7. Два кризиса русской государственности: опричнина и Смутное время

В годы правления Ивана III и Василия III началось станов­ление централизованного государства; этот процесс продол­жался и позднее. В период регентства Елены Глинской (1533—1538), матери малолетнего великого князя Ивана IV, и боярского правления (1538—1547) шла ожесточенная борьба; за власть. Однако ни одна из аристократических группи­ровок, возглавлявшихся семейными кланами Шуйских, Вель­ских и Глинских, не ставила под сомнение сам принцип един­ства государственной территории Великого княжества Москов­ского, не стремилась восстановить прежнюю феодальную си­стему. Борьба велась не ради разрушения формировавшегося аппарата центральной власти, а во имя овладения ключевыми позициями в этом аппарате.

Сходные устремления были присущи боярам и после воцаре­ния Ивана IV (1547); ход политической борьбы в то время на­правлялся не только честолюбием каких-либо лиц или се­мейств. Речь шла и о более принципиальном выборе, чем выбор между претендентами на высшие государственные должности. Процесс централизации поставил на очередь вопрос о формах власти и о степени участия ведущих со­циальных сил общества в управлении страной. Выше говори­лось о политической роли Церкви в первые годы само­стоятельного правления Ивана IV; но судьбы страны зависели не только от противоборства и взаимодействия духовной и светской власти. Не меньшее значение имело и созда­ние достаточно прочной социальной базы складывавшейся монархии.

Стабильность государственной власти может достигаться и при отсутствии явно выраженной поддержки большинства общества; количественные факторы обычно не имеют здесь решающего значения. Намного важнее, чтобы общество в целом воспринимало существующую власть как приемлемую, а актив­ное меньшинство — политическая элита — связывала свои на­дежды с деятельностью в рамках сложившихся форм госу­дарственной жизни и стремилась улучшить их, а не заменить совершенно иными⁵².

Политическая элита второй половины XVI в. (бояре и дворяне) не сомневалась в необходимости стоящей над обществом наследственной монархической власти, но считала, что царь должен делиться своими полномочиями с верхуш­кой общества. Некоторые историки полагают, что такая точка зрения была характерна только для старой знати, князей и бояр; однако и те дворяне, которым удалось приблизиться к реальной власти (служить при дворе, командовать военными отрядами, исполнять ответственные поручения и т. п.) не могли считать себя только послушными орудиями в руках мо­нарха. Граница между боярством и дворянством в XVI в. была отнюдь не безусловной, бывшие удельные князья и бояре (как московские, так и «выведенные» из других городов и зе­мель) были уже не владельческой, феодальной знатью, а знатью служилой, сблизившейся по своему статусу с дворянами, ме­нее родовитыми, но иногда не менее успешными в придвор­ной и военной карьере. Политические претензии разных по происхождению групп служилой знати были примерно оди­наковы.

Боярско-дворянский взгляд на государственное устройство опирался на традиционные средневековые представления о социальной иерархии, о том, что между верхушкой общест­венной пирамиды (великим князем) и ее низами (холопами) должно существовать известное количество ступеней. Стоящие на наиболее высоких ступенях по своему статусу намного ближе к князю, чем к холопам. Такие взгляды, становившиеся обоснованием участия аристократии (как старой, боярской, удельной, так и новой, дворянской) в управлении госу­дарством, уходили корнями в феодальную эпоху, но были вполне приемлемы и в условиях централизации: ведь новый государственный аппарат при рациональной его организации также нуждается в иерархии — только в иерархии должно­стей, а не уделов, вотчин и других земельных владений.

В формирующемся Русском государстве существовала, од­нако, и иная концепция распределения власти, восходящая к византийским традициям (см. главу 6), а также к идеям, сложившимся в северо-восточных княжествах в годы ордынско­го владычества,— концепция равного бесправия всех членов общества перед лицом монарха. Такой взгляд на взаимоотно­шения монарха и подданных усвоил Иван Грозный; он обосно­вывал и пытался применять на практике теорию безуслов­ной и всеобъемлющей власти царя-самодержца⁵³. «А жаловать своих холопов мы всегда были вольны, вольны были и каз­нить»,— писал царь Иван Андрею Курбскому, называя холопа­ми (т. е. рабами) всех без исключения своих подданных⁵⁴.

Такой подход был неприемлем для верхушки общества, которая в XVI в. уже могла достаточно отчетливо осознать свои интересы и — пускай не без некоторой опаски — заявить о них. Прежней боярской независимости, характеризовавшей социальное положение крупного вотчинника в феодальные времена, уже нельзя было вернуть; но формировавшееся в XVI в. новое политическое сознание боярства, высшей бюрократии (дьяков) и служилого дворянства предполагало определенную самостоятельность этих слоев общества. Царь Иван, вынужденный в 1550-е гг. делиться властью со своим ближайшим окружением (Избранной радой), постепенно стал тяготиться всем, что ограничивало его произвол. Искренне убежденный в праве монарха единолично вершить все государ­ственные дела, Иван Грозный попытался привести действительность в соответствие с собственными убеждениями. Упорст­во монарха в достижении абсолютной власти, не стесняемой ни обычаем, ни законом, ни даже здравым смыслом или соображениями государственной пользы,— это упорство, уси­ленное крутым нравом Ивана Грозного, обострило долго вызре­вавший кризис во взаимоотношениях царя и общества.

После отставки Избранной рады (1560), прекращения ре­форм, Направленных на создание нового государственного ап­парата, и смерти митрополита Макария, которому часто уда­валось удерживать Ивана Васильевича в рамках благоразумия, давний конфликт выступил на поверхность политической жиз­ни и даже стал ее основным содержанием.

♦

В январе 1565 г. царь удалился в Александрову слободу (в сотне с небольшим километров на северо-восток от Москвы) и оттуда прислал митрополиту Афанасию грамоту, в которой заявлял о своем отречении от престола и обвинял в измене и иных грехах большинство церковных иерархов, бояр и приказных (чиновников). Это был открытый разрыв монарха с государственным аппаратом. Иван IV, которому пришлось в юности пережить немало неприятных минут из-за волнений московских горожан, ставших в середине XVI в. серьезной политической силой, одновременно объявил свою «милость» столичному простому люду. Бояре, многие из кото­рых недолюбливали царя и боялись его, не решились вос­пользоваться ситуацией, сложившейся из-за отречения.

