4.2. Элитарные ориентации в быту, моде и светской жизни

Можно приводить многочисленные примеры прояв­ления элитарности в обыденной жизни. Любимым заня­тием многих людей на работе, на отдыхе, в гостях и в дру­гих местах является обсуждение жизни тех, кто стоит на более высокой иерархической лестнице, т.е. обсуждение «начальства» и всяческих знаменитостей. Человек, со­общающий пикантные подробности из их жизни, как бы демонстрирует (через «осведомленность») свою боль­шую близость к обсуждаемой элите. Таким образом, сам обыватель не претендует на то, чтобы его считали эли­той, но при этом его элитарная (точнее, псевдоэлитар­ная) ориентация бесспорна.

Огромное число людей с упоением смотрят по теле­визору так называемые «мыльные оперы» (сериалы). Ча­сто эти сериалы имеют примерно одинаковый сюжет: главный герой через различные испытания и сложные взаимоотношения попадает из мира нищеты в мир бо­гатства, мир элиты... Типичный телезритель, как прави­ло, сам немногого добился в жизни, но через телевизи­онную иллюзию ему предоставлена возможность иден­тифицироваться с недосягаемым «высшим светом» и хоть в фантазии реализовать свои элитарные ориента­ции. В каком-то смысле увлечение подобными телесе­риалами напоминает поведение слуг, когда они подгля­дывают в замочную скважину за своими господами... Слуг, людей массы часто просто «тянет» к господам: хоть прикоснуться, хоть услышать, хоть взглянуть (или под­смотреть)... Разве в психологическом смысле это нельзя назвать «ориентацией»? Точнее — элитарной ориента­цией!

В повседневной, обыденной жизни и профессиона­льной деятельности стремление к более совершенному, престижному и «элитному» является важнейшим стиму-

56

лом для ищущего своего счастья человека. Проблема лишь в том, что счастье это понимается каждым по-раз­ному, а соответственно, и элитарное видится каждым по-своему... Например, ответ на вопрос, почему у про­стых людей такая тяга к обсуждению жизни знаменито­стей (?), применительно к разным возрастным группам будет разным. Для молодежи — это поиск образца и обыгрывание перспективы собственной жизни и собст­венного счастья, для взрослых и пожилых людей — это один из способов реализации их несостоявшихся надежд через идентификацию с главными героями...

Многие российские юмористы-сатирики нередко связывают «высший свет» с образом жизни торговцев. Например, А.З. Рубинов в своей книге «Интимная жизнь Москвы» в специальной главе «Высший свет» пи­шет: «Так и кажется, что торговки ходят, скосившись, — глядят на артисток, на дипломатов, на иностранцев, как те одеваются. И еще косятся на публику — глядят, какое они производят впечатление, одетые по последней па­рижской моде... Социологи напрасно не изучают нравы торговок! Их одежда, быт, духовные запросы выразите­льнее всего отражают сиюминутное состояние обще­ства... На лучших местах, в самых престижных домах творческой интеллигенции — в Центральном доме лите­раторов, в Центральном доме работников искусств, в Центральном доме кино — всегда в центре, всегда на са­мом виду сидят прикинувшиеся благородными колбас­ницы, галантерейщики, обувщики, ювелирщицы, мо­лочницы... Торговцы берут реванш за все унижения, ко­торые они претерпели в жизни. И от искусства, в частно­сти...» (Рубинов, 1991. С. 159-172).

К сожалению, в последнее время сами многие наши известные артисты, музыканты и прочие знаменитости с завистью поглядывают на «новых русских» (или на быв­ших «старых торговцев», «старых спекулянтов, вымога­телей» и т.п.), сами унижаются перед ними ради возмож­ности подзаработать...

Интересно, в свое время В. Высоцкий возмущался, что главные персонажи (прототипы) социально направ­ленных спектаклей театра на Таганке сами восседают на первых рядах, да еще громче всех смеются и хлопают (кстати, засмеяться в нужном месте, демонстрируя «по­нимание» ценностей данной группы или труппы, — это также демонстрация своих элитарных ориентации)...

57

ламентировалсядля всех сословий. Например, согласно «Проекту нового порядка ношения одежды в Вене» от 1786 года, со всей австрийской бюрократической точно­стью строго предписывалось, кому носить какие перья на шляпах, какие мундиры, какие пуговицы и галуны... В частности, Иштван Ван Вег пишет." «Чиновники обя­заны носить мундир, как военные. Различия в чинах должны отражать разные галуны и металлические пуго­вицы. Нижним чинам полагались пуговицы, обтянутые тканью... Преподавателя университета отличают поло­ски золотого позумента, нашитые на отворот рукава... Доктору права полагались две полоски золотого позу­мента, доктору медицины тоже две, но серебряных. Вра­чи упоминались после юристов, потому что без юристов нельзя себе представить мир, а без врачей, напротив, можно, если люди будут больше уделять внимания свое­му здоровью... И так далее, и тому подобное, вплоть до парий, объединенных под общим собирательным назва--нием «прочий люд». В конце текста констатируется, что встречаются и такие, на которых даже понятие «прочий люд» не распространяется. Этим париям из парий следу­ет явиться в полицию, а уж она пропишет им подходя­щие лохмотья» (Рат Вег, 1996. С. 77—78).

