Черта с два!

— Жозеф!

— Чего изволите, сударь?

— Подать мне копье и щит!

— Что такое, сударь?

— Я прошу принести мне копье и щит.

— Но, сударь...

— Поторопись, плуг, да вели конюху оседлать моего боевого коня. Не угодно ли, нас, оказывается, оскорбляют в Италии! Клянусь честью, уж я попридержу своим копьем языки всех этих болтунов-лаццарони.

Такими словами, возможно, обменялся со своим слугой не один мирный буржуа, прочтя недавно в нашей газете воинственный призыв одного из ее корреспондентов.

Этот боевой клич наделал много шуму. Он прозвучал, как трубный глас, и, вероятно, пробудил от спячки не одного храбреца. Я и сам в первую минуту готов был потребовать копье и щит. Я говорил себе: «Вот как, итальянцы нас оскорбляют! Они кричат: «Долой Францию!» «Посмотрим, соседушки, посмотрим!» И я приподнялся на кровати.

Яркое солнце потоком вливалось в открытое окно. Прозрачный воздух звенел от пения птиц. Журчание реки, текущей мимо двери моего дома, доносилось до меня вместе с неясными шумами деревни.

Все мои книги мирно покоились по своим полкам, и начатый роман лежал на большом письменном столе, обрываясь на середине не дописанной вчера вечером страницы...

И тут я опросил себя: «Но... в сущности, так ли уж сильно нас оскорбляют?» Мне еще хотелось спать, и, опять завернувшись в одеяло и закрыв глаза, я подумал: «Нет, я, право, не чувствую себя оскорбленным». Я стал было подстегивать себя, припоминая возвышенные идеи и героические чувства былых времен, стараясь проникнуться духом патриотизма. Ничто на меня не действовало. И я опять погрузился в сон.

Окончательно проснувшись, я вновь принялся рассуждать:

— Быть может, я попросту выродок, трус, подлец? Надо узнать, что думают об Италии другие.

На берегу реки невозмутимо сидел с удочкой в руках какой-то господин, по-видимому, ничем не выделявшийся среди прочих смертных, да и лицо его отнюдь не казалось лицом подлеца. Я подошел и, вежливо поклонившись ему, сказал:

— Извините, сударь, если я вас потревожил.

Он ответил:

— Ничего, ничего, пожалуйста.

Осмелев, я продолжал:

— Скажите, вы не чувствуете себя оскорбленным?

Он переспросил в полном изумлении:

— Оскорбленным? Кем же?

Тогда, повысив голос, чтобы в нем зазвучали героические ноты, я закричал прямо над его ухом:

— Да итальянцами, черт возьми!

Он заявил совершенно спокойно:

— Да вы что, в своем уме? Плевать я хотел на итальянцев!

Тогда я стал приводить довод за доводом, изыскивать громкие, бьющие на эффект слова, все время наблюдая за своим собеседником, чтобы узнать, удалось ли мне задеть его за живое. Да, он как будто оживился, глаза загорелись, удочка задрожала в руке; затем он неожиданно повернулся ко мне: лицо его побагровело, губы тряслись. Я подумал: «Дело в шляпе!» Как бы не так! Выйдя из терпения, он заорал:

— Отстаньте от меня со своими бреднями! Разве вы не видите, что рыба клюет, болтун проклятый!

Мне оставалось только удалиться, что я и сделал.

Однако засевшая в голове мысль не давала мне покоя, и в тот же день я отправился поездом в Париж. На бульваре ко мне подошел один из моих друзей. Он был что называется брюзгой. Я опросил его:

— Ну как? Идешь ты на войну или нет?

Он ответит, крайне удивленный:

— О какой войне ты говоришь?

Я разыграл изумление, негодование:

— Ну, разумеется, о войне с Италией. Ведь итальянцы ежедневно подвергают нас оскорблениям.

— Какое мне дело до Италии? Когда итальянцы устанут кричать, они угомонятся. Ведь это же сумасброды и хвастунишки.

Я распрощался с приятелем.

Пройдя шагов двадцать, я столкнулся лицом к лицу с бывшим коммунаром, острый ум которого, признаюсь, мне очень по душе. К тому же он одарен незаурядным талантом: это крупный писатель. Он дрался как одержимый за дело Коммуны; но благодаря независимости своих взглядов и презрению к готовым формулам и рецептам стал казаться подозрительным даже своим единомышленникам.

Я спросил его:

— Что вы думаете об Италии? Как, по-вашему, будет война? Пожалуй, теперь ее не избежать.

— Этого еще не хватало! Какие, однако, глупости, Тунис и прочее, — ответил он и, немного подумав, прибавил: — Пусть себе дерутся по всяким пустякам, если им пришла охота. Я же приберегу силы для гражданской войны.

Необычность этого ответа меня позабавила, и я уехал, так как считал, что предпринятый мной опрос окончен.