Расчет Ивана IV на московский плебс (городские низы) и на колебания противников оказался верен; бояре пред­почли переговоры с царем (при посредничестве митрополита). Результатом переговоров стало заявление Ивана IV о своем возвращении на престол. Вскоре после этого Иван Грозный провозгласил опричнину (от слова «опричь» — «кроме»). Зна­чительная часть территории Московского царства выделялась в особый государев удел, в котором традиционное право под­менялось произволом монарха. Остальные земли (земщина) были формально переданы попечению Боярской думы и при­казов, но это не означало, что царь ограничил свою власть. Вербуемые Иваном IV опричники бесконтрольно распоряжа­лись в земщине, выполняя любые, даже самые нелепые и жестокие, приказы царя.

В стране участились казни. Первыми жертвами стали мно­гие представители родовитых семейств; в особенности сурово царь преследовал своих дальних родственников, потомков суздальских князей. Ослабляя казнями Боярскую думу, царь одновременно создавал новый, опричный государственный ап­парат. Среди опричников было немало и представителей знати, и людей худородных, выходцев из мелкопоместного дворянства, и обнищавших вотчинников; царь подбирал себе подручных по принципу личной преданности. Постепенно опричники превратились в стоящий над законом своеобраз­ный рыцарский орден, члены которого не подчинялись никому, кроме Ивана Грозного, и, связанные суровой дисциплиной и общими преступлениями, приучились действовать в родной стране, как на вражеской территории.

В 1566 г. царь и созданная им в опричнине дума объявили амнистию; из ссылки были возвращены многие опальные. Иван IV, вероятно, полагал, что ему уже удалось запугать всех недовольных, и рассчитывал на поддержку суровых мер про­тив знати другими сословиями. Созванный царем Земской собор должен был дать ответ на поступившие из Польши мирные предложения (в 1558—1583 гг. Московское царство вело изнурительную и в целом неудачную Ливонскую войну; основным противником постепенно стало Польско-Литовское государство). Мирное соглашение было отвергнуто, как и на­деялся Иван Грозный, однако внутренняя политика последнего года отнюдь не вызвала одобрения Собора. Многие его участ­ники рискнули открыто заявить о своем несогласии с новшест­вами царя и подали ему челобитную об отмене опричнины.

Столкнувшись с оппозицией (хотя и прибегавшей ко вполне лояльным методам, но все же показавшейся опасной), царь не только не отменил прежних постановлений, но и возобновил казни. Теперь их жертвами стали и старомосков­ские нетитулованные бояре, и дворяне, и приказные, и пред­ставители иных сословий: Иван IV, озабоченный упрочением личной власти, начал планомерно уничтожать тех людей, кото­рые составляли костяк государственного аппарата. Субъектив­ные цели главы государства вошли в явное противоречие с государственными интересами. Делу централизации в годы опричнины был нанесен серьезный урон: в жертву одному элементу централизованной системы управления — полно­властию главы государства — были принесены другие, не менее валяные,— квалифицированный аппарат и единство законода­тельства⁵⁶.

Уничтожая или обескровливая естественно сложившиеся в XV—XVI вв. структуры централизованного государства — Боярскую думу, приказы, подменяя закон неограниченным монаршим произволом, Иван IV пытался искусственно создать такой властный аппарат, который действовал бы только на основе репрессий. Эта попытка отклонить развитие страны от стихийно оформившегося (под влиянием объективных фак­торов) пути не могла быть по-настоящему успешной. Усилием воли нельзя направить ход истории, но насилием, подобным опричнине, можно исказить, деформировать социальную и госу­дарственную жизнь.

В XVI в. ни русское общество в целом, ни отдельные его сословия не достигли того уровня развития, который позволил бы эффективно противодействовать опричному произволу. Иван Грозный опирался не только на насилие, но и на традиционные представления о праве монарха распоряжаться в государ­стве как в своей вотчине. Эти представления, насколько можно судить, были распространены и в среде горожан, и в служилых сословиях, которые к тому же отнюдь не сочувствовали ро­довой аристократии и дьякам и поэтому охотно принимали распускаемые по наущению царя слухи об измене бояр и при­казных⁵⁷.

Противостояние террору было редкостью, однако глухое сопротивление ему все же ощущалось; порой недовольство опричниной проявлялось достаточно откровенно, в особенности в поведении многих церковных иерархов. Митрополит Афана­сий удалился со своей кафедры, возможно, именно из-за не­согласия с политикой расправ и казней. Против опричнины был настроен влиятельный казанский архиепископ Герман (Полев). Иван Грозный был вынужден в какой-то мере считаться с церковной оппозицией. В 1566 г., во время краткой передышки и попытки установления мира между царем и подданными, государь согласился на политически нейтраль­ную кандидатуру нового митрополита — Филиппа Колычева. При его избрании был достигнут компромисс: новый митро­полит обещал не выступать против опричной политики и не вмешиваться в семейные дела Ивана IV, а последний вос­станавливал ликвидированное в 1565 г. право печалования (т. е. заступничества за гонимых светской властью) и позволял высшему иерарху русской Церкви держать совет с царем, т. е. обсуждать с ним государственные вопросы.

Посредничество Филиппа спасло жизнь некоторым из впав­ших в немилость и несколько ограничило масштабы террора, однако не остановило репрессий. После 1566 г. опричная тер­ритория периодически расширялась, а набеги царевых подруч­ных на земщину становились чуть ли не регулярной практи­кой. Иван избегал встреч с митрополитом, но последний ис­пользовал всякую возможность для обличения творимых свет­ской властью беззаконий. Филипп попытался убедить других иерархов решительнее вмещаться в государственные дела, но даже противники опричнины побоялись открытого вы­ступления. Иван Грозный тем временем все менее считался с позицией Церкви и ее предстоятеля. В 1568 г. произошел явный разрыв отношений царя и митрополита; причисленный позднее к лику святых Филипп был отстранен от должности (с нарушением многих церковных правил), заточен, а через год убит одним из организаторов опричнины — Малютой Скура­товым.

Казни становились все более бессмысленными и жестокими. В 1569 г. был умерщвлен двоюродный брат царя Владимир Андреевич Старицкий, в чем не было никакой выгоды для Ивана Васильевича (князь Владимир, не отличавшийся ни государ­ственным умом, ни смелостью, готов был во всем подчиняться кузену; так, он принял участие в затеянной монархом прово­кации и, вызвав на откровенность некоторых противников опричнины, затем донес на них). Вместе с Владимиром Старицким были убиты его жена и 9-летняя дочь.

