Силуэты писателей

Теперь в моде репортажи, и прежде, чем познакомиться с личностью художника, люди хотят знать, какой у него рост, какие черты лица, привычки, наклонности, и больше интересуются его биографией, чем творчеством; вот почему я попробую бегло нарисовать портреты некоторых писателей и лишь вскользь упомяну о содержании и стиле их книг:

Бледный, довольно высокий, худощавый, вероятно, близорукий, застенчивый, безбородый, с несколько впалыми щеками без малейших признаков растительности, мечтательный, кроткий, болезненный с виду — таков Поль Бурже, уже давно известный интеллигентным людям обоими замечательными критическими и философскими статьями, молодой талант, подающий большие надежды.

Очень элегантный, но так, что его элегантности почти не замечаешь, он влюблен во все утонченное, изящное и легче схватывает острую мысль, чем яркий образ; он до обожания любит женщин, пленен их обманчивыми чарами и скорее поддается их нравственному воздействию, тонкому уму, милой болтовне и знакам внимания, чем чувственной прелести; он эмоционален, но не страстен, а главное, изыскан и слывет за одного из самых блестящих, разносторонних, остроумных и содержательных собеседников.

Спорщик, каких мало, абстрактный ум, ниспровергающий все доктрины, любитель софизмов, верующий католик из плеяды тех, кто верит интуитивно, подобно чародею Ренану, враг радикальных и крайних теорий, человек миролюбивый по убеждениям и образу жизни, он больше всего любит наблюдать, ибо все его интересует: люди, предметы, идеи, различные виды искусства.

Как всякий художник-творец, он стремится понять, истолковать, показать; он умеет схватить тончайшие оттенки, сокровенные движения души и передать их с подлинно ораторским темпераментом, пользуясь на редкость точным, ясным языком и сопровождая свои слова выразительным жестом руки с тонкими длинными пальцами, настоящей руки молодого профессора.

Натура женственная, байроническая, хотя он и принадлежит к разновидности любящих жизнь пессимистов, Поль Бурже только что выпустил выдающийся сборник стихов, от начала до конца навеянных женщинами, написанных для женщин, стихов меланхолических и утонченных, похожих на поэтический шепот о чем-то своем, заветном.

Любовь — почти единственная тема его произведений, любовь мечтательная и нежная, невесомая, как ветерок, как утренняя заря, как вечерние сумерки.

Поэт говорит лишь о том, что происходит в его душе; он раскрывает свое сердце, повествует о своих печалях, о своих затаенных страданиях, но не рассказывает, как иные вдохновенные мечтатели, о людях и событиях, не рисует их в ярких картинах и звучных строфах: его муза лишена приподнятости, свойственной этим божественным певцам жизни; он поет лишь о своих чувствах, а также о мыслях, воспоминаниях, надеждах, стремлениях, которые находят отклик в его душе.

Все женщины будут читать эти стихи и поймут их, равно как и все художники.

Поэты, прирожденные поэты, которые мыслят стихами, нередко плохо пишут прозой: они не умеют схватить ускользающий ритм фразы, найти тот живой, нервный, красочный оборот, который говорит о подлинном мастерстве прозаиков. Обычно они склонны к напыщенности и длинным периодам. Король поэтов Виктор Гюго не избежал этой тенденции, и один писатель недаром сказал о нем: «Когда Гюго пишет прозой, он напоминает мне красавца-всадника, вынужденного идти пешком: у него прекрасный рост, гордая осанка, но ступает он неуверенно — ему явно не хватает резвого коня».

Есть, однако, поэт, написавший в прозе одно из своих лучших произведений. Книга называется Парижские чудовища и принадлежит перу Катюля Мендеса.

Эта книга, уже известная читателям Жиль Бласа, рассказывает о чудовищной развращенности нашего века. Сонмище изображенных в ней типов — подлинное произведение искусства, изысканное и необычное, странное и правдивое, чарующее и по существу своему грубое, но эта грубость преподнесена так искусно, завуалирована так ловко, что не смущает добродетели и лишь задним числом вызывает краску стыда.

На каждой странице лежит печать загадочной и сложной личности автора, собрата Эдгара По и Мариво, стиль которого гибок и до бесконечности разнообразен как в поэзии, так и в прозе. Такое произведение мог создать только этот обольстительный и коварный поэт с его бледным лицом Распятого, с вьющейся, словно воздушной бородкой, с длинными, легкими, как облачко, волосами, с пристальным, непроницаемым взглядом и пленительной улыбкой, порой таящей угрозу.

О Катюле Мендесе говорят, что он похож на Христа, кутящего в отдельном кабинете. Не лучше ли сказать, что это Мефистофель, принявший обличье Христа?

Почти каждый вечер, в час, называемый часом абсента, на бульваре между театром Водевиль и Оперой можно встретить молодого человека, идущего медленной, немного усталой походкой; на щеках его, чуть оттененных светлым пушком, играет девичий румянец, а сам он похож на большого ребенка. Зовут его Поль Эрвьё, и это имя скоро станет известным.