На уровне обыденного сознания принцип «элитар­ное» — значит, «знаменитое» — пронизывает жизнь мно­гих людей, влияя не только на формирование их ориен­тации (которые могут реализоваться и через фантазии), но и реальные поступки и выборы людей. Механизмы и условия развития элитарных ориентации еще будут по­дробно рассмотрены в последующих главах книги, но уже сейчас можно отметить важную роль детских игру­шек в формировании поведения будущих взрослых чле­нов общества.

Если предположить, что идея перемещения человека из «грязи в князи» формируется еще в детстве (на приме­ре многих сказок), то в последнее время существенно возросла роль игр и игрушек, где частично моделируется понимаемый определенным образом «жизненный успех». Например, знаменитая во всем мире («тотально знаменитая») кукла Барби позволяет формировать у де­тей стандарт правильной и хорошей жизни.

Во взрослой жизни все это массированно подкрепля­ется с помощью средств массовой информации, где так­же формируются определенные стандарты успеха.

60

У взрослых также есть свои «игрушки», формирующие массовое сознание (стандартизированный смысл жизни и труда), — престижные автомобили, аппаратура, одеж­да, стандартизированные развлечения и другие состав­ляющие обыденной жизни.

Можно предположить также, что сама элита заинте­ресована в формировании у обывателя восторженного отношения к ценностям своей жизни, иначе теряется главный смысл в демонстрации своего богатства, влия­ния, известности и т.п. Если у обывателя будут сформи­рованы иные ценности и смыслы, то какже он будет вос­торгаться теми, кто данные (рекламируемые, стандарти­зированные) ценности приобрел в наибольшем количе­стве, т.е. добился наивысшего успеха. Еще Э. Берн хоро­шо показал, что поступки многих людей часто определя­ются различными коммуникативными играми, смысл которых нередко сводится к тому, чтобы продемонстри­ровать свое превосходство, или к выяснению того, кто более «благополучен» (Берн, 1988; Харрис, 1992).

Формирование стандартизированных ценностей мо­жет рассматриваться и как вариант помощи людям мас­сы в нахождении смысла своего существования (если, конечно, людям не предлагаются другие смыслы, понят­ные, привлекательные и доступные). Интуитивно чело­век массы стремится к другим, более интересным смыс­лам и идеалам, но в его сознании они представлены абст­рактно, лишь как некая идея чего-то более совершенно­го. Поэтому он и обращает свои взоры на элиту, поско­льку априорно предполагает, что в чем-то она лучше его самого. Тем более что образ элиты весьма не определен и противоречив. Здесь важнее сама идея стремления к со­вершенству.

Но и элита (традиционно понимаемая) нередко сама ориентируется на ценности стандарта. Проблема в том, что не каждому дано найти для себя нестандартизиро-ванный смысл, поэтому психологам надо спокойнее от­носиться к ценностям «массового общества» и лишь, по возможности, помогать в поиске более благородных (бо­лее сложных и редких) смыслов.

Можно предположить также, что в основе ориента­ции обыденного сознания на элитное нередко оказыва­ется чувство зависти, когда человек, не обладающий внешними атрибутами элитарности (богатством, симво­лами власти и признания), хотя бы мечтает, рассуждает,

61

сплетничает о них. Главное, что эти атрибуты (а значит, как считают многие рядовые обыватели, и сама элитар­ность) присутствуют в фокусе их сознания, часто стано­вясь стержневым смыслом (пусть даже и нереализуемым в полной мере) и главным критерием жизненного успе­ха...

При этом происходит как бы подмена настоящей элитарности, связанной с творчеством и достоинством, псевдоэлитарностью, когда что-то лучшее выражается не в своем существе, а лишь во внешних своих символах (более модной и дорогой одежде, вещах, быте, в манерах и связях с «сильными мира сего», в образе жизни и соци­ально-профессиональном «успехе»).

Правда, и у простых людей, у самых разных народов все-таки присутствуют определенная гордость и чувство меры. Вот что писал по этому поводу прекрасный отече­ственный драматург В.С.Розов, рассуждая об особенно­стях «русской души»: «...русский человек в принципе не хищник. Хотя сейчас появилось хищников много. Но их и называют «новыми русскими». Русский человек не хищник. Ему нужен достаток. Есть у него достаток, он доволен. Если есть у него достаток, то подойдет к нему кто-нибудь и скажет: «Вот тебе тысячу баксов, — как сейчас говорят, — пойди сделай то-то и то-то». А он — русский человек — в ответ: «Ты знаешь, я удить рыбу со­брался, я пойду рыбу ловить». Это и есть русский дух... А «новый русский» — он не пойдет рыбу ловить, а пойдет за баксами, которые ему не очень нужны, но пойдет» (Розов, 1996. С. 6).

Поэтому даже зависть не всесильна. Реализуется за­висть лишь там, где созданы неравные возможности для распределения благ (и ощущений собственной значимо­сти человека) за примерно одинаковую, сопоставимую работу. Отсюда следует, что важную роль в стремлении к подлинной элитарности играет чувство справедливости, когда чувство собственной значимости (чувство элитар­ности) соответствует реальному общественно-полезно­му труду данного человека.

Заметим, что такое понимание справедливости впол­не согласуется с одной из наиболее интересных и фило­софских статей «Всеобщей декларации прав человека», а именно со ст. 23, пункт 1: «Каждому человеку, без какой либо дискриминации, гарантируется равная оплата за равный труд» (Никитин, 1993. С. 15). Проблема зависти

62

и справедливости применительно к элитарным ориента-циям еще будет рассмотрена более подробно.