В декабре 1569 г. опричное войско выступило в поход, осади­ло и разгромило Тверь, а потом двинулось на Новгород. Вступив в город (январь 1570 г.), опричники подвергли его страшному опустошению. Массовые казни, поджоги, издева­тельства над горожанами продолжались несколько недель. Во время неслыханного разорения государем собственных горо­дов отчетливо проявилась и антицерковная политика Ивана IV. Храмы и монастыри подвергались поруганию, находившиеся в них деньги и ценности конфисковывали, порой монахи и священники становились жертвами бессудных расправ. Иван IV велел предать осмеянию новгородского архиеписко­па Пимена, который затем был осужден,— несмотря на то, что всегда исполнял любые повеления монарха, поддерживал (возможно, искренне) опричнину и немало способствовал низложению митрополита Филиппа.

Казни не прекращались и в начале 70-х гг.; их жертвами все чаще становились сами опричники, впавшие в немилость. Царь уничтожал соучастников своих преступлений, а вскоре по­спешил отречься и от самой идеи опричнины. В 1572 г. опрични­на была официально отменена, что, однако, не избавило страну от репрессий. Несмотря на восстановление более традицион­ного способа управления (царь по-прежнему игнорировал Боярскую думу, но до 1575 г. решал государственные дела в сотрудничестве с правительством, именовавшимся двором), было затеяно — вполне в духе опричнины — новое дело о нов­городской крамоле, продолжались гонения на вызвавших гнев царя светских и духовных лиц.

В1575—1576 гг. произошло кратковременное восстановле­ние опричных порядков, хотя непопулярный термин уже не употреблялся. Склонный к театральным эффектам, Иван IV отрекся от престола, назначив своим преемником крещеного татарского царевича Симеона Бекбулатовича. Иван Грозный взял себе удел и, управляя с помощью послушного «царька» и удельной гвардии, занялся искоренением крамолы, носи­телями которой подозрительный монарх теперь считал быв­ших опричников. Трагикомедия «второй опричнины» быстро закончилась. Иван вновь вернулся на свой трон, что, однако, не принесло успокоения стране, обескровленной террором и Ливонской войной.

♦

Хозяйственная разруха; опустошение целых областей (по некоторым данным, население Новгородской земли в 60— 70-е гг. сократилось в пять раз); уничтожение механиз­мов управления государством и людей, способных приводить в движение эти механизмы; массовое бегство крестьян, холо­пов, обедневших дворян на окраины государства; посеянный в душах подданных страх перед властью; ослабление внешне- политических позиций Московского государства — таковы бы­ли непосредственные итоги Иванова царствования, завершив­шегося в 1584 г. Основной политический вопрос того вре­мени: кто и как будет управлять государством, которое уже перестало быть собранием разрозненных областей, земель и уделов, но еще не превратилось в органическое це­лое,— вопрос этот остался открытым.

Война царя с собственными подданными (часть которых поддерживала монарха — чаще всего из страха или желания выслужиться, реже — по долгу) могла закончиться только по­ражением обеих сторон. Реальной силы, угрожавшей само­властию московского государя в конце XVI в. не было заметно; но господство над обнищавшими и запуганными подданными было достигнуто почти исключительно насилием, отдалившим власть от общества и подорвавшим доверие к этой власти. Доверие во многом держалось на представлениях о строгом, но справедливом царе и на обоюдной готовности монарха и подданных соблюдать традиции. Нарушив «стари­ну», грубо поправ казавшиеся безусловными законы, растеряв во время опричнины достигнутое в ходе реформ 1550-х гг., власть обрекла себя на нестабильность.

Дестабилизации обстановки способствовали и случайные факторы. Ивану IV наследовал его сын Федор (1584—1598), человек набожный и справедливый, но мало способный к реше­нию государственных дел. От имени царя правил его шурин (брат жены) Борис Годунов. Федор умер бездетным; младший его брат, малолетний Дмитрий, сын Ивана IV от пятого брака (с точки зрения тогдашних законов такой брак считался по меньшей мере сомнительным), погиб в 1591 г. при довольно темных обстоятельствах. Династия потомков Ивана Калиты пресеклась; вопрос о престолонаследии стал формальной при­чиной бурных событий начала XVII в. (Смутного времени)⁵⁸.

Полтора-два десятилетия, отделяющие эпоху Ивана Гроз­ного от Смутного времени, были периодом относительно спо­койного развития; потрясения, подобные опричнине, не повто­рялись, хозяйственная жизнь несколько нормализовалась. Однако те социально-политические проблемы, которые вызва­ли к жизни опричный кризис, не были решены ни в царствование Федора Ивановича, ни в годы самостоятельного правления Бориса Годунова (1598—1605).

Ненадежность тех оснований, на которые опиралась царская власть, стала особенно очевидной в 1598 г., когда возник во­прос о новой династии. В централизованном государстве монарх уже не мог править, ориентируясь только на свои личные и семейные интересы; структура общества заметно усложнилась, и понадобился механизм, который позволил бы как-то согласовывать интересы социальных групп, интересы во многом различные и противоречивые.

Борис Годунов был избран на царство Земским собором; по праву рождения боярин, отнюдь не самый знатный в государстве явно не мог претендовать на трон. В принципе ситуация благоприятствовала утверждению новых взглядов на взаимоот­ношения царя с обществом и на права монарха. Однако поли­тическое сознание того времени с трудом усваивало новые идеи. Царь Борис не решился или не захотел рассматривать земское избрание как достаточное основание своих прав; не была реализована и дорогая боярству мысль о своеобразном дого­воре, ограничивавшем власть царя и дававшем юридические гарантии служилой знати, прежде всего Боярской думе. (Влияние этого органа на управление страной опиралось только на обычай, что казалось недостаточным аристократии и высшему чиновничеству, в годы опричнины сполна почувствовавшим непрочность обычаев в условиях царского произ­вола⁵⁹.) Царь Борис не пожелал стать своего рода конститу­ционным монархом и избрал иной путь. Он стремился всячески подчеркнуть свою связь с прежней династией, пуская в ход даже явный вымысел о завещании Ивана IV, который якобы отказал (т. е. оставил в наследство) Годунову московский престол.

