11. Конструирование и деконструкция

Осознание конструирования реальностей как процесса, все время совершающегося и в философствовании, и в культурной деятельности вообще, является отправной точкой философии постмодернизма. Но выводы, сделанные ее представителями из этого взгляда на культуру, поставили под сомнение само понятие бытия. Можно сказать, что постмодернизм довел до логического предела ощущение ускользающей реальности, описанное выше в качестве идеи художественного образа мира, и – поскольку этот художественный образ рассматривался как отображение носящегося в воздухе умонастроения – выразил в предельной форме мироощущение современной эпохи.

Программная идея постмодернизма о необходимости деонтологизации философии и преодоления онтоцентризма базировалась прежде всего на убеждении, что никакой подлинной, абсолютной реальности, с выходом к которой можно связать понятие универсальное философское понятия бытия, не существует. Есть лишь наши видения реальности, которые все время меняются. "Мир не содержит в себе никаких скрытых смыслов, которые могли бы открыться человеку, субъекту в процессе познания действительности. Все смыслы появляются, создаются субъектом по ходу познания"²¹⁰. Сущность всякого философского исследования, по определению Ж. Делеза и Ф. Гваттари, представленному в их программной работе, состоит в том, что философские концепции конструируют реальность каждая по-своему, создавая как концепты, так и общие планы имманенции, представляющие собой некое общее пространство концептов²¹¹. Но если каждая система категорий является новым конструированием реальности, то за их совокупностью теряет смысл всякое понятие "исходной" или "объективной" реальности. "Субстанция – не более чем вторичное определение вещи, а универсальное – не более чем вторичное определение выраженного в предложении"²¹². Понятие бытия оказывается типичным мячом в языковых играх, приобретающим различное значение в зависимости от того, в какую игру оно включено; его содержание – это множество пересекающихся, разветвляющихся, культурно-размерных смыслов; в результате оно не имеет самостоятельной содержательной определенности. Соответственно мир предстает как множество конструируемых реальностей, относительно равнозначных; между ними можно выбирать по каким-то соображениям, но это не будут соображения "объективной истины". Мы не только не можем установить существование некого безусловного бытия, но даже на уровне конструирования не можем построить такую модель мира, которая носила бы универсальный характер. "Идея сбора судьбы бытия, единства его назначения или отправления никогда не может дать место для какой-то уверенности"²¹³

Процесс постоянного конструирования и переконструирования бытия Ж. Деррида обозначает термином "деконструкция". Деконструкция в его описании – это не деструкция; это некий аналог работы переводчика, который "разбирает" фразу чужого языка (построенную в логике этого языка) и воссоздает ее на своем языке, находя некие аналоги конструктивным элементам и заново определяя общий конструктивный принцип. Таково непрерывное действие, совершаемое всеми, кто так или иначе обращается к бытию, хотя бы в плане неосознанного установления некоторых аксиом существования; поэтому деконструкция приобретает вид самосовершающегося, надличностного процесса. Его непрерывная трансформатируемость выступает альтернативой его самоидентичности. Ж. Деррида прямо оспаривает, в частности, образ, который использовали классические философы, говоря о всеобщности бытия: бытие – это "есть" как универсальная логическая связка атрибутивных предложений. Он пишет: "Одной из главных целей того, что зовется в текстах "деконструкцией", как раз и является делимитация онтологики, и в первую очередь – этого третьего лица настоящего времени изъявительного наклонения: S est P"²¹⁴.