4.3. Элитарность в сквернословии и профессиональном эпатаже

Если обратиться к истокам сквернословия (мата), то еще в древности и в Средние века с матерщиной связы­вался «оберег» от нечистой силы, и именно поэтому да­же отцы церкви в определенные исторические периоды относились к сквернословию (например, к юродивым, «ругающимся миру») с терпением. «Умение материться приписывалось домовому и черту, причем если свистом можно было подозвать нечистую силу, то матерщина считалась наиболее эффективным средством ее отпуги­вания, — пишет М.А. Рюмина. — Например, для того, чтобы спастись от происков лешего, нужно было выма­териться... С переносом матерщины в сферу межлично­стного общения адресат ругани уподобляется нечистой силе. Вместе с тем показательно, что во многих случаях матерщина «безадресна» или адресована кому-то третье­му, неявленному» (Рюмина, 1993. С. 145—146).

Сквернословие — это также своеобразная «плос­кость» и форма проявления общественной жизни. Изве­стно, что само сквернословие (мат, грубый жаргон) час­то выступает в определенных социальных и профессио­нальных сообществах «общепризнанным» средством са­моутверждения. Во многих неформальных группах и це­лых сообществах принято считать, что: во-первых, что раз человек ругается, значит, онемелый («вроде как с ха­рактером», «вроде как личность», не боится «черта» и способен себя «оберегать» от различных опасностей); во-вторых, если человек ругается, то это «свой парень» («девушка»), т.е. может претендовать на то, чтобы быть принятым в данном «круге общения»; в-третьих, раз че­ловек вообще умеет «правильно» и «своевременно» руга­ться, значит, он подготовлен к взаимодействию с други­ми членами данной социально-профессиональной об­щности; в-четвертых, сам факт использования в обще­нии с другими нецензурных (неприличных) выражений является своеобразным намеком собеседнику на собст­венное превосходство (и собеседник это прекрасно по-

63

нимает, и ему приходится терпеть это, соответственно, теряя собственное самоуважение).

Причем сквернословие проявляется как у неприви­легированных слоев (у «массы»), так и у знаменитостей с их челядью (у «элиты»), но проявляется, естественно, по-разному. В частности, в современной России пред­ставители массы используют мат более «естественно» (для кого-то мат и сквернословие становятся «органич­ной» составной частью его речи), тогда как представите­ли элиты (как правило, более образованные и воспитан­ные) в сквернословии чаще проявляют способность к саморегуляции и самоконтролю (лучше знают, где «можно», а где «нельзя» ругаться и демонстрировать свои превосходства, понимаемые таким образом...). Хо­тя наиболее яркие и общепризнанные (любимые масса­ми) «звезды» иногда позволяют себе то, на что не спосо­бен последний забулдыга. Причем для таких «звезд» вы­зывающее сквернословие в условиях сегодняшнего рын­ка (когда нужно уметь «производить впечатление» на публику) нередко выступает как элемент их профессио­нального «эпатажа», о чем они сами неоднократно заяв­ляют в своих телеинтервью.

Интересна и эволюция сквернословия как средства самоутверждения. В элитных кругах более престижным считается не любой мат, а самый «заковыристый», «мно­гоэтажный», часто не доступный (и незнакомый) так на­зываемым «простолюдинам», которые довольствуются своим незамысловатым набором нехороших слов. На­пример, мы сами лично знакомы с одной научной со­трудницей в престижном университете, которая просто изумляет всех (особенно тех, кто впервые с ней сталки­вается) своим «мастерством» сквернословия. При этом многие работающие с ней сотрудники даже гордятся, что у них на кафедре есть такая «мастерица» (справедливо­сти ради следует сказать, что человек она добрый и рабо­тник добросовестный). Любопытно и то, что те сотруд­ники, которые в других случаях склонны также демонст­рировать свою смелость и «современность» с помощью мата, в присутствии «мастерицы» обычно почтительно помалкивают, изъясняясь исключительно на культур­ном русском языке (или по-английски)...

Примечательна также эволюция мата в подростко­вой среде. Например, ранее на московских заборах не­редко можно было увидеть незамысловатые русские ру-

64

гательства и соответствующие им примитивные рисун­ки. В сегодняшней Москве (столице России!) все больше стало появляться самых разнообразных иностранных словосочетаний и просто отдельных букв. Фактически данные иностранные слова выполняют те же функции, что и «заборное сквернословие»: во-первых, являются для «авторов» средством самовыражения и самоутверж­дения; во-вторых, служат своеобразным клапаном для выпускания энергии («молодого пара»), когда молодой человек еще не научился реализовывать эту свою энер­гию более достойными и творческими способами; в-тре­тьих, это своеобразный вызов окружающим: «...вот, смотрите, какие вы все нехорошие (например, «козлы») и какие мы молодцы, что даже по-английски что-то там написали...».

В условиях современной России (после длительного «железного занавеса») изъяснение и сквернословие по-английски считается даже среди представителей масс достаточно престижным занятием, в чем-то при­ближающим авторов к «элите». Если для заборных хули­ганов из элитных семей это является средством подтвер­ждения своего превосходства (в частности, знание анг­лийского языка, полученное в спецшколе или в частном «спецколледже»), то для хулиганов-простолюдинов иностранные росписи являются средством «приобще­ния» к более престижной культуре, в том числе и к «куль­туре» сквернословия.

