьяна», а затем и всех птиц, от «молоденького дружка-соловушки», — остается еще неисчерпаемое количество всяких вещей, перечисление которых может длиться целые годы.

В этих славословиях природе, как и в многочисленных галантных стихах, упоминаются крошка Амур и его мать Венера, Аполлон, Меркурий, храм Купидона и множество различных аллегорий из обветшавшей мифологии древних языческих времен, являющейся источником, откуда обычно черпали вдохновение поэты той эпохи. Им, несомненно, присуще некоторое изящество, но этого недостаточно, и литература эта имеет только одно действительно оригинальное качество: она остроумна, богата меткими словечками, задорна, весела и находчива. В ней чувствуется тот галльский, французский дух, которого, быть может, недостает нашему поколению.

Не следует искать ничего другого и у Клемана Маро, о творчестве которого даже Сент-Бёв говорит, что это только «легкая беседа, в которой рассеяны живые обороты, меткие словечки, тонкие комплименты и т. п.». Его басня о Льве и Крысе — настоящая жемчужина этого жанра.

Иоахим дю Беллэ впервые вносит в литературу искреннее чувство и волнение. Это предшественник Ронсара в литературной реформе, и у него мы находим образность, которая является душой поэзии и мерилом поэтического таланта.

В виде примера Сент-Бёв приводит следующую строку:

Объятья долгие лозы, столь похотливой,

отмечая, что предшествующие поэты никогда бы так не написали, и это совершенно справедливо.

Иоахим дю Беллэ часто писал александрийским стихом, в наше время достигшим высокого совершенства, но тогда малоизвестным и презираемым даже Ронсаром, который отказался от него, считая, что он напоминает обычную прозу, слишком вял и недостаточно гибок. Легко понять причину этого отказа. Глава Плеяды, так же как и его ученики, чаще всего заменял изящество жеманством, а величие напыщенностью. Им гораздо легче было писать хорошие стихи в десять, восемь и даже меньше слогов, так как они лучше поддавались поэтической обработке.

Однако иногда Ронсар обнаруживает настоящий талант, прекрасный, яркий и полный жизни.

Не правда ли, как хороши эти стихи, не процитированные Сент-Бёвом?

Когда, смеясь, цветущая весна

Прогонит прочь метели и туманы,

Косуля пощипать травы медвяной

Спешит с зарей из лесу, голодна.

И, не боясь охотника, одна,

В долине, иль у речки безымянной,

Иль на скале, высоко над поляной,

Резвится, скачет весело она.

[Здесь и далее перевод Валентина Дмитриева.]

Самое большое достоинство этого поэта как раз противоречит тому, за что упрекали его Малерб и Буало; однако не следует презирать их за исключительную строгость: они выполняли свою роль цензоров, так же как Ронсар выполнял свою роль поэта. Он нарушил старое однообразие языка, обновил его, смело ввел новые слова и образы, обогатил словарь. Всегда находятся малербы, полезные и ученые составители грамматик, но гораздо реже рождаются великие дерзатели, гениальные ронсары.

Поэтам его плеяды — Дора, Амадису Жамину, Иоахиму дю Беллэ, Рем и Белло, Этьену Жоделю, Понтюсу дю Тиару и их бесчисленным ученикам — присущи в разной степени те же достоинства и недостатки, что и их учителю.

Эта школа, с которой боролся веселый Жан Пассера, вернувшийся к старой, первобытной жизнерадостности, в конце концов впала в самое жалкое жеманство, но к этому времени появился наконец человек, полный неиссякаемой творческой силы, яростный сатирик и порой прекрасный поэт — пламенный Матюрен Ренье. В его руках стих становится крепким и напряженным, подобно луку с туго натянутой тетивой, с которого, как стрелы, срываются прекрасные слова поэта, полные гнева и возмущения.

Его образы обычно лаконичны, точны и красочны.

Сент-Бёв приводит следующую строку, которую он недаром хвалит:

Подобно волосам седеют наши страсти.

Ренье напал на застывшего и педантичного Малерба со всем пылом своего свободолюбивого таланта, однако Малерб был достаточно умен, чтобы воздать должное своему сопернику.

Но вот пришел Малерб, впервые с ритмом верным

Знакомя Францию, веля стиху быть мерным, —

сказал Буало.

Сент-Бёв старается сохранить равновесие, с трудом балансируя между двумя школами. Он склоняется то в одну, то в другую сторону, но все время выравнивает свой путь, поэтому нам не всегда удается точно понять его мысль и порой хочется даже упрекнуть его в излишнем беспристрастии.

Быть может, в некоторых случаях он недостаточно изучил вопрос и, желая быть абсолютно справедливым, в конце концов перестает им быть. Он делает слишком много сравнений и мало выводов.

Сент-Бёв перечисляет все благодеяния, которыми язык обязан Малербу. Он цитирует из него прекрасные поучения, которые во многих случаях перекликаются с замечательной поэтикой Теодора де Банвиля, как, например: «Мы получим более красивый стих, сближая далекие по смыслу слова, чем соединяя слова, имеющие почти одинаковое значение». Затем он спрашивает себя, не лишают ли люди, подобные Малербу, молодую литературу творческой силы, оставляя ей только один девиз: «Воздержись». Он упрекает Малерба в том, что он лишь стихоплет и часто не понимает своих предшественников.

