Фантастическое

Вот уже лет двадцать, как постепенно стала исчезать вера в сверхъестественное. Она улетучилась, как духи из раскрытого флакона. Поднеся его к лицу и долго-долго вдыхая, ощущаешь теперь лишь еле заметный аромат. Все кончено.

Наши внуки будут удивляться наивности дедов, веривших во всякие басни, во всякие нелепости. Они так никогда и не поймут, что означали в прежние времена ночь, страх перед таинственным, страх перед неведомым. Едва ли наберется еще несколько сот человек, которые продолжают верить в духов, в загадочное влияние некоторых людей и предметов, в спиритов с их шарлатанством и в ясновидение. Все кончено.

На протяжении столетий наш бедный разум, мятущийся, беспомощный, ограниченный, терялся от каждого явления, причин которого он не улавливал, и, объятый ужасом при виде непонятного и беспредельного мира, пребывал под властью странных и детских суеверий, служивших ему для объяснения неведомого. Теперь человек догадывается, что ошибался, и пытается понять мир, хотя ничего еще не знает. Но первый шаг, огромный шаг вперед, уже сделан. Мы отказались от всего загадочного, и оно стало для нас лишь неисследованным.

Через двадцать лет страх перед сверхъестественным исчезнет даже среди сельских жителей. Вид, содержание, смысл прежнего мира как бы изменились. И, несомненно, это повлечет за собой конец фантастической литературы.

В истории литературы есть разные периоды и направления, начиная от рыцарского романа, «Тысячи и одной ночи», героических поэм и кончая волшебными сказками и волнующими рассказами Гофмана и Эдгара По.

В те дни, когда вера людей не знала колебаний, авторы фантастических произведений разматывали без всяких околичностей нить своего необычайного повествования. Они сразу же вводили нас в область чудесного и, оставаясь там вместе с нами, до бесконечности разнообразили невероятные происшествия, загадочные явления и хитроумные приемы, вызывавшие дрожь ужаса.

Но когда в души людей наконец закралось сомнение, искусство стало более утонченным. Писатель занялся поисками едва уловимых оттенков; теперь он скорее кружил вокруг сверхъестественного, чем приобщал нас к нему. Он находил потрясающие эффекты и сеял неуверенность, замешательство, оставаясь на грани жизненной правды. Читатель пребывал в нерешительности, не знал, чему верить, терялся, как путник, блуждающий по болоту, который то и дело проваливается, неожиданно цепляется за реальность, но тотчас же снова попадает на зыбкую почву фантастики и мечется, объятый лихорадочным смятением, похожим на кошмар.

Потрясающее впечатление от рассказов Гофмана и Эдгара По объясняется непревзойденным мастерством этих писателей, их особым умением соприкасаться с фантастикой и пугать читателя теми естественными фактами, в которых, однако, есть доля необъяснимого и даже невозможного.

Недавно скончавшийся великий русский писатель Иван Тургенев бывал порой блестящим рассказчиком фантастических историй.

У него есть таинственные, жуткие рассказы, от которых мурашки пробегают по телу. Однако в этих произведениях сверхъестественное преподносится так туманно, так завуалированно, что вряд ли кому-нибудь придет в голову заподозрить автора в сознательном желании внушить страх. Он просто передает то, что сам пережил, предоставляя читателю угадывать испытанное им смятение, мучительную тревогу перед неведомым и леденящий душу непонятный ужас, словно вызванный дыханием потустороннего мира.

В Странной истории он рассказывает бесхитростно, без напыщенных слов, без неожиданных эффектов о встрече в провинциальном городке с полубезумным ясновидящим и делает это так своеобразно, что у вас перехватывает дыхание.

В другой повести, Стук... стук... стук..., Тургенев с такой потрясающей силой описывает самоубийство некоего глупого гордеца и фантазера, что, переворачивая страницы книги, чувствуешь себя взвинченным, больным, напуганным.

В одном из его шедевров, Три встречи, это трепетное неуловимое волнение, вызываемое неведомым, загадочным, но возможным, достигает вершин прекрасного и великого в искусстве. Сюжет очень прост. Герой трижды случайно услышал при разных обстоятельствах и в различной обстановке — в далеком краю и у себя на родине — голос поющей женщины. Этот голос покорил его безраздельно. Но кто певица, он так и не знает. Вот и весь рассказ. Все очарование и вся тайна мечты, все, что находится вне пределов действительности, вся прелесть мистического искусства, уносящего душу в небеса поэзии, заключены в этих глубоких и ясных, таких простых и таких сложных страницах.