Интересно также отношение властей к заборному сквернословию в современных условиях (в условиях обострения противостояния между «демократами» и оп­позицией, которую нередко называют почему-то «быд-лами с заточками»). Очень часто можно было наблюдать, как рядом с аккуратно замазанными краской оппозици­онными «антидемократическими» лозунгами соседство­вали совершенно нетронутые русские или иностранные ругательства...

Таким образом, сквернословие — это также одно из средств демонстрации своего превосходства, своей при­частности к более привилегированной части данной группы (или сообщества). Любопытны предположения некоторых авторов о происхождении такого (неприлич­ного и «запретного») средства самоутверждения. В част­ности, известный этолог В.Р. Дольник приводит приме­ры наказания непослушных сородичей в среде обезьян:

65

«Когда более слабый самец обезьяны встает в позу под­чинения перед доминантом, а тот в ответ изображает спаривание, то для первого это выглядит как наказание. Поэтому теперь нам вполне понятен смысл такой часто наблюдаемой картины: павиан-доминант сидит на воз­вышении и управляет стадом с помощью мимики и жес­тов — хмурит брови, скалит зубы («Если будешь продол­жать делать что не надо — укушу»), грозит кулаком («Прекрати, не то побью») и... хлопает по своим поло­вым органам («Смотри, встанешь ты у меня в позу уни­жения»). Все эти жесты есть и у мужчин, и все они обо­значают угрозу и ранговое превосходство. Но человек обладает еще и речью... Львиная доля ругательств черпа­ется из запретной области. Среди них и вечная загадка лингвистов — почему один мужчина угрожает другому невыполнимым и никогда не приводимым в исполнение спариванием» (Дольник, 1994. С. 125—126). Между про­чим, в тюрьмах и колониях также наблюдаются анало­гичные проявления своего превосходства, когда доми-нант-авторитет (или его приближенные-подхалимы) уже не мимикой и не только на словах, а реально «опус­кают» непослушных...

Правда, известно и то, что гомосексуалисты через «спаривание», наоборот, самоутверждаются, доказывая себе и окружающим свое «элитное» превосходство не друг перед другом, а по отношению к другим (простым) людям, для которых это непонятно и неприемлемо, но здесь срабатывает, помимо чисто медицинских факто­ров, еще и фактор «запретности» того, что доступно для «элиты» и что недоступно массе... Конечно, с таким по­ниманием «элитарности» многие люди, даже представ­ляющие так называемую «массу», вряд ли согласятся.

Как уже не раз отмечалось, элитарность — это из са­мых сложных и запутанных явлений, диапазон понима­ния которого даже в обыденном сознании колеблется от божественного до «матерного»... Но поскольку в реаль­ной жизни многим людям постоянно приходится стал­киваться с различными проявлениями стремления к элитарному превосходству, то психологи, когда они хо­тят лучше понять своих клиентов, все-таки должны по­пытаться осмыслить эти стремления, даже в самых странных своих разновидностях.

66

4.4. Проявления элитарности в любви и интимных от­ношениях

Можно предположить, что и первые подростковые неудачи в интимной сфере имеют в основе причины, связанные со своеобразным пониманием «элитарно­сти». Например, проблемы, возникающие в связи с не­соответствием свободной мечты подростка о том, кто ему действительно по-человечески «нравится» и реаль­ными элитными характеристиками этого человека, ко­торый может «не так одеваться», «не там проживать», «не в той семье родиться», «не так ходить и говорить»... При­мечательно, что в более зрелом возрасте многие смиря­ются со своим местом в общей иерархии и уже не влюб­ляются в того, в кого им «не положено» (если не считать обожание известных артистов, рок-звезд и близких к ним очаровательных политиков, где проявляется не сто­лько внутренняя свобода выбора объекта обожания, сколько принцип: «Ориентируйся на тех, кто нравится большинству»...).

Конечно, такое сложное и противоречивое явление, как любовь, не может быть объяснено только через эли­тарные ориентации. Например, А. Маслоу считает, что подлинная любовь у самоактуализирующихся лично­стей лишена враждебности и конкуренции между пола­ми, основана на взаимопонимании и взаимоуважении, а главное - такая любовь основана не на идеализации своего партнера, когда недостатки не замечаются, а на принятии этих недостатков, когда чувство сохраняется и даже развивается «вопреки им» (см. Гозман, 1987.

С. 127-129).

Правда, другими авторами экспериментально выяв­лено (согласно исследованию М.А. Абалкиной), что как раз людям с более высоким уровнем личностного разви­тия свойственна «склонность к идеализации партнера». Причем мужчины более склонны к идеализации жен­щин, чем женщины — мужчин, что объясняется необхо­димостью мужчины занимать более активную позицию и преодолевать больше трудностей в любовных отноше­ниях (см. Гозман, 1987. С. 118).

67

Но это может быть объяснено и более выраженным стремлением мужчин к самоутверждению не только пе­ред женщиной-партнером, но и перед окружающими. Например, мужчина, сумевший выстроить свои отноше­ния с привлекательной женщиной (привлекательной, согласно существующим канонам), да еще победивший в «психологическом поединке» за право на любовь такой женщины других своих конкурентов-претендентов, час­то считает себя лучше их, а значит, в чем-то «выше», и его статус, действительно, может несколько повысить­ся. Аналогично можно рассуждать и применительно к женщинам, которые также самоутверждаются, очаровы­вая престижных мужчин. Причем есть немало женщин, для которых успех всей жизни вообще определяется «удачным» замужеством или даже «любовным приклю­чением» со знаменитостью.