Бытие, понятое так, вовсе не является трансцендентным ориентиром философствования. Ж. Делез и Ф. Гваттари считают одной из традиций классической философии предпринимаемые сначала усилия по установлению трансцендентного, а потом попытки все-таки к нему прорваться, борьбу с ним. Но постмодернистская философия предпочитает действовать в плане имманентного. По мнению Л. А. Марковой, это связано отчасти с установлением в философии конца ХХ в. "спокойного атеизма" (поскольку поиски трасцендентного в классической философии всегда подпитывались ее взаимодействием с религией): "Ничто Хайдеггера, Творящий Дух Маритена... Божественный Логос русских философов начала ХХ в., вещь в себе Канта, Явленное Богом Фомы Аквинского... – такими разными понятиями философы и теологи обозначают нечто, неподвластное земной логике... В конце ХХ в. в постмодернистских философских системах формируется принципиально иная позиция их авторов в отношении обозначенной проблемы: ничего запредельного для земной логики нет, трансцендентное – это и есть сфера, где функционирует эта земная, философская логика"²¹⁵. Постоянно происходящая деконструкция бытия означает, в одном из аспектов, что бытие оказывается существующим в нашем пространстве и в нашей логике – или, возможно, наше пространство и наша логика оказываются настолько всепроникающими, что ничто не сохраняет устойчивости перед их лицом. Бытие больше не скрывается в глубине или на недосягаемой высоте – "Все, что происходит, и все, что высказывается, происходит и высказывается на поверхности"²¹⁶.

Только в постоянном процессе деконструкции осуществляется и наше собственное бытие. Не случайно Ж. Делез в "Логике смысла" все время интерпретирует сказки Л. Кэррола, в которых Алиса все время переживает явные, буквальные превращения – растет, уменьшается, приобретает длинную шею или способность пройти в маленькую дверь и т.п., да еще и все время вынуждена отвечать на вопрос "Кто ты?"

В этом контексте совершенно новое значение приобретает и понятие возможного мира. Оно связывается не с иной логикой событий, закономерностями, точками раздвоения реальности и т.п., а прежде всего с наличием иного взгляда, переживания, плана имманенции – по большому счету, с самим наличием Другого. "Другой – это и есть, прежде всего, такое существование возможного мира. И этот возможный мир обладает и в себе также и своей собственной реальностью, именно в качестве возможного мира: выражающему достаточно заговорить, ... чтобы придать реальность возможному как таковому... Другой – это возможный мир, каким он существует в выражающем его лице, каким он осуществляется в речи, придающей ему реальность"²¹⁷. Если мир конструируется в наших воззрениях, то каждое воззрение – и даже сам факт появления высказывающего это воззрение – по-своему центрирует мир и переопределяет его конфигурацию; это тоже один из моментов длящейся деконструкции бытия. Если Другой – это "выражающий" (как говорится в процитированном фрагменте), то возможный мир – это выражаемое, конструкция бытия, собранная им несколько по-своему. Опять-таки мы обнаруживаем в этой ситуации, что приоритета или какого-то преимущества с точки зрения правомерности этих конструкций, вообще говоря, нет: для его установления требуется как раз нечто безусловно существующее, что в логике данного рассмотрения исчезло за варьирующимися планами рассмотрения.

В данном взгляде на бытие намечаются еще две темы. Во-первых, из понятия бытия уходят такие традиционно соотносившиеся с ним понятия закономерности, устойчивости, целостности. Отчасти это связано просто с общей логикой плюрализации бытия, отчасти опирается на идеи науки конца ХХ в., для которой характерно понимание мира не только как саморазвивающейся целостности, но и как нестабильного, неустойчивого, хаосогенного, неравновесного. Во всяком случае, бытие замещается в новом образе не понятием космоса, а понятием хаокосмоса, для которого характерна даже не неупорядоченность, а неупорядоченное чередование порядка и неупорядоченности (т.е. закономерностью не является даже отсутствие закономерностей). "Для хаоса характерно не столько отсутствие определенностей, сколько бесконечная скорость их возникновения и исчезновения; это не переход от одной определенности к другой, а, напротив, невозможность никакого соотношения между ними, так, одна возникает уже исчезающей, а другая исчезает едва наметившись. Хаос – это не инертно-стационарное состояние, не случайная смесь. Хаос хаотизирует, растворяет всякую консистенцию в бесконечности"²¹⁸.