Борис Годунов был выдающимся государственным деяте­лем, чутко реагировавшим на многие новые веяния эпохи, но политические воззрения выдвинувшегося при дворе Ивана Грозного ловкого царедворца несли на себе явный отпечаток опричных и послеопричных времен. Годунов чувствовал себя на троне не слишком уверенно и, опасаясь заговоров, поощрял доносы, затевал интриги против политических противников, часто прибегал к репрессиям. Ссылка и насильственное по­стрижение в монахи были излюбленными приемами Годунова; но репрессивные методы, которые не смогли обеспечить проч­ной единоличной власти даже Ивану Грозному, чьи права на престол не вызывали сомнений у современников, были еще менее эффективны в ситуаций, в которой оказался земский избранник, не имевший достаточных оснований апеллировать к традиции и не желавший править с оглядкой на мнение поли­тически активных слоев населения.

Ссылки на традицию оставались весомым аргументом в по­литической борьбе конца XVI — начала XVII в., но участники этой борьбы понимали традицию по-разному. Очень часто упо­минания «старины» были только средством оправдать объек­тивно назревшие нововведения. Средневековое общество и средневековое мышление отличались определенным консерватизмом, поэтому новые устремления политических сил и социальных групп обычно облекались в старые формы, унас­ледованные еще от феодальных времен. Это обстоятельство следует иметь в виду, чтобы понять смысл общественного противостояния в начале XVII в.

Смягчить это противостояние было под силу Борису Году­нову, который лучше, чем Иван Грозный, мог почувствовать потребности новой эпохи (ведь само возвышение боярина было приметой нового). Однако стремление единолично властвовать — вопреки всему — не позволило царю Борису, как ранее и царю Ивану IV, вовремя сделать необходимые уступки.

Причины двух кризисов (60—70-х гг. XVI в. и начала XVII в.) были во многом сходны; их обострению и кровавой развязке также способствовали сходные субъективные фак­торы, прежде всего противоречия между властолюбием монар­хов и социально-политическими интересами общественных групп и сословий. Основное отличие кризиса, пришедшегося на Смутное время, от опричнины заключалось в том, что к началу XVII в. повысился уровень осознания обществом (и отдельными его слоями) собственных интересов и целей; в политическую борьбу вступили уже не только боярство, столичное дворянство и приказная бюрократия, но и другие со­циальные группы.

Разумные мероприятия Бориса Годунова в социальной сфере⁶⁰ и осторожная, миролюбивая внешняя политика позво­лили отодвинуть конфликт, но не предотвратить его. В усло­виях всеобщего (или почти всеобщего) недовольства жителей слабая легитимация (правовое обоснование) годуновской власти и хозяйственные тяготы неурожайных лет (которые в более спокойной обстановке вряд ли имели бы серьезное политическое значение) стали факторами, ускорившими откры­тое столкновение противоборствовавших политических сил.

♦

В начале XVII в. в Польше объявился человек, выда­вавший себя за Дмитрия, сына Ивана Грозного, якобы спасше­гося в 1591 г. от подосланных Годуновым наемных убийц. Польский король Сигизмунд III (1587—1632) отнесся к само­званцу с некоторой настороженностью и не спешил предо­ставить Лжедмитрию помощь. Однако некоторые польские вельможи поверили новости о чудесном спасении царевича или сделали вид, что поверили; весьма существенную под­держку оказал Лжедмитрию воевода Ежи (Юрий) Мнишек. Польско-Литовское государство, Речь Посполитая, управлялось выборным монархом, и магнаты (крупные землевладельцы) обладали известной самостоятельностью; у них обычно были свои вооруженные силы, составленные из небогатых дворян (шляхтичей), а также своя казна. Поэтому Мнишек имел воз­можность действовать в темной истории с самозванцем на свой страх и риск, сообразуясь с собственными интересами, а не с государственной политикой Речи Посполитой.

Заручившись обещанием Лжедмитрия передать семейству Мнишков крупные денежные суммы и обширные владения, польский воевода выдал замуж за претендента на московский трон свою дочь и помог снарядить войско. Войско это было на первых порах малочисленным (около 4000 человек) и со­стояло в основном из русских, бежавших в предшествовавшие десятилетия в соседнюю страну, польских шляхтичей и казаков, которых царь Борис тщетно пытался обуздать различными ог­раничениями.

В августе 1604 г. Лжедмитрий перешел границу и вступил в пределы Северской земли. Войска Годунова сражались с са­мозванцем неохотно, многие города и крепости сдавались ему без боя. Войско самозваного царевича росло; к претенденту на престол охотно примыкали недовольные или обиженные царем Борисом, искатели приключений, не получавшие причитавше­гося им жалованья служилые люди, стрельцы да пушкари, мелкопоместные дворяне, крестьяне, казаки, неприкаянные холопы, которых их хозяева в голодные годы отпускали на волю, лишая тем самым надежного источника существования. Нередко на сторону Лжедмитрия переходили и отряды прави­тельственных войск. С каждым новым успехом число сто­ронников мнимого царевича увеличивалось и в Москве — не только среди горожан, но и в ближайшем окружении Годунова.

Понятно, что многие оппозиционные бояре были готовы признать претендента законным царем из соображений поли­тических; однако подавляющее большинство приверженцев Лжедмитрия искренне верили в историю о чудесном спасении; во всяком случае, права на трон самозванца казались не более спорными, чем права Годунова. Непопулярность последнего оказалась, пожалуй, решающим фактором, способствовавшим воцарению Лжедмитрия.

Помогла самозванцу и смерть Бориса Годунова (апрель 1605 г.); Москва и войско присягнули Федору Борисовичу Годунову, но без особого рвения исполняли связанные с при­сягой обязательства. Уже в мае воеводы признали самозванца законным царем; их примеру последовала большая часть правительственной армии. После некоторых колебаний изме­нили Федору Годунову и московские бояре (этому способ­ствовали антигодуновские настроения большинства столичных купцов и посадских людей). 20 июня 1605 г. состоялся торжест­венный въезд Лжедмитрия в Москву. Еще до этого были убиты почти все родственники царя Бориса, в том числе и наследовавший ему сын Федор, а также некоторые из сохранивших верность апрельской присяге; патриарх Иов был сослан. Самозванец, получивший позднее прозвание Лжедмитрия I, приступил к управлению государством.