Примечательно, что когда в мире животных самец демонстрирует себя самке или другим самцам-претен­дентам, «он неизбежно должен показывать, что он круп­нее других, сильнее, смелее, ярче... Неудивительно, что другой самец воспринимает демонстрацию как некую угрозу для себя» (Дольник, 1994. С. 95—97). По сути, уже в этих поединках между самцами во многом закладыва­ется основа и для других видов соперничества (с целью демонстрации либо своих претензий на более высокий статус, либо уже имеющийся статус и соответствующие привилегии, в частности, и привилегии на большее предпочтение со стороны противоположного пола).

Отношения соперничества между самими влюблен­ными проявляется иногда в осознанном или неосознан­ном стремлении манипулировать своим партнером. Как пишет Э. Шостром, «мужчина-манипулятор видит в женщине объект сексуального завоевания», для такого мужчины «женщины — это вещи, а не личности», а «чис­ло побед, которые он одержал, — это мера его мужест­венности». В свою очередь, «женщина-манипулятор ис­пользует мужчин, чтобы почувствовать себя более при­влекательной, — пишет Э. Шостром. — ...Ей нравится сам процесс очаровывания. Она лишь соблазнительни­ца, и крайне манипулятивная женщина получает огром­ное садистское удовлетворение, отвергая мужчину, ко­торый всерьез ею увлекся» (Шостром, 1992. С. 100—101). И уже в брачных отношениях между некоторыми су­пругами иногда возникает сообщество, «состоящее из

68

хозяина, хозяйки и двух рабов» (по А. Бирсу). Но в ис­тинных отношениях любви и привязанности «супруже­ская борьба в действительности не нужна, если муж и жена достаточно умны и в состоянии разрешить любой спорный вопрос, — продолжает Э. Шостром, — ...Муж­чина и женщина, которые в действительности любят друг друга, не затевают борьбы. Любовь побеждает все» (там же. С. 114-115).

Интересно, что при построении типологии вариан­тов любви выделяются критерии, так или иначе предпо­лагающие отношения превосходства между партнерами, в частности, Т. Кемпер предлагает два таких крите­рия-фактора: 1) власть, т.е. «способность силой заста­вить партнера сделать то, что ты хочешь», и 2) статус — «желание партнера по общению идти навстречу требова­ниям субъекта» благодаря положительному отношению и уважению к партнеру (цит. по Гозман, 1987. С. 113). Но власть и статус — это как раз те категории, которые часто используются при характеристике элиты.

На основании сочетания и разного проявления этих факторов Т. Кемпер выводит семь типов любви: роман­тическая, братская, харизматическая, «измена», влюб­ленность, «поклонение», любовь между родителем и ма­леньким ребенком. Например, в романтической любви партнеры обладают одинаковым статусом и властью (по­скольку каждый может «наказать» партнера, лишив его своего чувства). В братской любви статус у партнеров высокий, но власть не выражена. В харизматической любви один из партнеров обладает и властью, и стату­сом, а другой — только статусом (например, отношения «учитель — ученик»). В варианте любовной «измены» один партнер обладает и властью, и статусом, а другой — только властью (например, в ситуации супружеской из­мены неверный супруг сохраняет власть, но теряет ста­тус — уважение) и т.п. (см. Гозман, 1987. С. 114).

Как известно, человеческая любовь хоть и основана на генетически запрограммированном половом влече­нии, но в немалой степени окультурена особой системой воспитания и обучения. При этом рядом авторов отме­чается важная роль ритуальных ситуаций в таком обуче­нии, главная особенность которых заключается в их «от­носительной психологической безопасности», что и да­ет партнерам «возможность для своего рода тренировки» (Гозман, 1987. С. 123). Примечательно, что сами такие

69

ритуалы основаны на наиболее «лучших» образцах пове­дения и нередко ориентированы в идеале на правила этикета представителей элиты. Раньше такие образцы задавались сначала через мифы, легенды и предания, по­зже — через сказки, романы и театр, в современных усло­вия — через средства массовой информации, в основном через кино и телевидение. Причем почти везде фигури­руют царственные особы или вельможи со своими прин­цами и принцессами.

Усваиваются эти образцы через ритуализированный любовный флирт. Но выделяются и иные варианты освоения и реализации своей потребности любить и быть любимыми. Например, С. Московичи развивает идею 3. Фрейда об идентификации с объектом любви, которая часто «замещает любовное желание» по отноше­нию к определенному лицу. «Желание интериоризиру-ется, и человек, который любит, становится как тот, ко­го он любит. Подражая ему, он овладевает им», — пишет С. Московичи (Московичи, 1996, С. 310).

Если учесть, что многие партнеры стараются соот­ветствовать образам «настоящего мужчины» или «насто­ящей женщины», а эти образы, в свою очередь, часто ко­пируют жизнь элиты, то, идентифицируясь с этими об­разами, человек как бы «овладевает», осваивает и харак­теристики этой элиты. Правда, идентификация в таком виде приводит к «абсолютной конформности», когда «каждый любит только то, что любят другие, никто не имеет своих собственных вкусов или страстей» (Моско­вичи, 1996. С. 317-318).

