«Дочь проститутки»

Дорогой друг, ты просишь меня о том, что всего труднее написать, — о предисловии.

Твой первый роман, Тина, имел большой успех, поэтому ты не нуждаешься в том, чтобы тебя кто-нибудь рекомендовал публике; да у меня и нет ни положения, ни авторитета, чтобы оказывать кому-либо покровительство. Зачем же тебе предисловие? Вообще говоря, такого рода предуведомления пишут люди, глубоко убежденные в своей правоте и испытывающие желание сказать читателю, что тот ничего не понимает в литературе и только они одни знают в ней толк. Они безапелляционно заявляют, что такой-то жанр, такая-то школа, такие-то взгляды глупы, безобразны и достойны презрения. Подобные предисловия — нечто вроде проповеди в пользу того или иного литературного символа веры. Но ведь мы оба не исповедуем ни одного из них, не правда ли?

У меня были кое-какие взгляды, вернее, предпочтения. Теперь их больше нет, они мало-помалу исчезли. Весь вопрос только в том, имеется ли у писателя талант или не имеется. Больше ничего. Считаться надо только с талантом. Что касается характера этого таланта, — это несущественно. Я больше не признаю установленного деления писателей на реалистов, идеалистов, романтиков, материалистов или натуралистов. Это праздные споры, пригодные лишь для классных наставников.

Если вы встретите романтика и его зовут Виктором Гюго, то перед ним надо склониться, даже стать на колени. Но если его зовут Эженом Манюэлем, можно не снимать шляпы, хотя бы из чувства протеста. Ибо дело не в литературной школе, а в таланте.

Поль и Виржини — шедевр. Но приторные романы так называемых идеалистов, приводящие в восторг мещан, — позор для нашей литературы.

За последние годы так называемые «порядочные» люди особенно ополчились на ту литературу, которую окрестили «порнографической».

Мы больше не имеем права откровенно писать о совокуплении — акте, столь же полезном для продолжения рода и столь же невинном, как кормление грудью; мы не имеем права писать о зачатии, о родах, словом, обо всех функциях, связанных с рождением ребенка (хотя они гораздо естественнее и проще так называемых функций мозга), не вызвав у чрезмерно стыдливой, хотя и достаточно развратной публики целой бури негодования.

Подобная стыдливость страусов свирепствует в литературе не с сегодняшнего дня.

Несколько лет назад один чиновник с неблагозвучным именем Пинар взял на себя роль защитника нравственности, которой будто бы угрожало одно гениальное литературное произведение.

Упомянутый Пинар (ему следовало бы, прежде чем возбудить это дело, допросить у Государственного совета разрешения переменить фамилию, как это сделала, говорят, семья Боншоз) обрушился на Госпожу Бовари и предал ее анафеме, но в конце концов получил по заслугам.

Литературная благопристойность! Что это такое? Я искал ее у великих писателей, у классиков. Я не нашел ее образцов ни у Аристофана, Теренция или Плавта, ни у Апулея, Овидия или Вергилия. Не нашел я их также у Шекспира, Рабле, Боккаччо, Лафонтена, Сент-Амана, Вольтера, Руссо, Дидро, Мирабо, Готье, Мюссе, и т. д., и т. д.

Предоставьте же писателям свободу замысла и творчества в соответствии с их склонностями и темпераментом, целомудренным или чувственным, поэтическим или прозаическим, не беспокоясь о благонравии, которое не имеет ничего общего с литературой.

Я знаю, что найдутся бездарные сочинители, с умыслом кропающие гнусные книжонки. Но почему пристрастие к непристойностям более заслуживает порицания, чем пристрастие к показной добродетели? Говорят, что эти произведения опасны... Но чем они опаснее сентиментального романа, который экзальтированная девочка с жадностью проглатывает ночью, в постели, куда она завтра же пустит приказчика из соседней лавки, идеализированного ею в мечтах, ставшего ее героем, персонажем романа, достойным той неземной любви, о какой повествуют «приличные» книги?

Можешь быть уверен, мой милый Герен, что твою Дочь проститутки занесут в список порнографических произведений. Но мне нравится эта книга, потому что она правдива и не тенденциозна. Ты рассказываешь о пороке, но не претендуешь на премию, столь торжественно учрежденную этим олухом Монтионом для того, чтобы жюри, состоящее из ханжей, присуждало ее лицемерам.

Ты не идеализируешь жизнь. Ты рисуешь ее такою, какова она есть. Возьму один пример, который привел меня в восторг и своей литературной формой и поразительной точностью образа. Говоря об увядшей груди проститутки, ты пишешь, что корсет удерживал ее, как графин удерживает воду. Какое верное, точное, метко схваченное сравнение! Я как бы почувствовал наощупь эту переливающуюся под пальцами дряблую плоть.

Я отлично знаю, что одни писатели обязательно упомянули бы тут о мраморе, другие — о розовых бутонах; третьи, наоборот, стараясь вызвать отвратительный образ, заговорили бы о пустых мешках. Все они обманули бы нас, как обычно бывает в литературе. Но что может быть забавнее и вернее, чем это сравнение корсета с графином? И тот и другой придают определенную форму тому, что в них содержится.

Эти незначительные, но точные подробности нравятся мне больше, чем блестящие эффекты: они показывают, что автор наблюдал, видел и запоминал.

Я не собираюсь анализировать здесь твою книгу, равно как и писать к ней предисловие. Прося меня предпослать твоему роману несколько строк, ты показал, что питаешь ко мне дружеские чувства; от всего сердца благодарю тебя. Не придавай этому письму много значения, да оно и слишком коротко, чтобы его печатать. Делай с ним, что хочешь.

Крепко жму твою руку.