Под маской мнимого сына Ивана IV скрывался, как пола­гали многие современники событий и как считают сегодня почти все историки, беглый монах Григорий Отрепьев. На­сколько мы можем судить, это был человек несомненно способ­ный; склонность к авантюрам он сочетал с тонким полити­ческим расчетом и государственными талантами. Успех Лжедмитрию I обеспечили, однако, не столько расчет и та­ланты, сколько общая ситуация в стране.

Неопределенность во взаимоотношениях различных сосло­вий, в их правах и обязанностях; недовольство большинства подданных непомерным тяглом (государственными по­винностями); бедственное положение целых социальных групп и областей — все эти причины сделали почти неизбежной не­удачу Годунова. Чтобы объяснить относительную легкость по­беды Лжедмитрия, явившегося в Русское государство из враждебной Польши в окружении чужеземных и иноверных искателей приключений и богатства да казаков (и поляки-ла­тиняне, и буйные нравом казаки были, пожалуй, столь же непопулярны в московских владениях, как царь Борис), чтобы объяснить почти невероятный успех человека, назвавшегося сыном законного царя и уже одним этим привлекшего на свою сторону толпы приверженцев, нужно вспомнить и о ха­рактерных для тогдашнего политического сознания представ­лениях о Московском государстве как о наследственном владе­нии потомков Ивана Калиты.

Взгляд на государственную жизнь как на сосуществование различных сословий и их сотрудничество с властью, при­званной защищать не династические, а национальные инте­ресы,— такой взгляд в начале XVII в. только формировался и еще не получил распространения в широких слоях общества. Лишь после долгих неурядиц Смутного времени, которые наглядно продемонстрировали пагубность политической и со­циальной розни и необходимость достижения единства, мысль о национальной общности оттеснила в народном со­знании династический взгляд на государство, уходящий корня­ми и феодальную эпоху.

В первые годы Смуты ситуация была принципиально иной. По замечанию В. О. Ключевского, тогда «самозванство было удобнейшим выходом из борьбы непримиримых интере­сов, взбудораженных пресечением династии: оно механически, насильственно соединяло под привычной, хотя и поддельной, властью элементы готового распасться общества»⁶¹.

Такое механическое соединение могло быть только времен­ным перемирием в политической и социальной борьбе, но не прочным миром. Отличавшийся наблюдательностью воево­да Н. Ф. Басманов, поддерживавший Лжедмитрия, однажды заметил, что последнего признают царем не потому, что верят в его легенду о спасении, но потому, что лучшего царя не найти⁶². Пока боярство и столичное дворянство надеялись упрочить свое положение благодаря мнимому сыну Ивана IV, положение самозванца в Москве было достаточно надежным. Но самостоятельная политика Лжедмитрия и его нежелание быть марионеткой в руках Думы скоро опровергли расчеты московской знати.

Одновременно падала и популярность занявшего трон авантюриста в низах столичного общества, которые в то время были силой, порой определявшей ход событий. (Конечно посадский люд, горожане вообще были не слишком искушены и политике и легко поддавались влиянию; но завладевший переменчивыми симпатиями московского населения получал огромный перевес над своими противниками.) Москвичей осо­бенно раздражало постоянное присутствие в городе и в окру­жении государя поляков; свойственное тогдашнему русскому обществу настороженное отношение к иноверцам и заносчивое поведение многих из «латинян» стали удобным поводом для того, чтобы поднять столичные низы на восстание против Лжедмитрия (бояре, вдохновители майского восстания в 1606 г., призывали не к свержению царя, а к истреблению поляков).

Еще одной причиной достаточно быстрого падения Лжедмитриевой популярности была неисполнимость тех обещаний и посулов, которые он щедро расточал, будучи претендентом на трон.

Боярский заговор и московский мятеж уничтожили и власть самозванца, и его самого. На троне оказался инсценировав­ший свое народное избрание Василий Шуйский (1606—1610), заслуживший репутацию «боярского царя». Вступая на пре­стол, Шуйский письменно зафиксировал свои обязательства перед боярской аристократией: во-первых, наиболее важные судебные дела царь должен был теперь рассматривать только совместно с Думой; во-вторых, монарх отказался от тради­ционного права подвергать опале бояр и своих приближенных, руководствуясь только собственным желанием. Было ограни­чено и произвольное распоряжение имуществом под­данных: царь мог конфисковать имущество преступника, но не его родни.

Ставя царю эти условия, бояре, которым Шуйский был обязан престолом, заботились, конечно, о собственных интере­сах; однако торжественная клятва царя (подкрестная запись) не была рядовым эпизодом в соперничестве бояр и монархов. Присяга царя перед лицом подданных, «дотоле небывалый акт в московском государственном праве», по выражению В. О. Ключевского, стала «первым опытом построения госу­дарственного порядка на основе формально ограниченной вер­ховной власти».

Всё же воцарение Шуйского, на время смягчившее проти­воречия в верхах общества, не принесло успокоения стране. Те социальные силы, которые пришли в движение в 1604— 1605 гг., во время борьбы Лжедмитрия I за престол, рассчиты­вали на более серьезные изменения в политическом строе государства, чем разделение полномочий между царем и бояр­ством.

♦

Самозванство вновь послужило удобной формой для орга­низации массового антиправительственного движения. В Поль­ше, во владениях Ежи Мнишка, вскоре после майского пере­ворота 1606 г. объявился якобы чудесно спасшийся от мо­сковской толпы новый Лжедмитрий (возможно, это был вяземский помещик Михайло Молчанов). Не решаясь показаться в Московском государстве, где многие хорошо знали Лжедмитрия I, новый самозванец пытался воздействовать на собы­тия, направляя в Россию своих доверенных лиц, которые должны были организовать поход на столицу.

Центром движения опять стала Северская земля, поддер­жавшая в 1604 г. первого самозваного претендента на русский трон. Одним из прибывших в те края посланцев второго самозванца был Иван Исаевич Болотников, бывший боевой холоп (некоторые холопы являлись в войско вместе с помещи­ками или вотчинниками), немало переживший на своем веку: и турецкий плен, и скитания по чужим землям. Назначен­ный «большим воеводой» самозванца, Болотников прибыл в Путивль (северский город, до этого бывший резиденцией Лжедмитрия I) и стал одним из руководителей мятежников; вто­рым воеводой был Истома Пашков, сын боярский (детьми боярскими в то время назывались потомки бояр, утратившие право на высокое положение в государстве; по своему со­циальному положению дети боярские были очень близки к дворянству).