Очень любопытная ситуация возникает тогда, когда два искренне любящих друг друга человека вдруг спро­сят себя: «А кого же я так люблю, вот этого данного чело­века или просто образ, который меня уже давно привле­кал и который лишь немного похож на данного челове­ка?» Конечно, настоящие (нормальные) влюбленные та­ких вопросов задавать не станут, им и в голову не придут такие рассуждения. Но если все-таки попытаться отве­тить на этот вопрос, то окажется, что часто «образ», дей­ствительно, гораздо важнее живого человека, и если встретится какой-то другой человек, в большей мере со­ответствующий этому «образу», то возможна смена партнера. Естественно, настоящая любовь предполагает ориентацию не на «стандартный образец», а на реально­го человека, но в обыденной жизни все не так благород-

70

но и красиво, иначе не было бы ни измен, ни семейных скандалов, ни обычных «разочарований» недавних влюбленных. Правда, иногда такие разочарования мож­но «оправдать» сменой или даже развитием «образов», на которые следовало бы ориентироваться (как «образа» партнера, так и своего собственного).

В обществе проблема идентификации «...состоит в выборе модели, — отмечает С. Московичи. — ...В самом деле, выбор может идти между множеством лиц, множе­ством объектов. Более того, каждый человек принадле­жит ко множеству групп и в разной степени связан с каж­дой» (Московичи, 1996. С. 319). Если человек явно запу­тался в своих симпатиях или же окружающие люди ка­жутся ему недостойными его любви, то свое неудовлет­воренное чувство он начинает направлять на других лю­дей, а нередко — и на иные объекты (вещи, хобби, рабо­ту, спортивные команды, политические партии...). То, что больше находится в поле его внимания и что облада­ет хоть какой-то привлекательностью, то и может стать для него своеобразным «замещающим объектом». Тем более что такие «объекты» и не предполагают реального (физического) обладания, т.е. вполне «доступны» в пла­не воображения, симпатий, иллюзий... В этом плане воз­можна не только сексуально-физиологическая мастур­бация, но и мастурбация социально-политическая (ког­да бездумно влюбляются в очередного политического кумира), мастурбация театрально-эстетическая (когда «обожают» очередную театрально-эстрадную звезду), мастурбация спортивно-зрелищная (через «обожание» любимых спортсменов и команд) и т.п.

В современных условиях перед глазами «жаждущих чувств» людей постоянно находится реклама, искусно восхваляющая не просто те или иные товары, но опреде­ленный образ жизни. Таким образом, чувство переклю­чается на образец хорошей, «красивой жизни». Также постоянно на телеэкране, перед глазами современного обывателя мельтешат эстрадные и спортивные «звезды», политические лидеры, некоторые «штатные» представи­тели театрального бомонда и интеллигенции. Ну как все это не полюбить обывателю!.. Например, В. Райх в своей сексуально-энергетической концепции примерно так и обосновывает появление «непреодолимой любви к вож­дю» в тех тоталитарных государствах, где массы ограни-

71

спят и в своем сне нуждаются в нас, взыскуют наших лю­бящих сердец, наших слез» (Арьес, 1992. С. 428).

Рассматривая особую эстетическую природу смерти и самоубийства, Л.З. Трегубов и Ю.Р. Вагин пишут: «Хо­рошо известно, что каждый пожилой стремится подго­товить к смерти чистое белье, деньги на достойные похо­роны. Что все это, если не эстетика? А составление соб-. етвенных надгробных надписей? Это вообще, кажется, любимое занятие культурного человечества. Все это, ко­нечно, в мечтах, в мыслях, ибо человек в большинстве случаев понимает, что сам ничего этого не увидит и не услышит, — так ведь этого и не надо. Важна сама воз­можность заранее и не один раз представить, продумать, пережить и прочувствовать в каждой детали: что скажет этот, а в чем придет на похороны та, и т.д. и т.д. И вдруг всего этого тебя лишат — серьезная угроза. Именно на эти психологические тонкости и были направлены зако­нодательные запрещения ритуалов, церемониалов и служб во время похорон самоубийц, именно поэтому са­моубийц вообще хоронили отдельно в поле, удороги или вообще, как это делали во времена Людовика XIV, вы­брасывали на помойку и запрещали хоронить — ужасно, но зато как действовало! ...это действовало намного эф­фективнее, чем десять антикризисных стационаров в на­стоящее время» (Трегубов, Вагин, 1993. С. 120).

Страх человека не быть оцененным по достоинству после смерти, т.е. страх снижения значимости собствен­ной жизни (и ощущения более низкой элитарности уже со стороны других людей), нередко заставляет такого че­ловека действовать с оглядкой на перспективу такого не­признания, что в наше время является, быть может, бо­лее сильным моральным регулятором жизни, чем ранее страх перед перспективой оказаться за свои прегреше­ния в «аду».

В истории человечества отношение к смерти сущест­венно менялось.

При этом ряд исследователей (например, Э. Морен, Ф. Арьес) высказывают предположение о связи между отношением человека к смерти и его самосознанием, его индивидуальностью. Ф. Арьес выделяет основные пси­хологические элементы: самосознание, защита обще­ства от дикой природы, вера в продолжение существова­ния после смерти и вера в существование зла. Далее он показывает, как различные модели отношения к смерти

74

(«прирученная смерть», «смерть своя», «смерть далекая и близкая», «смерть твоя», «смерть перевернутая») объ­ясняются вариациями этих психологических парамет­ров. Применительно к проблеме осознания человеком собственной значимости интересны некоторые выска­зывания Ф. Арьеса при рассмотрении каждой модели от­ношения к смерти, которые в определенной мере соот­ветствуют тысячелетней истории европейской (христи­анской) цивилизации (см. Арьес, 1992. С. 495—508).