Однако, как бы ни было велико мастерство Тургенева, он производил еще больше впечатления, когда, слегка запинаясь, принимался что-нибудь рассказывать своим задушевным голосом.

Он сидел глубоко в кресле, слегка приподняв плечи, положив безжизненно застывшие руки на подлокотники и согнув под прямым углом колени. Снежно-белые волосы падали ему на шею и смешивались с белой бородой, ниспадавшей на грудь. Большие белые брови оттеняли его наивные, широко открытые, прекрасные глаза. Очень крупный нос придавал лицу несколько тяжеловесный характер, который смягчался тонкой улыбкой и изящным рисунком губ. Он пристально смотрел на вас и говорил медленно, подчас подыскивая слова, но всегда находил нужное или, вернее, единственно правильное слово. Все, о чем бы он пи повествовал, поражало своей образностью, хватало за сердце, как хищная птица, вонзающая когти в свою добычу. В его рассказах чувствовалась беспредельная широта, то, что живописцы называют «воздухом», и огромная глубина мысли в соединении с кропотливой точностью описания.

Однажды в сумерках, когда мы были у Гюстава Флобера, писатель рассказал нам об одном юноше, не знавшем своего отца, которого он встретил, потерял и снова нашел (хотя и не был уверен, что это тот, кого он ищет) при обстоятельствах, правда, возможных, но поразительных, жутких, странных, как наваждение, а в конце концов обнаружил труп этого человека, выброшенный волнами на далекий пустынный берег; все это было изложено Тургеневым так образно и внушало такой непонятный ужас, что рассказ долго не выходил у нас из головы.

Самые обыденные факты принимали иногда в воображении и передаче Тургенева загадочный характер. Он поведал нам как-то вечером, после ужина, о своей встрече в гостинице с одной молоденькой девушкой и о ее непонятных чарах, которые околдовали его с первой же минуты. Он даже попытался объяснить причину этого очарования и обрисовал, как она поднимала глаза, сперва ни на ком их не останавливая, и как затем медленно-медленно переводила взгляд на собеседника. Он описал взмах ее ресниц, расширение зрачка, линию бровей — и все это с такой поразительной четкостью, что чуть не загипнотизировал нас воспоминанием об этих незнакомых нам девичьих глазах. И все эти мелкие подробности казались более волнующими, чем самая страшная история.

Проникновенная прелесть его устных рассказов особенно брала за сердце, когда он говорил о любви. Мне кажется, он записал ту трогательную историю, которую рассказал нам однажды.

Он охотился как-то в России и остановился, чтобы переночевать на мельнице. Местность ему понравилась, и он решил провести там некоторое время. Вскоре он заметил, что мельничиха на него посматривает, и после нескольких дней прелестной и чисто сельской идиллии стал ее любовником. Это была красивая белокурая женщина, стройная, чистоплотная, которую выдали замуж за грубого мужика. Она отличалась душевной чуткостью, свойственной некоторым женщинам, которые интуитивно воспринимают тончайшие оттенки чувства, хотя никогда ничему не учились.

Он поведал нам о встречах на сеновале, который содрогался от непрерывного движения огромного мельничного колеса, о поцелуях в кухне, когда, склонившись над очагом, она готовила обед для мужчин, о взгляде, которым она встречала возлюбленного, когда он возвращался с охоты после целого дня ходьбы по нескошенной траве.

Ему пришлось отлучиться как-то на неделю в Москву, и он спросил у своей подруги, что привезти ей из города. Она не захотела ничего. Он предлагал ей платья, драгоценности, украшения, меха — эту главную роскошь русских. Она от всего отказалась.

Он пришел в отчаяние, не зная, что еще предложить, и наконец дал ей понять, что ее отказ очень его огорчает. Тогда она ответила:

— Ну, так и быть, привезите мне кусок мыла.

— Как мыла? Какого мыла?

— Хорошего мыла, душистого, каким моются городские барыни.

Он был крайне удивлен, не понимая причины столь странного желания. Он стал допытываться:

— Но почему именно мыла?

— Я буду мыть им руки, чтобы они хорошо пахли, и тогда вы станете мне их целовать, как какой-нибудь барыне.

Великий, мягкий и добрый Тургенев так рассказал об этом эпизоде, что, слушая его, хотелось плакать.