Во-вторых, конструирование новых реальностей в ткани бытия приобретает социальный срез, вступая во взаимодействие с различными социальными процессами. Конструирование реальностей составляет самую суть познания, поскольку философские и научные концепции всегда лишь частично концептуализируют хаос – каждая своим неповторимым способом, зачерпывая его чем-то вроде решета (перекличка этого образа Ж. Делеза с традиционным образом сети категорий, накладываемых на природу, как нельзя лучше демонстрирует изменившуюся позицию). Конструирование реальностей составляет способ бытия искусства, поскольку оно всегда имеет дело с выбором возможностей. Этот процесс многократно "выводил на поверхность", например, Х. Борхес: "Скажем, Фан владеет тайной; к нему стучится неизвестный; Фан решает его убить. Есть, видимо, несколько вероятных исходов: Фан может убить незваного гостя; гость может убить Фана; оба могут уцелеть; оба могут погибнуть, и т.д. Так вот, в книге Цюй Пэна реализуются все эти исходы, и каждый дает начало новым развилкам"²¹⁹. В более классическом произведении реализуется, очевидно, каждый раз один исход, но сам процесс постепенного формирования реальности сквозь череду совершающихся выборов, по существу, тот же. Анатоль нанимает упряжку, Наташа решается на побег, Соня прячется в прихожей, через эту прихожую проходит Марья Кирилловна – действие каждый раз сворачивает в новом направлении на развилке.

Но конструирование реальности в средствах массовой информации приобретает принципиально иной масштаб. Во-первых, оно по определению адресовано сразу огромному количеству людей, в результате чего коллективное поле восприятия чего-то как реального, выбор данного плана имманенции имеет силу, способную материализовать едва ли не любое представление. Во-вторых, сообщение в СМИ, вплетаясь в обычные потоки информации, оказывается при этом наблюдаемым, ощутимым, доступным во всех деталях – и, таким образом, воспринимаемым тем же способом и так же отчетливо, как человек воспринимает непосредственно данные факты. Может быть, даже лучше: нам покажут представляемое событие крупным планом, в наилучшем ракурсе, с помощью операторских приемов и комментариев выделят детали, а для удобства повторят еще раз.

Ж. Бодрийяр пишет: "Техника, можно сказать, сама себе роет могилу, поскольку, совершенствуя средства синтеза, она в то же время усугубляет критерии анализа и разрешающей способности, так что полная верность, исчерпывающая точность применительно к реальному вообще становятся невозможны"²²⁰. В результате возникает эффект "гиперреальности": реальность, данная в СМИ, оказывается в нашем ощущении "более реальной", чем события нашего повседневного бытия. Вследствие этого исчезает грань между этими видами реальности, и неожиданно оказывается сложным (в более радикальном варианте – вообще теряет смысл) вопрос о том, что же происходит "на самом деле". "Гиперреальность представляет собой гораздо более высокую стадию, поскольку в ней стирается уже и само противоречие реального и воображаемого"²²¹. Ж. Бодрийяр представил войну 1991 г. в Персидском заливе, с начала до конца проходившую под прицелом телекамер CNN и демонстрировавшуюся в режиме виртуальной реальности, "несостоявшейся". Телевидение лучше, чем что-либо, способно заставить нас принять нечто несуществующее за реальное. Но оборотной стороной в этом случае является невозможность до конца убедиться в том, что предъявленное нам в качестве реального действительно существует. В памфлете Ж. Бодрийяра не существует войны в Персидском заливе, в "Generation "П" В. Пелевина – депутатов и олигархов, у М. Веллера – Москвы (по мнению непрерывно ругающегося работяги, ее выдумало местное начальство, чтобы иметь возможность говорить про непопулярные меры: "Распоряжение Москвы..."²²²). Если нельзя опровергнуть реальность объекта, о котором сообщается, то ее и доказать нельзя. А если при этом размыто само значение понятия "реальность", разграничение становится бесперспективным. С одной стороны, никакая видимая реальность еще не является гарантированной. А с другой стороны, средства для моделирования реальности становятся все более эффективными. Например, разве не яркостью телевизионной картинки и кинообраза обусловлено обнаруженное в опросах, посвященных изучению научной осведомленности, убеждение значительной части населения в том, что первые люди на Земле появились во времена динозавров?²²³