1. На уровне первой модели («смерть прирученная») Ф. Арьес отмечает: «Между моментом физической смер­ти и концом жизни существует промежуток времени, ко­торый христианство, как и все религии спасения, растя­гивает до вечности. В нашей модели продолжение суще­ствования после смерти есть в сущности ожидание, про­текающее в мире и покое. Мертвые ждут того, что и будет концом их жизни: воскрешение в славе к новой вечной жизни» (там же. С. 497).

2. «Вторая модель: «смерть своя», является, несо­мненно, результатом смещения смысла человеческой судьбы в сторону индивидуального начала... — пишет Ф. Арьес. — В своем самосознании индивид отделился от общины и рода. Индивид стал упорно стремиться к тому, чтобы собрать воедино молекулы своей биографии, но только искра смерти позволила ему спаять их в целост­ный блок. Это изменило также его отношение с другими и с обществом. Близкие и друзья заняли подчиненное положение объектов, которыми человек владеет и к ко­торым он привязан, зато неодушевленные предметы ста­ли желанными, как живые существа.

Вскоре оказалось возможным утверждать свою ин­дивидуальность и по ту сторону смерти... Главным инст­рументом здесь было завещание. Оно давало возмож­ность одновременно и спасти свои земные привязанно­сти, и инвестировать в небесное блаженство... Представ­ление о существовании после смерти отныне проникну­то этой страстью быть самим собой и «быть больше», страстью к самоутверждению и экспансии и в этом мире, и в мире потустороннем... Пассивное ожидание в потустороннем мире своей участи осталось разве что уделом людей бедных, одиноких, слабых. Загробное су­ществование души должно было быть деятельным, вы­ражая волю индивида к утверждению своей созидающей

75

идентичности как в мире земном, так и в мире «том»» (там же. С. 499).

3. Но уже с XVI века изменение коллективной чувст­вительности создает основу для «переворачивания» смерти, «ставшее в наши дни неоспоримым фактом». «Простота смерти сменяется пышными ритуалами, тело мертвеца прячут с глаз, камуфлируя саваном, катафал­ком или фигурой, представляющей умершего, — пишет Ф. Арьес. — Напротив, то, что было в смерти далеким, выходит на передний план и завораживает, вызывая бо­лезненное любопытство, извращенную игру воображе­ния: эротизм смерти. Потому-то мы и назвали эту мо­дель «смерть далекая и близкая»... Именно и только тог­да появляется первая форма великого страха смерти: бо­язнь быть похороненным заживо, подразумевающая, что есть некое смешанное и необратимое состояние, со­четающее жизньи смерть» (там же. С. 502).

Вероятно, здесь правомерно говорить и о случаях, когда еще живой человек теряет возможность реализо­вать себя и ощутить подлинную значимость собственной жизни...

4. «На смену традиционной общине и эгоистическо­му индивиду конца Средневековья и начала Нового вре­мени приходит «нуклеарная семья»... — рассуждает да­лее Ф. Арьес, — «Смерть своя» теряет смысл. Страх уме­реть самому в значительной мере сменяется страхом раз­луки с «другими», с теми, кого любишь (в этом суть мо­дели «смерть твоя». — Н.П.)... Оплакивается не сам факт кончины, а именно физическое расставание с умер­шим...

В XIX веке побеждает иное представление о потусто­роннем мире. Небеса становятся местом, где любящие сердца, потерявшие друг друга на земле и не принявшие этой разлуки, встречаются вновь.

Рай воссоздает земные чувства и привязанности и га­рантирует им вечность. Таков рай христиан, таков же и астральный мир спиритов и тех, кто верит в переселение душ. Но таков же и мир памяти об умершем у неверую­щих и вольнодумцев, отрицающих реальность жизни по­сле смерти...

И те, и другие, и третьи строят мысленно один и тот же прекрасный замок, подобный земным жилищам, чер­тог, где когда-нибудь — неважно, во сне или наяву, — они вновь обретут тех, кого ни на минуту не переставали

76

страстно любить, оплакивать и ждать» (там же. С. 503-505).

Здесь уместно поставить вопрос: в какой мере привя­занность к любимому человеку связана с привязанно­стью к любимому делу, например, к общему с этим чело­веком делу (хобби, работе, труду, совместному воспита­нию детей и ведению хозяйства или к общему творчест­ву)? Вероятно, такая связь все-таки имеется, но в каж­дом случае она будет иметь свои особенности.

5. «Смерть перевернутая», характерная уже для XIX века, является продолжением развития структур и тен­денций менталитета, возникших ранее, только индиви­дуализм находит еще более «жесткие» формы своего проявления. «Мы имеем здесь дело со стремлением к аб­солюту, не терпящему ни одного из тех компромиссов, которые общество эпохи романтизма принимало, мас­кируя их своей риторикой... — пишет Ф. Арьес. — Сей­час мы требуем, чтобы доверие между людьми было пол­ным — или никаким. Мы не допускаем больше промежу­точных состояний между успехом и провалом. От смерти человека мы требуем большего совершенства, чем от жизни».

