За чтением

Мы знаем лишь два романа XVIII века: Жиль Блас и Манон Леско. Оба считаются шедеврами, хотя, на мой взгляд, второй неизмеримо выше первого, ибо мы находим в нем сведения о нравах, обычаях, моральных устоях (?) и взглядах на любовь этой очаровательной и фривольной эпохи. Манон Леско — натуралистический роман своего времени. Напротив, Жиль Блас отнюдь не документален, несмотря на его огромную художественную ценность. Вся книга построена на условности, к тому же описанные в ней приключения происходят в другой стране, и, читая их, мы не многое узнаем о тогдашних людях. Правда, не больше сведений черпаем мы также из восхитительных рассказов Вольтера. Малохудожественные эротические вольности Кребийона-младшего и подобных писателей не дают никакой пищи уму, и мы представляем себе лишь по традиции, по мемуарам и по истории общество той эпохи, изящное и испорченное, утонченное, развращенное, изысканное до кончиков ногтей, учтивое и прежде всего остроумное, для которого наслаждение было единственным законом, а любовь — единственной религией.

Зато маленький роман того времени, не слишком известный, хотя и много раз печатавшийся, переиздание которого только что осуществлено Кистемакерсом, содержит ряд бесценных сведений. Вещь называется Термидор и имеет подзаголовок «Повесть обо мне и о моей любовнице».

Да, роман чрезвычайно игрив, аморален до крайности, сдобрен скабрезными деталями, но он прелестен, совершенно прелестен! Словом, это подлинное зеркало, в котором отразилось остроумное, изящное, аристократическое и привлекательное распутство конца этого века любви. Наши доктринеры и проповедники, напичканные серьезными идеями и строгими правилами, готовые запретить даже хороводы, покраснели бы до корней волос, приоткрыв этот маленький том, который является чистой... нет, нечистой жемчужиной.

Да, жемчужиной! А они редки в литературе. Все пленяет нас в этом вольном повествовании, и ум бьет в нем ключом с поразительной непосредственностью. Это подлинно французский ум, ясный, непринужденный, легкомысленный, задорный, дерзкий, скептичный, веселый, насмешливый и облеченный к тому же в форму простую и изысканную, смелую и кокетливую, гибкую и остроумно злую. Вот превосходная проза доброй старой Франции, проза хрустально чистая, которая искрится, как вино, ударяет в голову и веселит сердце. Что за удовольствие читать эту книгу, удовольствие утонченное, почти сладострастное!

Автор романа, скрывавший свое имя, был откупщик Годар д'Окур. Право же, было бы приятно поужинать в его обществе.

«А каков сюжет книги?» — спросят меня. Так, безделица, история некоего щеголя, отец которого заключил в тюрьму его любовницу Розетту, а юноше удалось ее освободить. И он неплохо сделал, счастливчик!

Роман дает до странности яркое ощущение того уже далекого времени, воскрешает тогдашних людей, показывает их жизнь, их привычки.

Надо сознаться, у г-на Кистемакерса не всегда бывают такие удачи с переизданием книг.

Из Брюсселя мы получили, кроме того, очень своеобразное произведение писателя натуралистического толка Гюисманса, озаглавленное По течению.

Эта небольшая повесть, которая мне бесконечно нравится своей бесхитростной и надрывающей сердце жизненной правдой, производит потрясающее действие на иных впечатлительных людей. При одном воспоминании о ней они либо выходят из себя, либо впадают в уныние, как держатели акций «Юньон Женераль», либо преисполняются негодованием. Одни охают, другие ругаются. Как ни скромен сюжет повести, он приводит их в ярость. А между тем По течению — всего лишь история чиновника, скитающегося в поисках съедобного мясного блюда. Вот и все. Этот бедняга, наемный раб в министерстве, может истратить ежедневно на обед только тридцать су, и он бродит из харчевни в харчевню, испытывая отвращение к пресным подливкам, к жесткому, как подошва, мясу, к подозрительно пахнущим рубцам, к фальсифицированным кисловатым напиткам.

Из плохонького ресторана он идет в винный погребок, переходит с левого берега Сены на правый, возвращается обескураженный все в те же заведения, где находит все те же блюда, обладающие тем же вкусом. Так развертывается на страницах повести плачевная история обездоленных, попавших в тиски нищеты, корректной, облаченной в сюртук нищеты. А ведь герой книги рассудителен, он примирился со своей судьбой, и его возмущает лишь глупость, вызывающая восторженное одобрение толпы. Похождения этого Одиссея, который странствует из харчевни в харчевню, от одного блюда к другому, где в похожем на плевок застывшем масле лежат тонкие, как листики, куски жесткого мяса, бередят сердце, угнетают, приводят в отчаяние, ибо герой предстает перед нами во всей своей страшной правде.