Представим себе следующий мысленный опыт. Мы рассматриваем изображения животных – картинки подобраны для нас неким биологом так, что их ряд начинается с хорошо знакомых и известных нам животных и заканчивается явно фантастическими, вымышленными. По ходу рассмотрения животные на картинках выглядят все более и более странно – у одного длинный нос, у другого меховая шкурка сочетается с птичьим клювом; уверены ли мы, что скажем: "Ну нет, такого не бывает" в правильном месте? Дело усложняется еще рядом обстоятельств. Во-первых, на картинках собраны животные из разных эпох, в течение которых условия жизни на Земле существенно изменялись. Во-вторых, некоторые животные воспринимаются как известные и легко узнаваемые, хотя мы никогда не встречали их в естественных условиях обитания (например, зебра), а другие, казалось бы, более обычные, обитающие в наших широтах, распознаются хуже (домовая мышь или мышь-полевка?). В-третьих, биолог тоже склонен поэкспериментировать и моделирует, например, животных, которые могли бы появиться (но не появились) в определенных природных условиях, или могущих возникнуть при разных вариантах изменения климатических условий на Земле в возможном ходе эволюции. А теперь представим себе, что все эти картинки начинают достаточно произвольно чередоваться... Это и есть некий аналог попыток современного человека установить, в чем же состоит реальность.

Но модифицированная реальность, создаваемая СМИ – это только вершина айсберга. Ж. Бодрийяр определяет нашу эпоху в целом как "время симулякров". Симулякр (т.е. "видимость", "подобие") – это единица ложного, неподлинного смысла, это знак, за которым не стоит никакое настоящее означаемое. В концепции Ж. Бодрийяра симулякром первого порядка является подделка; симулякры второго порядка рождаются в сериации, поскольку многократное повторение уничтожает изначальную ценность (примером служит редуплицированная "Джоконда" Э. Уорхола, превратившаяся из символа художественной ценности в пустой знак массовой культуры). Распространение симулякров второго порядка соотносится с индустриальной эпохой, поскольку сутью промышленности является массифицированное производство однотипной продукции. Постиндустриальная эпоха – это эпоха, когда устанавливается господство симулякров, причем симулякров третьего порядка. Симуляции подвергаются уже не только вещи, но и процессы, т.е. в объекте симуляции изначально нет вещества. Симулякры третьего порядка – это знаки, связь которого с чем-либо обозначаемым разорвана, за которыми не стоит ничего. "Они не описывают, как натюрморт, знакомой реальности — они описывают пустоту, отсутствие"²²⁴. И когда Ж. Бодрийяр говорит: "Сегодня вся бытовая, политическая, социальная, историческая, экономическая и т.п. реальность изначально включает в себя симулятивный момент гиперреализма: мы повсюду уже живем в "эстетической" галлюцинации реальности"²²⁵, – он констатирует фундаментальное свойство современного общества: важнейшие социальные процессы замещаются в жизни общества имитациями этих процессов. Имитация охватывает трудовую деятельность: все большая часть работающих, затрачивающих усилия, устающих на работе людей не создает при этом никаких понятных, осязаемых ценностей, труд как процесс отделен от результата, "производство характеризуется целесообразностью без цели"²²⁶. Имитация распространяется на товарообмен, в результате чего суммарный объем ежедневно совершаемых в мире торговых сделок уже на два порядка превышает объем реального перемещения товаров, а люди приобретают не вещи, а бренды. Имитация затопляет политическую сферу: различия в программах борющихся партий становятся все менее ощутимыми, да и сами программы меркнут перед выборными технологиями, программируемыми социологическими опросами и договоренностями в кулуарах. Имитация накатывается на историю, превращая ее в материал для идеологических разработок и произведений массовой культуры (псевдоисторические сериалы, сюжеты с провалами в прошлое – например, в годы войны). Имитация составляет сущность массовой культуры. Имитация проникает в образование, в котором постепенно перестают видеть главным образом процесс передачи знаний, и обе стороны начинают склоняться к постановке и получению оценок не за знания, а за некоторые совершаемые обязательные действия. Имитация структурирует досуг: спортивные соревнования становятся средством для размещения рекламы, а среди увлечений особо выделяются престижные. "От дискурса труда и производительных сил до дискурса пола и влечения — всюду один и тот же подтекст: ... на горизонте вида исчезает не что иное, как сама энергия реального, реальность реального и возможность какой бы то ни было разработки реального"²²⁷.