В дороге я стал размышлять над этой фразой: «Я же приберегу силы для гражданской войны». Сначала смысл ее кажется чудовищным. На ум приходят выспренние слова античных авторов: «Война между согражданами, между людьми, говорящими на одном и том же языке, между братьями — ужасна». Потом принимаешься рассуждать и постепенно меняешь взгляд на вещи; стоит только отбросить избитые философские истины и начать мыслить самостоятельно. «Он прав, он тысячу раз прав, этот человек! — восклицаешь тогда. — Логична только одна война — война гражданская. Здесь по крайней мере я знаю, за что дерусь».

Ведь подлинная ненависть — это ненависть между членами одного и того же семейства, ненависть между родственниками, потому что тут бывают задеты все связывающие их интересы; точно так же подлинные войны ведутся между согражданами в результате ежедневной, ежечасной борьбы, затрагивающей все свойственные людям чувства: их зависть друг к другу, их постоянное соперничество и т. д. Это не что иное, как применение на деле формулы: «Убирайся вон, а я займу твое место». Да, гражданская война логична. Другие же войны — нет. Я не знаю итальянцев. У нас с ними нет общих интересов. Я не люблю макарон. Мне нечего делать в Италии. На это мне говорят:

— Но тебя же оскорбляют, несчастный!

— Ну что же, тем хуже для итальянцев. Это доказывает только, что у них слишком много свободного времени.

И я вспомнил двух рабочих, повздоривших в моем присутствии несколько дней тому назад.

Один из них был взбешен, он размахивал руками, брызгал слюной и, окруженный бесстрастными зрителями, кричал другому: «Ты бездельник, да, бездельник, мразь, подлец, да, подлец! Я тебя в лепешку расшибу, слышишь, бездельник!» Другой стоял, опершись на лопату, невозмутимо выслушивал оскорбления и, когда противник горланил: «Я тебя в лепешку расшибу!» — лишь отвечал, не повышая голоса: «Что ж, попробуй, попробуй!» Бесноватый вопил, но не двигался с места. Вдруг он обернулся к приятелям и сказал им почти спокойно: «Эй, вы, держите меня, не то я наделаю бед!» Но так как никто не стал его удерживать, он ушел. Я смотрел на оскорбленного, вновь принявшегося за работу, и думал: «Сколько в этом человеке достоинства, как он умен и как хорошо владеет собой! Он на голову выше остальных. Когда же наконец народы, коллективная честь которых кажется мне чем-то весьма проблематичным, обретут такой здравый смысл и такое спокойствие?»

Так вот, Франция только что проявила нужное спокойствие и нужный здравый смысл! В данную минуту наш народ совершенно равнодушно взирает на крикунов; более того, он презрительно относится к войне, как таковой. Пришел конец великим героическим порывам: мы научились, к счастью, слушаться голоса рассудка и не поддаемся минутным вспышкам. Бравурные марши никого больше не волнуют, напыщенные фразы перестали производить впечатление. Когда нам кричат: «Мы вас в лепешку расшибем!» — мы преспокойно отвечаем: «Что ж, попробуйте!» Да, пусть попробуют!

И я нахожу, что это хорошо, очень хорошо. Ведь что там ни говори, а средневековье давным-давно похоронено, господа. Оно и лучше. Я никогда не любил этого века копья, меча и глупости. При мысли о титулованных мужланах, с ног до головы закованных в латы, в нос мне ударяет невообразимый смрад; И вместо того, чтобы восхищаться их бранными подвигами, я думаю о зловонии, которое, по всей вероятности, распространяли эти высокородные бароны после ратных дел, которым они предавались день-деньской.

Мы стали спокойнее. Тем лучше. Так, значит, наш нелепый шовинизм идет на убыль? И вот я впервые начинаю испытывать нечто вроде уважения к правительству (говорю не о людях, из которых оно состоит, а о самой форме правления). Уж не республике ли мы обязаны новоявленной мудростью нашего народа? При монархии неистовые крики вырывались из всех глоток, стоило лишь произнести слово «война». При республике мы невозмутимо смотрим, как надвигаются события, и спокойно ждем. Чем это объяснить? Хорошенько и сам не знаю; я констатирую, что произошел поразительный сдвиг, вот и все.

Не надо войны, не надо, разве только мы подвергнемся нападению. Тогда мы сумеем постоять за себя. Давайте-ка лучше работать, мыслить, искать. Единственная настоящая слава — это слава труда. Война — удел варваров. Генерал Фар упразднил в армии барабаны; давайте упраздним их также в наших сердцах. Барабаны — язва Франции. Мы бьем в них кстати и некстати.

Придет день, когда будут упразднены и пушки, но это случится позже, гораздо позже.

Что же касается меня, то вид обыкновенной машинки для стрижки овец интересует, волнует и захватывает меня несравненно больше, чем вид полка, идущего под грохот оркестра и с развевающимися знаменами.