Роман под заглавием Собака Диоген, только что изданный им, свидетельствует о любопытном складе ума, остром, немного холодном, вооруженном бичующей, едкой иронией, и это обещает нам ряд восхитительных книг, проникнутых тем веселым презрением, которое придает особую глубину словам.

Один из друзей Золя, Эдуард Род, бледный и печальный, навевающий своим видом сплин, худой, как семинарист, волосатый, как бард, смотрит на жизнь полным отчаяния взглядом, ибо, по его мнению, все на свете уныло и безнадежно; объятый чисто немецкой меланхолией, мечтательной, поэтичной, сентиментальной, которая присуща склонным к философии народам, он чувствует себя чужим в оживленном, смеющемся, ироническом и задорном Париже и бродит по его улицам с безутешным видом.

Он вырос среди протестантов и мастерски рисует их холодные нравы, их сухость, их узкие верования, их любовь к поучению. Если Фердинанд Фабр описывает деревенских священников, то Эдуард Род, по-видимому, избрал своими героями протестантов — противников католицизма; ясное, точное, глубоко человечное представление, которое он дает о них в своей последней книге Бок о бок, говорит о появлении нового романиста с яркой индивидуальностью, с серьезным и требовательным к себе талантом.

А вот имя совершенно неизвестное — Франсис Пуактвен. Его книге Монашеская ряса Альфонс Доде предпослал предисловие, говоря в нем, что счастлив познакомить читателей с таким выдающимся началом литературной карьеры.

Вся книга соткана из тончайших наблюдений, но действие уступает в ней место портретам духовенства, среди которого встречаются довольно известные личности, глубокому психологическому анализу, картинам монастырской жизни, поражающим правдивостью изображения и полным живейшего интереса, несмотря на неумение автора заставить действовать своих персонажей.

Зато писатель проникает к ним в душу, знает наизусть их думы, читает в их сердце, как в открытой книге, словно сам был одним из этих монахов в белых длинных одеждах, которые прогуливаются по дорожкам монастырского сада, ведут беспредметные опоры, сплетничают, как завзятые кумушки, и мечтают о кающихся грешницах под вуалью.

Монастырская приемная, посетители, внимание светских женщин к своим «духовным отцам» явно описаны человеком, которому все это прекрасно знакомо.

Да и во всем облике автора, высокого, робкого, то и дело краснеющего молодого человека, который говорит запинаясь, держится неловко и немного сутулится, в его словах, движениях, походке есть что-то от монаха.

Среди прозаиков существуют две группы писателей, глубоко презирающих друг друга из-за того, что одни слишком много работают над стилем, другие — недостаточно. Первым никогда не видеть академии, вторые неизменно проникают в нее, если только их голова не так пуста, как Одеон в день премьеры. Проза последних течет безостановочно, она бесцветна, пресна, неспособна пробудить ум, дать толчок мысли, взбудоражить нервы. Писать так — называется быть корректным.

Зато проза других литераторов сложна, витиевата, полна скрытых уловок, пестрит стилистическими приемами, изобилует оттенками. Все в ней преднамеренно, обдуманно, сказано неспроста. Наличие каждого прилагательного вызвано сложными причинами, звучание каждого глагола должно соответствовать мысли, которую он выражает. Никогда на одной странице не должны встречаться две одинаково построенных фразы, никогда два одинаковых слова или созвучия не должны повторяться даже на расстоянии ста строчек друг от друга, и в появлении одних и тех же заглавных букв должна соблюдаться таинственная симметрия, способствующая гармонии целого.

Леон Кладель, несомненно, является одним из самых интересных, самых оригинальных и самых сильных писателей этого рода.

В замечательном журнале Литературная республика, которым руководил Катюль Мендес, появился некогда странный роман Кладеля, этого искусного жонглера, под названием Омдрай или Могила борцов. Это произведение только что вышло отдельной книгой. Кладель прибегает в нем к своим излюбленным приемам словесного ювелира и, бесконечно разнообразя изобразительные средства, доводит до предела свое искусство взыскательного стилиста. От начала до конца книги речь идет о борьбе атлетов, только о борьбе, но ни одно состязание не похоже на другое, и они увлекают читателя, ибо излагаются всякий раз в новых, неожиданных и сильных выражениях. Этот роман — один из труднейших литературных опытов, на какие способен романист.

Суровый, как и его стиль, автор Букассье и Оборванцев слывет человеком «необузданным». Он вышел из крепкой крестьянской семьи и кажется твердым, шершавым и устойчивым, как межевой столб в поле. У него длинная борода, длинные волосы и впалые щеки, он ходит по улице крупными шагами, и глаза его блестят, как у зверя. Он говорит громко, горячо, с сильным провансальским акцентом и, раздражаясь при малейшем несогласии, возражает резко, гневно, словно готов броситься на противника и сразить его одним ударом. Но литературу он любит страстно, как ее никто уже не любит в наши дни.