Таким образом, мы видим взаимосвязь процессов на макро- и микроуровне: в видении мира эпохи постмодерна исчезновению метафизического концепта бытия как абсолюта соответствует утрата определенности бытия на уровне локальных объектов, разрыв вещи и смысла, процесса и цели, знака и референта. В результате мы действительно оказываемся в пространстве накладывающихся друг на друга реальностей, критерии иерархии и выбора между которыми утрачиваются.

При этом возникающие в процессах имитации гиперреальности как некоторые конфигурации определенных наборов симулякров представляют собой именно специфические реальности, в соответствии с теми критериями, о которых шла речь выше. Это отчетливо видно, в частности, в описании исторической динамики "порядков симулякров", которое дает Ж. Бодрийяр: он говорит о способности ложных подобий вступать во взаимоподдерживающие переклички, образовывая в результате связные системы, в которые могут интегрироваться новые знаки, коды. В результате возникают относительно устойчивые порядки, сменяющие друг друга: "Каждая конфигурация ценности переосмысливается следующей за ней и попадает в более высокий разряд симулякров. В строй каждой такой новой стадии ценности оказывается интегрирован строй предыдущей фазы"²²⁸. Налицо, таким образом, ключевой признак реальности – наличие сквозных закономерностей, связывающих всю совокупность принадлежащих к ней объектов и относительно специфичных по отношению к другим объектам. Отметим, что сам Ж. Бодрийяр определяет в одном месте реальность как "внутреннюю связанность"²²⁹. Каждый новый порядок симулякров – это новая создаваемая реальность.

И тогда определение нашей эпохи как эры симулякров означает следующее представление о мире. Конструирование реальности приобрело всеобщий и непрерывный характер. Вся реальность, в которой мы живем, является сконструированной – в сложном переплетении целенаправленных и нецеленаправленных (вернее, направленных на что-то иное) процессов. Возможно, еще и в этом смысл определения мира в постмодернизме как текста – это нечто такое, что непрерывно пишется и переписывается.

При этом конструкция реальности все время трансформируется, с периодическим обновлением базовых конструктивных принципов. Фрагменты исходных реальностей вплетаются в новую модель, и значение их при этом меняется, как меняется смысл каждого штриха в картинке с двойным изображением, когда, повернув ее, мы видим в двух изогнутых линиях уже не клюв утки, а уши кролика; у них нет устойчивого, "настоящего" значения. Нет и "настоящего" как альтернативы этой сконструированной реальности – мы не можем ни выбраться к нему, ни отличить его от элементов конструкции, ни даже проверить его наличие там, в глубине – потому что поверхность углубляется, а глубина вывернута на поверхность. То, что мы называем реальностью, является лишь нашим способом концептуализации хаоса, и ни одна из множества таких концептуализаций не более реальна, чем любая другая – потому что в любом случае мы действуем в семиотическом пространстве. При этом принимаемая нами концептуализация по крайней мере отчасти является вынужденной, поскольку конструирование в социальных процессов имеет целью навязать нам определенную модель реальности. И здесь, в этой крайней точке, мы оказываемся перед границей, на которую наталкивались многие философские построения, имеющие целью довести некоторый тезис до логического предела.