Если раньше умирающий человек был окружен лю­бовью и желанием сблизиться с ним в последние дни и часы его жизни, то сейчас обычно пытаются скрыть от умирающего (как правило, тяжелобольного) серьез­ность его положения. При этом сам умирающий нередко соучаствует в «этой любящей лжи», не желая огорчать своих близких.

Получается так, что «ложь, даже обоюдная и осно­ванная на взаимопонимании, лишает свободы и пафоса общение умирающего с окружающими», лишая умираю­щего его «великой привилегии»: сблизиться перед смертью с Богом и/или с «другими». Ф. Арьес отмечает далее, что «сейчас массовое общество восстало против смерти», что оно «больше стыдится смерти, чем стра­шится», и «ведет себя так, будто смерти не существует» (там же. С. 505-506).

Все это ставит современного человека в сложное по­ложение, ведь утвердить в сознании близких людей зна­чимость собственной жизни становится труднее. Поэто­му с исчезновением более традиционных и естественных правил «ухода из жизни» стали появляться достаточно нелепые и даже комичные формы самоутверждения

77

умершего. Например, целые монументы и обелиски предприимчивых бандитов, проституток и нечистых на руку торговцев («торгашей»), значительно превышаю­щие скромные надгробные камни простых учителей, врачей, писателей, философов (типичная картина для кладбищ современной России). Нелепость такого поло­жения усугубляется тем, что нередко эти «обелиски» строятся на деньги, украденные у тех же врачей, учите­лей и философов...

Проблема здесь не только в том, что труд всех этих людей оценен несправедливо еще при жизни, но и в том, что даже после смерти такая несправедливость в оценке труда как бы «увековечивается», еще более извращая сам смысл полноценной, общественно-полезной

профессиональной и трудовой деятельности. В этом плане известные высказывания типа: — «равенство су­ществует только в гробу» (Ч.Колтон), «равенство нахо­дится только на кладбище, и только там» (Г. Левис)идр., — являются лишь красивыми словами и в реальности подтверждения не получают...

И тем не менее творческий труд достойного человека вполне может выступать как основание для ощущения собственной значимости и для достойной оценки резу­льтатов его трудовой деятельности уже после смерти. Рассуждая о возможности «выхода человека за пределы самого себя и социальном бессмертии», А.Г. Асмолов вслед за А.В. и В.А. Петровскими выделяет «личностные вклады» человека, которые дают ему возможность быть «представленным в других людях», «продолжить себя в другом», которые «позволяют личности продолжить свое существование «по ту сторону» актуального обще­ния и совместной деятельности в форме инобытия инди­вида в других людях, вольно или невольно производя своей активностью преобразования в их личностях, вно­ся в них значимый для их жизни личностный вклад» (Ас­молов, 1990. С. 360).

Таким образом, элитарность в контексте рассмотре­ния проблемы смерти и бессмертия характеризуется реа­льными отношениями данного человека с обществом, его вкладом в общественную жизнь, стремлением оста­вить в памяти окружающих наиболее значимые поступ­ки своей жизни через определенные ритуалы погребе­ния и духовного «общения» с образом умершего.

78

Печально, когда наиболее существенным «поступ­ком» умершего оказывается величина (стоимость, гран­диозность) самого захоронения, значительно превыша­ющая сами «деяния» его жизни, но еще печальнее, когда труд по-настоящему достойного и творческого человека так и остается неоцененным ни современниками, ни по­томками... В последнем случае человеку остается надея­ться, но одновременно осознавать и гордиться тем, что его усилия, таланты и помыслы всё равно находят свою продолженность в душах других людей. И пусть даже это происходит анонимно, но это также можно назвать раз­новидностью «социального бессмертия», только уже не «бессмертия имени», а «бессмертия самого дела» челове­ка.

При этом вполне могут возникать ситуации, когда начатые дела или мысли (идеи) уже умершего человека соучаствуют в делах ныне живущих людей, иногда даже организуя и корректируя действия целых трудовых кол­лективов. Но тогда возникает вопрос: поскольку умер­ший человек в некоторых своих психологических ипос­тасях (в своих идеях и мыслях) все-таки присутствует в качестве своеобразного «соучастника» ныне действую­щих людей, то неправомерно ли говорить о том, что умерший человек также является субъектом данной тру­довой деятельности и также вправе претендовать на оценку и одобрение результатов данного труда?

Ответ на этот вопрос совсем не является очевидным и простым. Например, считается само собой разумею­щимся, что музыка или другие продукты творчества не­которого таланта, используемые при создании нового фильма, также «работают» на успех этого фильма, поэто­му родственники-наследники этого талантливого чело­века имеют даже формальное, узаконенное право на воз­награждение за этот труд только потому, что сам талант лишь физически не способен это вознаграждение полу­чить.

Правда, здесь возникает интересный момент: физи­чески вознаграждение (именно материальное возна­граждение) талант (труженик) не получает, но мораль­ное вознаграждение все равно достается именно ему, а не замещающим его на земле «физическим» наследни­кам.

Осознавая такую возможность — возможность свое­го права на моральное вознаграждение за труд уже после

79

смерти, труженик (талант) еще при своей жизни, как бы предвкушая оценку значимости своих деяний и всей своей жизни, вполне может и повысить ощущение соб­ственной элитарности, экстраполированное во времени (из настоящего в воображаемое, предвкушаемое буду­щее, и обратно).