Читатели, о которых я говорил, восклицают: «Не показывайте нам омерзительных истин, утешайте нас! Не разочаровывайте, а лучше развлекайте!»

Не подлежит сомнению, что люди, способные увлекаться романами г-на Шербюлье, найдут смертельно скучным рассказ о неудачах г-на Фолантена. Я могу кое-как понять взгляды этих людей, но не понимаю одного: почему они отказывают мне в праве безоговорочно предпочитать произведение романиста натуралистической школы трогательным приключениям, придуманным писателями вроде г-на Шербюлье?

Допускаете ли вы наряду с развлекательными романами существование книг, которые берут вас за сердце? Да, не правда ли? Ну, а я не допускаю, чтобы можно было увлекаться неправдоподобными хитросплетениями, которые мы встречаем в так называемых развлекательных романах. Есть ли что-нибудь более волнующее, более потрясающее, чем жизненная правда? И разве не правдива простенькая история о бедном чиновнике, который напрасно ищет сносный обед?

Для того, чтобы книга меня тронула, я должен найти в ней кусок жизни, я должен узнать в изображенных героях своих ближних, людей, подобных мне, которым знакомы мои радости и печали, у которых есть что-то от меня самого; я должен проводить между ними и собой параллель, пробуждающую в моей душе сокровенные воспоминания, приносящую мне на каждой строчке отголоски обыденной жизни. Вот почему Воспитание чувств производит на меня огромное впечатление, а испорченный сыр г-на Фолантена вызывает во рту знакомые и неприятные ощущения.

Иные читатели могут с головой уйти в приключения, описанные в Монте-Кристо или в Трех мушкетерах — книгах, которые я никогда не мог дочитать до конца, — такая скука охватывала меня всякий раз при виде этого нагромождения несообразностей.

В самом деле, разве можно увлечься, когда не веришь? А можно ли верить в эти невероятные вымыслы? И, однако, вряд ли кто-нибудь признался бы в своей нелюбви к этим мишурным произведениям, если бы неподражаемый мастер Бальзак не написал по поводу книжонок Дюма-отца: «Право же, бываешь раздосадован, когда прочтешь это. По окончании книги ничего не остается, кроме отвращения к самому себе за столь бесполезную трату времени».

Повесть По течению, конечно, нельзя рекомендовать молодым женщинам, желающим уснуть с надушенной книгой в руках, или же читательницам, которые проглатывают новеллу, как шоколадную конфетку, и желают помечтать над ней, словно над коротенькой сказкой, написанной специально для них.

Но вот сборник Боль любви, принадлежащий перу Рене Мезруа, изящного, утонченного и в высшей степени женственного писателя. Некоторые из коротких рассказов этого сборника похожи на чудесные безделушки; другие, вроде Распятого, производят величественное и жуткое впечатление. Впрочем, с Распятым связана целая история. Этот рассказ, появившийся сначала в газете, подвергся жестокой критике и беспощадному осуждению. Перечитывая его теперь в сборнике, поистине изумляешься внезапному целомудрию судебных властей. Начинаешь верить в ту ненависть к литературе, о которой так часто и с таким негодованием говорил Флобер. Как только обычная непристойность появляется в каком-нибудь грязном листке, прокурорский надзор закрывает глаза. Деятели его, очевидно, получили большое удовольствие; но стоит им заметить якобы новое литературное направление, легкомысленную вереницу прилагательных или непривычные созвучия глагольных форм, и гнев их уже не знает границ.

Отметим наиболее пленительные рассказы этого сборника: Брак полковника, Роман Бенуа Шансона, Барышни военного врача, Последний смотр, Утренняя серенада.

Но зачем изысканный рассказчик Рене Мезруа, с его жеманной манерой письма и любовью жонглировать словами, зачем этот чувствительный писатель, как бы созданный для повествования об изощренных прегрешениях прелестных дам в насыщенном негой воздухе будуаров, зачем берется он описывать своим, точно благоуханным пером простые и грубые истории из крестьянской жизни? Ведь он изображает только пастушков Ватто, говорящих к тому же его собственным, болезненно-нервным языком. От крестьян Мезруа слишком веет эклогой, а его чудесные фразы так изящно построены, что в них нет того резкого удара кулаком, без которого не ощутить всей глубины жестокой сельской драмы, не понять Марго, спалившей ради любовника отчий дом и родную деревню.