Некоторая аналогия – не по содержанию, а именно с точки зрения ситуации, в которой оказываешься в пределе логического построения – здесь усматривается с ходом, который должен был сделать в свое время Дж. Беркли. В "Трех разговорах между Гиласом и Филонусом" последовательно, шаг за шагом, обосновывается тезис о том, что мы не знаем и не можем знать истинную природу ни одной вещи на свете. Вот уже установлена субъективность вторичных качеств (цвет, вкус), вот подверглись разоблачению первичные качества (форма, плотность, тяжесть), вот уже убежденный Гилас, как прилежный ученик, сам с готовностью отвечает на вопросы с точки зрения усвоенного воззрения... И тут возникает вопрос: как же люди ухитряются жить и действовать так, будто они знают, как устроен мир, и что собой представляют вещи? И следует ответ: а они просто об этом не думают, "обыденная практика не требует тонкости спекулятивного познания"²³⁰. Просто невозможно жить и действовать, если всякий раз, собравшись написать записку, начинаешь сомневаться в метафизической сущности ручки и бумаги, а каждый раз, как здороваешься со знакомым, осознаешь со всей полнотой, что истинная природа человека нам неизвестна. Солипсизм как умозрительный предел размышлений о том, как можно доказать, что вещи именно такие, какими нам кажутся, на уровне интеллектуальных построений неуязвим: логических доказательств нет. Но принять его в качестве не логического построения, а постоянной мировоззренческой позиции, из которой исходишь в своей повседневной жизни, нельзя. Приходится выйти из этого логического тупика, не выстраивая очередную интеллектуальную дорожку, ведущую дальше, а просто спустившись с этого горного пика в долину, пригодную для жизни.

Ситуация, в которой между философским построением и житейским взглядом на вещи возникает отношение двойственной истины (т.е. двух принципиально различных уровней, на которых рассматривается проблема, потому и результат рассмотрения различен), была – тоже в предельно заостренной форме – представлена применительно к проблеме солипсизма Дж. Муром, защищавшим "здравый смысл". На соображение "Материальные предметы не существуют" Дж. Мур отвечал суждением: "Вот моя правая рука, и вот моя левая рука, и они несомненно существуют", утверждая, что демонстрация и есть настоящее доказательство: как можно доказать, что в данном предложении есть опечатка? Только ткнув в нее пальцем! Точно так же на вывод теоретической физики о том, что время нелинейно, Дж. Мур ответил бы: "Это не так, потому что после завтрака я гулял, а потом пил чай"²³¹. Это не означает, что противоречащие обыденному опыту суждения невозможны или не нужны в поле философии (или теоретической физики). Это означает скорее, что, прикоснувшись к предельным выводам и хорошенько посмотрев, где проходит граница, иногда приходится вернуться к позиции, с которой возможно жить. Можно рассматривать это как отступление; а можно – как своеобразный вариант герменевтического круга. Осваивая некий новый вид деятельности, мы очень часто должны действовать так, как будто мы уже его освоили, разобрались, понимаем, что к чему – в тот момент, когда мы это еще не до конца понимаем. Но надо начать действовать – играть в шахматы, говорить на иностранном языке, строить философские рассуждения – иначе ты всему этому не научишься. Предварительная подготовка, нацеленная на то, чтобы заранее учесть все возможные варианты и затруднения, рискует оказаться бесконечной; в пространство данной области надо шагнуть. В каком-то смысле от нас этого требует и жизнь вообще: надо на что-то решиться и как-то определиться, как правило, в условиях нехватки информации и неустранимости затруднений.

То, что мы не можем до конца понять, как устроен мир вокруг нас, необходимо пережить – более того, опасно не пережить никогда, непоколебимая уверенность в беспредельности интеллектуальных возможностей чревата и заблуждением, и слишком ранней остановкой в развитии познания. Но постоянно исходить из этого осознания невозможно. На мой взгляд, то же относится и к деконструкции бытия: ощутить ее необходимо, но постоянно жить с этим ощущением нельзя. Человеку не подходит для жизни реальность, которая постоянно уходит из-под ног: чтобы в ней существовать, надо ее как-то стабилизировать. А для этого необходима уверенность, что за совокупностью знаков стоит что-то означаемое. Что за разными способами концептуализации объекта есть сам объект, и он обладает собственными свойствами. Что за вариантами онтологического распределения нам дана онтология. Что некоторые суждения более верны, чем другие, а некоторые принципы обладают большей ценностью. Что смыслы раскрываются, а не только создаются нами самими. Что при столкновении двух частных интересов имеют не только две частные точки зрения, но и универсальные представления об истине и справедливости. Что за слоем социальных реалий, сконструированных в качестве мифов и с целью манипуляций, существует слой социальных реалий, составляющих конструкцию самого социального бытия и образующих ткань культуры как среды самосохранения человека в человеческом качестве, а за ним – слой физической объективной реальности. Эти убеждения не будут до конца обоснованы ни логическим анализом, ни жизненным опытом; но дело в том, что лишь они делают сам жизненный опыт возможным. "Чего мы, собственно, ищем? Мы ищем той последней глубины бытия, той почвы абсолютной реальности, в которой было бы незыблемо укоренено наше непосредственное самобытие"²³².