Летом и осенью 1606 г. войска Болотникова и Пашкова испытали ряд неудач в полевых сражениях, однако большинство северских городов-крепостей перешли на сторону мятежников. Воеводы Шуйского осаждали города, переметнувшиеся на сторону новоявленного Лжедмитрия, однако не смогли овладеть положением в южных районах страны. Дворянское ополчение правительства было ненадежно; рязанские, тульские, калуж­ские дворяне часто переходили на службу в войско само­званца (который по-прежнему не показывался в России); многие помещики с наступлением сезона осенних полевых работ покидали армию Шуйского и разъезжались по своим имениям.

Правительственные силы были вынуждены отступить из охваченных восстанием районов на север (август 1606 г.); осенью пришлось оставить и окрестности Калуги и Тулы, так как многие заокские города последовали примеру север­ских и принесли присягу на верность самозванцу. Отряды Болотникова и Пашкова наступали и после победы под Троицким (25 октября), селом в пятидесяти верстах на юг от Москвы, подошли к столице. Разнородное мятежное вой­ско, составленное из казачьих, дворянских и крестьянских отрядов, расположилось лагерем в Заборье, Котлах и Коломен­ском (на современной территории Москвы).

Московский посад, в котором было велико влияние семьи Шуйских еще до вступления Василия на престол, не от­кликнулся на призывы мятежников открыть ворота «воеводам царя Димитрия». Столичные жители, многие из которых своими глазами видели труп Лжедмитрия I, не слишком верили в его очередное «чудесное спасение». Сил для штурма Москвы у мятежников было недостаточно, кроме того, в их лагере не хватало единства.

Болотников не слишком ладил с Пашковым, а дворянская конница восставших была столь же ненадежна, как и дворяне, воевавшие на стороне Шуйского. Попытки Болотникова обратиться к «черному люду» столицы насторожи­ли помещиков и привели к разладу в лагере противоправи­тельственной коалиции, а не в осажденном городе. 15 ноября, во время битвы в Замоскворечье, на сторону Шуйского пере­шел Прокопий Ляпунов с отрядом рязанских помещиков. В ходе генерального сражения в начале декабря примеру рязанцев последовал и Истома Пашков. Верные Болотникову отряды были разбиты и отступили; у стен Москвы еще некоторое время стояли казаки, но и они постепенно прекратили сопротивление.

Болотников отступил в Калугу; его положение в осажденном городе было незавидным. Обещанный народу «царь Димитрий» все не соглашался объявиться в Московском государстве. Правда, неожиданную помощь болотниковцам оказал другой самозванец — Илейка Коровин, который еще в апреле 1606 г. при поддержке донских казаков объявил себя никогда не су­ществовавшим «царевичем Петром Федоровичем». Этот «сын» бездетного Федора Ивановича сначала воевал со своим мнимым дядей, Лжедмитрием I, а затем не признавал таинственного нового самозванца. В начале 1607 г. Лжепетр двинулся на соединение с Болотниковым; это соединение произошло в Туле, которая вскоре была осаждена Шуйским и 10 октября сдалась. Царь Василий не выполнил своего обещания сохранить жизнь предводителям мятежников: Болотников был сослан на Север, в Каргополь, и там утоплен; Лжепетра повесили.

Тем временем в пределах Московского царства объявился Лжедмитрий II (вероятнее всего, это был не тот человек, кото­рый отправлял Болотникова в Путивль; о личности этого самозванца неизвестно ничего достоверного). Очередной пре­тендент на трон с помощью польских отрядов занял не­сколько южных городов, но не успел оказать помощь Туле. Тем не менее ряд побед позволил Лжедмитрию II подойти к Москве и в начале июня 1608 г. разбить лагерь у дерев­ни Тушино (на современной территории города).

В июле Шуйский подписал мирный договор с королем Сигизмундом III, который не стал официально поддерживать нового самозванца. Тем не менее, почти все поляки, участвовав­шие в походе Лжедмитрия II, не захотели покинуть своего кандидата на престол, когда желанная цель казалась столь близкой. Более того, в Тушинский лагерь подходили новые отряды из Польши. Объявился там и Ежи Мнишек с дочерью Мариной, женой первого самозванца; рассчитывая вновь стать царицей, Марина после некоторых колебаний признала Лже­дмитрия II своим мужем.

В Тушине собирались и недовольные Шуйским русские люди, представители всех чинов и сословий; к Лжедмитрию II еще до его появления под Москвой присоединилось немало казаков (казаками в то время называли и разрозненные отряды беглых холопов или крестьян, а не только обитате­лей южных окраин Русского и Польско-Литовского госу­дарств). Сложилось неустойчивое равновесие сил; самозванец не решался штурмовать Москву, Шуйский не мог воспрепятст­вовать своим противникам, хозяйничавшим во многих областях.

Тушинский лагерь зимой 1608—1609 гг. превратился в на­стоящий укрепленный город с царским дворцом, со своей при­дворной жизнью. Отряды, иногда лишь формально подчиняв­шиеся самозванцу, периодически вступали в стычки с воинами царя Василия, разъезжали по селам, грабили мирных жителей, причем мародерством занимались и поляки, и русские. Города переходили из рук в руки, иногда в результате доброволь­ной присяги, порой в ходе военных действий.

Василий Шуйский обратился за помощью к шведскому королю, не видя иного способа справиться с тушинцами, негласно поддерживаемыми Сигизмундом III. Польша и Шве­ция тогда враждовали, так как принадлежавший по праву рож­дения Сигизмунду шведский престол занял дядя польского ко­роля, Карл IX. Шведы прислали вспомогательный отряд, что стало удобным для Польши предлогом, оправдывавшим не­посредственное вмешательство в русские дела. Осенью 1609 г. король Сигизмунд осадил Смоленск. Самозванец был теперь уже не нужен королю, который вступил в прямые перего­воры с русскими тушинцами.