Все это, безусловно, очень верно; но следует раз навсегда оговориться, что Малерб — еще менее поэт, чем Буало, что надо читать его правила, а не его стихи, что это ученый-грамматик, создатель теории стихосложения, но не стихотворец и что, несмотря на свою преувеличенную строгость, он оставил множество бесценных указаний. Если язык подчиняется правилам, это вовсе не значит, что он обрекается на бесплодие; смелый и свободный талант всегда сумеет сбросить связывающие его путы; они стесняют лишь бездарных поэтов, заставляя их делать свои произведения удобочитаемыми.

Немного дальше Сент-Бёв говорит:

«Мы считаем, что стихи нельзя составлять из кусков и отрывков, просто прилаживая их друг к другу; они зарождаются в сознании художника в силу глубокого и скрытого творческого процесса. Но так как талант действует не всегда с одинаковой силой, то рядом с законченными частями встречаются лишь слабые наброски».

Мало того, что талант проявляется не всегда с одинаковой силой, было бы даже смешно и неуместно всегда и во всем проявлять свой талант. Прекрасные, возвышенные места, озаренные гениальным вдохновением, где писателю простительны любые вольности, неизбежно сменяются спокойными переходными частями. И тут писатель должен проявить высокое искусство, чтобы эти части не были лишь слабыми набросками, как сказал Сент-Бёв, но, напротив, достигли совершенства благодаря точной науке о языке: вот когда правила Малерба становятся необходимыми, ибо они указывают, каким способом можно заменить ослабевшее вдохновение приобретенным мастерством.

Самый большой упрек, какой можно бросить этому суровому учителю, заключается в том, что, сам не обладая талантом, он совсем забыл о том, что талант может быть у других и что если установленные им законы служили преградой для посредственностей, то они не должны быть препятствием для избранных.

Он почти совсем потушил смех вокруг себя, но в ту пору меткое и живое старинное остроумие уже умирало, погребенное под цветами жеманной и слащавой риторики; впрочем, я не думаю, что он смог бы обуздать буйное веселье, разбуженное впоследствии Мольером.

Он сковал галантные метафоры, которые душили молодую поэзию, но не остановил порывы великого Корнеля.

Он предвидел, чем может стать стих, еще тогда, когда большинство этого не подозревало; однако это не мешало ему быть подчас близоруким, мелочным, непонятливым, впадать в заблуждения и совершать множество ошибок. Самой большой ошибкой, в которой можно упрекнуть почти всех писателей того времени, было убеждение, что поэзию нельзя найти везде, что она заключена лишь в таких понятиях, как весна, роса, цветы, солнце, луна и звезды, да и то поэты чаще всего ссылались на них лишь для того, чтобы сравнивать их со своими дамами; если же они брались за эротические сюжеты, то довольствовались тем, что изощряли на них свое остроумие и не стремились найти в них источник для вдохновения, считая это невозможным.

В ту эпоху женщина заполнила всю литературу, и влияние ее, вместо того чтобы быть благотворным, стало губительным. Право, можно было подумать, что природа расточала свои милости только ради женщины,, чтобы служить рамкой ее красоте и украшением ее изяществу. Перечитывая все слащавые и сентиментальные поэмы того времени, вспоминаешь прекрасные строки Луи Буйле:

Терпеть я не могу поэта с томным взором!

Взирая на звезду, о милой мямлит он.

Безжизнен для него весь мир с его простором,

Коль рядом не идет Лизета иль Нинон.

Он должен, этот бард, украсить блузкой белой

Все живописные, привольные места...

Он хочет, чтобы шаль на дереве висела,

Иначе для него вселенная пуста.

Красота есть во всем, только надо уметь ее раскрыть; истинно оригинальный поэт всегда ищет ее там, где она глубже всего скрыта, а не там, где она на виду и доступна каждому. Нет предметов поэтических, как нет и предметов, лишенных поэзии, ибо в действительности поэзия живет лишь в мозгу того, кто ее видит. Чтобы убедиться в этом, прочтите изумительную Падаль Бодлера.

Быть может, наше суждение о Парнасе XVI века покажется слишком суровым?

Но вот в чем наше оправдание.

В Италии, овдовевшей со смертью Данте, были еще живы Тассо и Ариосто; в Испании — Лопе де Вега, в Англии — великан среди поэтов, непревзойденный, чудесный Шекспир.

Среди этого изобилия талантов, этого великолепия произведений искусства, рядом с пышным расцветом соседних литератур какими бледными кажутся все эти весенние песенки, галантные любезности и остроумные фаблио наших искусных рифмоплетов!

К счастью, в нашей стране появился человек, поддержавший честь французской литературы, — он был велик, как Данте, Тассо или Ариосто, глубок, как Сервантес, и могуч, как Шекспир. В нем навсегда воплотился наш национальный гений, и из него, как сказал Шатобриан, должна была черпать силы вся наша дальнейшая литература.

Он создал грандиозных героев, подобных героям Гомера, но совершенно самобытных. Наряду с непревзойденным стилем он проявил исключительный ум, трогательную простоту, универсальные знания и мудрость философа.

Он высится над нашей литературой, подобно несокрушимому древнему великану, и слава его растет, по мере того как его произведения становятся все старше.

Он озарил всю свою эпоху, и стране, породившей великого Франсуа Рабле, незачем больше завидовать славе других стран, ее соперниц.