Поскольку мы перешли из сферы рассуждений в пространство миропереживания и мироотношения, позволим себе на этот счет еще один литературный пример.

Постепенно закручивающаяся сюжетная линия в "Маятнике Фуко" У. Эко в своей основе заключается в том, что герои – сотрудники небольшого издательства, одним из последних (коммерчески многообещающих) детищ которого является эзотерическая серия "Изида без покрывал", – отчасти в попытках сохранить здравый рассудок под натиском текстов, в которых прослеживаются связи то генетических кодов с марсианской письменностью, то Маркса с Ницше в свете новейшей ангелологии, отчасти в плане интеллектуального развлечения (поскольку все это еще и довольно скучно), начинают своеобразную игру. Они изобретают глобальный план тамплиеров, якобы созданный когда-то гроссмейстерами ордена и рассчитанный на столетия после его гибели; сочиняют тайну, лежащую в основе этого Плана и дающую ключ к мировому господству; подверстывают к процессу раскручивания этого вселенского заговора исторические фигуры, события, документы, оккультные движения, от души веселясь каждый раз, когда удается "установить" очередную связь. Иначе говоря, они (в точном соответствии с установками постмодернизма) воспринимают мир как текст и обращаются с ним соответственно, дописывая и комментируя этот текст, концептуализируя хаос и конструируя реальность по своему усмотрению.

И тут реальность взрывается. Один из них безнадежно заболевает, другой оказывается впутанным в совершенно кинематографическую интригу с террористами и мгновенно загнанным в гибельный тупик, за третьим начинают погоню члены организации, которую они только что, смеясь, сочинили, выбрав название поабсурднее. И, вдруг поняв, один из них объясняет другому: я умираю потому, что убедил свои клетки, что правил никаких нет, что с любым текстом можно делать все, что угодно. Я потратил жизнь на то, чтобы убедить в этом себя, и вот мой мозг передал это знание моим клеткам, и они теперь по своему усмотрению мутируют, переставляют, меняют, создавая какие угодно формы. Я умираю от того, что мы вышли за все допустимые пределы.

Но мы же просто шутили, – говорит другой, – ведь это же была только игра!

Да, отвечает первый, а почему же тогда с тобой происходит то, что происходит? "Мир повел себя в точности как мои частицы"²³³.

Совершенно осязаемым вдруг становится факт: если можно переконструировать реальность как угодно, все, что угодно, и может произойти. И ты оказываешься – мгновенно, за какие-нибудь сутки – в какой-то совершенно иной реальности, где доказательства в твоей причастности к подкладыванию бомбы бесспорны, ты объявлен в розыск, а знакомый полицейский умывает руки, удаляясь, как книжный Шерлок Холмс, что-то выращивать в своем поместье.

Именно здесь, на краю гибели, приходится констатировать: "Должен существовать один смысл правильный, остальные ошибочные, если же нет – смерть"²³⁴. Собственно говоря, это и символизирует маятник Фуко, который представляется героям выражением устойчивости универсума, единственной стабильной точкой мироздания.

Для выживания человеку необходимо иногда ощущать, что такая точка есть. И именно поэтому наше размышление о мире, в очередной раз провозгласив смерть метафизики, возвращается к философской идее бытия как безусловного, безотносительного существования, того, что есть и может нам открыться.

Испытывая потребность в идее бытия, мы в то же время понимаем, что не можем до конца рационально ни раскрыть, ни обосновать ее. Но и это понимание, может быть, несколько парадоксальным образом гармонизирует наше мироощущение: именно благодаря нему мы во всей полноте чувствуем масштабность и значимость мира, лежащего за пределами наших суждений о нем.