Посольство под Смоленск, возглавленное боярином Ми­хаилом Салтыковым, договорилось с поляками об избрании на московский трон сына Сигизмунда III, королевича Влади­слава. Можно предположить, что осуществление условий, из­ложенных в договоре 4 февраля 1610 г., принесло бы не­сомненную пользу России. Несмотря на то, что престол пере­давался иноземцу, права русских не ущемлялись. Право­славная Церковь сохраняла свое господствующее положение в государстве, при этом признавалось право каждого поддан­ного свободно исповедовать свою веру (это было поистине уни­кальное в ту эпоху признание — пускай юридически не­сколько расплывчатое — свободы совести).

В договоре 4 февраля оговариваются права сословий и даже ощущается забота о правах личности, которые, правда, сводятся к свободе от произвольных судебных решений и к возможности в любой момент покидать пределы Московского государства. Вероятно, идея личных прав возникла в договоре не без влияния польского законодательства, где, несмотря на чисто сословный подход к этой проблеме, содержались опре­деленные гарантии от произвола власти.

Мысль о призвании королевича Владислава на русский пре­стол первоначально возникла в умах тушинцев, но вскоре нашла своих сторонников и в Москве. Внезапная смерть царева племянника М. В. Скопина-Шуйского, человека талантливого и решительного, разрушила надежды столичных дворян и бояр на замену Василия более подходящим царем из его же рода. Дворяне, возглавленные Захаром Ляпуновым (его брат Прокопий служил Болотникову, а затем московскому правитель­ству), в июле 1610 г. свергли Шуйского, вынудив его по­стричься в монахи. Власть временно перешла в руки Бо­ярской думы, которая поспешила предложить трон Владиславу (другим реальным кандидатом в 1610 г. был куда менее прием­лемый для московских верхов «тушинский вор», Лжедмитрий. II).

17 августа 1610 г. Москва присягнула Владиславу, кото­рый должен был принять основные условия договора 4 февраля. Правда, редактировавшие договор московские бояре внесли в него некоторые изменения, вычеркнув положения о свобод­ном выезде из страны и об обязанности государя возвы­шать незнатных служилых людей «по заслугам».

Намечавшиеся перемены, которые могли бы стать первым шагом к конституционной монархии, не осуществились. Вместо связанного договором правителя из Польши в Москву прибыл ничем не связанный воинский отряд Жолкевского. Насилия, творимые по всей стране тушинцами и почти бесконтрольными чужеземными и русскими шайками, родили мысль о необходи­мости сопротивления; мысль эта естественным образом облек­лась в национальные и антипольские формы.

В конце 1610 г. умер Лжедмитрий II; разброд в Тушин­ском лагере облегчил задачу первого национального ополче­ния, которое возглавил уже упоминавшийся Прокопий Ляпу­нов. Пока ополчение, составленное в основном из рязанских дворян, собиралось и двигалось к Москве, в столице вспыхнул конфликт горожан с польским гарнизоном (март 1611 г.). Воины Жолкевского сожгли город и заперлись в Кремле и Китай-городе, где их и осадили ополченцы Ляпунова. По­следний договорился о совместных действиях с предводите­лями казаков князем Трубецким и атаманом Заруцким. Три военных вождя провозгласили себя троеначальниками, чем-то вроде временного правительства.

Показательно, что полномочия троеначальников были огра­ничены специальным приговором (30 июня 1611 г.), который отражал в основном сословные интересы дворян и передавал немалую власть Земскому собору (на практике этот собор составлялся из представителей ополченцев Ляпунова и казаков). Как видим, мысли о договорных отношениях общества и власти и о необходимости ограничить высшую власть юридическими средствами становились все более популярными в Московском государстве. В общественном со­знании складывались пока еще смутные политико-правовые представления.

Несколько месяцев осады Кремля и Китай-города не при­вели ни к каким результатам, за исключением ссоры казаков и дворян. Казаки разогнали рязанских ополченцев. В конце 1611 г. и в 1612 г. сформировалось второе ополчение. Призывы, исходившие из Троицкого монастыря (основанного в XIV в. преподобным Сергием Радонежским), нашли от­клик во многих городах. Благодаря пожертвованиям, собран­ным нижегородским мясником Козьмой Мининым, дворянское ополчение Дмитрия Пожарского было хорошо вооружено. По­дойдя к Москве, дворяне отказались от сотрудничества с каза­ками князя Трубецкого, однако без их помощи не смогли до­биться успеха. Лишь после того, как Пожарский догово­рился с Трубецким, стал возможен удачный штурм Китай-города. Попытки польских отрядов выручить осажден­ный гарнизон не принесли успеха воинам Сигизмунда III, и голод вынудил засевших в Кремле сдаться.

Князья Пожарский и Трубецкой разослали по всем областям приглашения на Земский собор (открывшийся в начале 1613 г.). Это был первый почти что всесословный собор; на нем присут­ствовали даже выборные представители посадских людей и ча­сти крестьян. Правовые идеи, усвоенные в годы Смуты, спо­собствовали осознанию прав сословий и их роли в государстве. Правда, ни о юридическом статусе личности, ни об обществен­ном ограничении монарших полномочий речи не было.

Собор принял достаточно компромиссное решение, избрав царем Михаила Федоровича Романова (1613—1645); юный монарх получал престол из рук представителей общества, но при этом учитывалось, что он приходился племянником последнему царю угасшей династии, Федору Ивановичу. Вы­бор определялся, конечно, и чисто практическими соображе­ниями: Михаил казался политически нейтральной фигурой, явно не был склонен к своеволию и вдобавок приходился сыном влиятельному церковному иерарху Филарету (Церковь воспринималась на исходе Смутного времени как основная национальная сила, и ее авторитет был очень высок).

На решениях Собора сказались и легко объяснимые националистические, антипольские настроения 1611 —1612 гг.⁶⁴ Так, с самого начала были сняты с обсуждения кандидатуры королевича Владислава и сына Марины Мнишек (несмотря на то, что последнего поддерживала часть казачества). Если в 1610 г. наиболее дальновидные умы Москвы и Тушинского лагеря были готовы пожертвовать национальной идеей во имя успешного правового разрешения общественного конфликта, то в 1613 г. патриотизм взял реванш⁶⁵.

Первые смутные прозрения русского правового сознания не реализовались в решениях Собора, но все же кровавый опыт опричнины и Смуты не был напрасным. Идея вотчинного управления государством на основе произвола и свободно толкуемого обычая уже не могла возродиться. Правовое поло­жение сословий также стало предметом заботы общества и го­сударственной власти. России предстоял непростой путь — через сословно-представительную монархию к относительно цивилизованному абсолютизму, вынужденному в какой-то ме­ре считаться с законами⁶⁶.

♦

Во второй половине XVI — начале XVII в. в ходе обществен­ных конфликтов и политических потрясений решались не только государственно-правовые, но и социальные проблемы. Это вполне естественно при переходе от старых обществен­ных структур, сохранившихся еще с феодальных времен, к новым, характерным для периода национального объедине­ния. Социальный смысл и опричнины, и Смутного времени оце­нивается разными учеными неодинаково.

Историки, придерживающиеся марксистской концепции классовой борьбы, считают одной из характерных черт опрични­ны борьбу «феодального» (в их терминах) государства за порабощение крестьян в интересах помещиков (или помещиков и вотчинников). Между тем крестьянство не участвовало в политической борьбе того времени; опричный террор за­тронул крестьянство меньше, чем другие социальные слои. Перераспределение земельных владений между различными группами боярства и дворянства почти не влияло на положе­ние зависимого сельскохозяйственного населения (подробнее об опричнине см. выше).

Мнение об оформлении крепостного права во второй поло­вине XVI в. также представляется весьма спорным.

Часть событий Смутного времени некоторые историки со­ветской марксистской школы обозначают термином «крестьян­ская война», выделяя в качестве ее центрального момента поход Болотникова на Москву. (Понятие «крестьянская война» при этом не отделяется достаточно четкой гранью от смежного с ним — «крестьянское восстание»⁶⁸.) Между тем ясно, что само по себе участие крестьян в каком-либо движении еще не дает оснований именовать движение крестьянским. Ника­ких специфически крестьянских (связанных с групповыми или сословными нуждами земледельческого населения) тре­бований Болотников и его соратники не выдвигали. Да это и не было возможно в условиях, когда в войске Болотникова и Пашкова крестьяне были не слишком многочисленны.

Здесь уместно напомнить о справедливом замечании В. О. Ключевского, который отрицал наличие каких-либо об­щественно значимых устремлений участвовавших в Смуте «низших классов». Крестьяне, как и другие представители социаль­ных низов, «добивались ... только выхода из своего тяжелого положения, искали личных льгот, а не сословных обеспечений. Холопы поднимались, чтобы выйти из холопства, стать вольны­ми казаками, крестьяне — чтобы освободиться от обязательств, какие привязывали их к землевладельцам, и от крестьянского тягла (повинностей, обязанностей.— А. Г.), посадские люди — чтобы избавиться от посадского тягла и поступить в служилые или приказные люди»⁶⁹. Действительно, активные участники Смуты — это не крестьяне, а беглые, т. е. бывшие, крестьяне. Войско Болотникова и Пашкова могло вобрать в свои ряды представителей, крестьян и дворян, холопов и казаков именно потому, что объединяющая идея — восстановление яко­бы законного монарха на троне — не была связана с интере­сами узких групп. Ориентированные на социальные низы призывы исходили из болотниковского лагеря в основном во время стояния под Москвой и были обращены к городским «черным», «жилецким» людям. Эти призывы (грабить и убивать «лучших людей») были скорее тактическим приемом, чем про­граммой Болотникова. Показательно, что подобные действия беглых холопов и крестьян ускорили распад дворянско-крестьянской коалиции.

Совсем неуместным представляется противопоставление движений Лжедмитрия I и Болотникова: участники этих двух движений очень часто не только принадлежали к одним и тем же социальным группам, но и просто были одними и те­ми же людьми, многие из которых затем объявились и в Тушин­ском лагере (единственное существенное отличие — участие поляков в походах первого и в особенности второго самозван­цев; можно также предположить, что Болотников, сам бывший холоп, охотнее, чем Лжедмитрий I, принимал в свое войско хо­лопов, но точными данными для подобного утверждения мы не располагаем).

Социальные идеи, выдвигавшиеся Лжедмитрием II в то вре­мя, когда он шел на Москву, отличались большей радикаль­ностью, чем болотниковские призывы. (Самозванец предлагал крестьянам и холопам, чьи господа служат Шуйскому, счи­тать себя свободными ото всех обязательств и присоеди­няться к антиправительственному войску; очевидно, что социальная программа здесь была только средством достиже­ния политических целей).

Несостоятельность «классового подхода» к событиям Смутного времени достаточно ясна. Это не означает, впрочем, что можно полностью согласиться с концепцией, разделяющей всех участников борьбы на приверженцев государственности и ее разрушителей. Такая концепция казалась близкой к истине С. М. Соловьеву. Историк писал: «Борьба, которой знаменуется Смутное время, происходила, собственно, между противу-общественными и общественными элементами, между ... людь­ми, недовольными своим состоянием и стремящимися жить на счет общества, и людьми земскими, охранителями порядка государственного»⁷⁰.

Основной недостаток такой трактовки событий даже не в том, что одни и те же люди часто сначала выступали на сто­роне «противуобщественных элементов», а потом оказывались в лагере порядка (рязанские дворяне П. Ляпунова, казаки князя Трубецкого). Существеннее то, что «недовольны своим состоянием» были в начале XVII в. все; при этом очень мно­гие — за исключением откровенных авантюристов и совершен­но беспринципных мародеров — стремились к разным вариан­там «порядка государственного» (о двух основных концепциях государственности, существовавших в начале XVII в., гово­рилось выше).

Не стоит абсолютизировать какой-то один признак разме­жевания людей Смутного времени, будь то социальное про­исхождение или отношение к «порядку». Эпоха, разделившая две русские династии, была намного сложнее, чем любая схема. Поэтому для определения смысла событий ни к чему исполь­зовать термин «крестьянская война» или говорить о «партии порядка» и «антиобщественных элементах». Более емким пред­ставляется понятие «гражданская война», примененное к во­оруженному противостоянию начала XVII в. историком Р. Г. Скрынниковым (род. в 1931 г.). Это понятие объединяет в себе идею социальной и политической борьбы, указывает и на характер конфликта (речь ведь и впрямь шла о становле­нии гражданского самосознания людей/сословий, общества в целом), и на способ его разрешения.

Может быть, дополняя, развивая мысль современного историка, позволительно говорить о гражданском противо­борстве (или о специфических формах гражданской войны) и применительно к более раннему периоду, к лихолетью опричнины, столькими нитями связанному с разразившейся через несколько десятилетий Смутой.