14. Преодоление тоталитаризма

Коммунистический тоталитаризм в Советском Союзе (а после второй мировой войны – и в других странах) добился огромного могущества, но этого могущества было недостаточно для окончательного торжества над человеческой природой, над фундаментальными принципами организации общества, над историей. Тоталитаризм может основательно деформировать, покорежить социальную действительность, но не в силах отменить законы общественного развития или полностью переделать человека. Попытка противостоять истории всегда в конечном счете обречена на провал, поэтому крах тоталитаризма был неизбежен.

Тоталитаризм не только не разрешил тех противоречий, которые его породили, но и создал огромное множество новых социальных проблем. На каждом шагу тоталитарная власть наталкивалась на идейные, экономические, политические препятствия. Насилие – единственный вполне тоталитарный способ их преодоления – давало лишь временный эффект. Компромиссы, подобные новой экономической политике или реставрации некоторых элементов традиционной имперской идеологии в 1930-е гг., приводили к не слишком жизнеспособному соединению тоталитарных методов управления с теми, что присуще «обычной» диктатуре (такой диктатуре, которая не ставит перед собой цели всеобщего, кардинального преобразования жизни). Некоторые ученые полагают, что теоретически было возможно постепенное перерастание советского тоталитаризма в нечто подобное царскому самодержавию (на это еще в 1920-е гг. надеялась часть русской эмиграции, например авторы известного сборника статей «Смена вех»); однако такая возможность если и существовала, то не реализовалась в российской истории.

Коммунистический тоталитаризм миновал высшую точку своего могущества и в середине ХХ в. вступил в период длительного, затяжного кризиса. Причины кризиса заключались в самой природе тоталитаризма, в неустранимых противоречиях этого общественного устройства.

Прежде всего нужно упомянуть о низкой эффективности работы государственного аппарата – основного инструмента тоталитарного господства. В послевоенные годы стало очевидно, что созданные коммунистами государственные органы были далеки от совершенства, отличались редкостной неповоротливостью. Огромная армия чиновников была непригодна для осуществления многих элементарных государственных функций; политическая лояльность отнюдь не заменяла профессиональных навыков. Создавая новые и совершенствуя старые бюрократические структуры, высшая власть постепенно утрачивала способность направлять их деятельность.

Сфера компетенции различных органов тоталитарного государства не была четко определена; тоталитаризм стремился сделать государство всем и поневоле придавал ему расплывчатость, аморфность. Иными словами тоталитаризм наделял государство несвойственными ему (чересчур обширными) функциями, и государство попросту не справлялось с ними.

Нарастанию кризисных явлений в тоталитарном обществе способствовали и постоянные экономические трудности. Проблемы, неизбежно порождаемые огосударствлением хозяйства, советские коммунисты пытались решить, используя принудительный труд и энтузиазм населения. Узники лагерей, колхозники и завербованные на «стройки пятилетки» были дармовой или почти дармовой рабочей силой, но трудились не слишком производительно из-за отсутствия материальной заинтересованности в результатах своей деятельности. Страх и энтузиазм, а также предельно скромные потребности населения позволяли избежать экономической катастрофы, но необходимость хозяйственных преобразований была очевидна даже в сталинские годы.

После окончания войны многие высшие партийные чиновники из сталинского окружения (например, Маленков, Берия) считали целесообразным осуществить нечто вроде «второго нэпа» (особенно в деревне: неэффективность колхозной системы была источником постоянных продовольственных трудностей). Речь шла не о демонтаже государственного хозяйства, а о придании ему некоторых рыночных черт. Такого типа реформы неоднократно планировались и впоследствии (наиболее известны быстро сошедшая на нет так называемая косыгинская реформа в первые годы брежневского правления и преобразования, предпринятые во второй половине 1980-х гг. по инициативе М.С.Горбачева).

«Второй нэп» не состоялся. Бюрократическая реорганизация государственного хозяйства и его развитие чисто экстенсивными методами (увеличение объема производства без повышения эффективности; самый яркий пример – массовая распашка целинных земель при Хрущеве) несколько улучшали положение дел в экономике, но не создавали предпосылок для ее нормального функционирования. (В условиях тоталитаризма, естественно, нельзя было рассчитывать на создание рыночного хозяйства, предполагающего свободу частной инициативы.) Продажа на внешних рынках сырьевых ресурсов, которыми богата Россия, позволяла до поры до времени поддерживать приемлемый для большинства населения уровень жизни (торговля нефтью и другим сырьем приобрела большой размах в брежневские годы). Таким образом, экономическая ситуация 1950-1980-х гг. хотя и была отнюдь не блестящей, но не таила в себе непосредственной угрозы существованию режима.

Крушению коммунистического тоталитаризма в больше степени способствовали внеэкономические факторы: прорыв информационной самоизоляции СССР (в век научно-технической революции было невозможно сохранить идеально замкнутое общество), столь же неизбежное указание тех первоначальных импульсов, которые породили тоталитарное движение (см. главы 11-12), и закономерное старение, дряхление искусственно созданной системы социальных связей.

В 1950-е гг. советское общество вступило в новый период своего развития – период позднего тоталитаризма. Сложившаяся при Ленине и Сталине диктатура медленно клонилась к упадку под грузом противоречий. Энтузиазм, вдохновлявший массу участников тоталитарного движения, был почти исчерпан, а социальная структура, казавшаяся монолитной, стала дробиться. Все более явственно проступали очертания формировавшихся социальных групп; начиналась самоорганизация общества.

После смерти Сталина в 1953г. была серьезно поколеблена вера в коммунистическую идеологию (первые сомнения в массовом сознании зародились еще раньше, после того как миллионы подданных советской империи воочию увидели – в 1944-1945 гг. – европейскую жизнь и смогли сопоставить свои наблюдения с утверждениями сталинской пропаганды). Миф о мудром и великом Сталине складывался десятилетиями, и быстро заменить его другим идеологи тоталитаризма не могли. Тем не менее сама по себе смерть вождя была не причиной деградации тоталитаризма, а только катализатором этого процесса.

В разрушение сталинского мифа внес немалый вклад Н.С.Хрущев, ставший преемником всесильного диктатора. Хрущев, как и некоторые другие партийные лидеры из ближайшего сталинского окружения, понимал необходимость серьезных перемен. Обоснованием таких перемен и должна была стать весьма осторожная (но смелая по тем временам) критика «ошибок» и «злоупотреблений» Сталина. Хрущев осудил практику массовых репрессий 1930-1950-х гг., желая несколько облагородить и очеловечить социалистический строй. Однако даже полуправда о сталинском терроре, произнесенная с высокой трибуны, оказала огромное воздействие на общественное сознание.

Хрущев действовал, руководствуясь собственными представлениями о «правильном» социализме. Искренний порыв нового партийного лидера реализовался в частичной либерализации режима потому, что в такой либерализации были заинтересованы влиятельные слои общества.

В годы сталинизма, несмотря на высокую социальную мобильность, постепенно сложился весьма многолюдный слой партийных чиновников, обладавших немалыми привилегиями. В обстановке репрессий этот слой не мог оформиться в замкнутую группу. При содействии Хрущева коммунистическая бюрократия сумела осуществить свои групповые устремления, далеко не во всем совпадавшие с интересами тоталитарного государства-общества. Чиновники жаждали спокойствия, и они его получили. Довольно быстро сложилось новое сословие – номенклатура.

Это сословие не было заинтересовано в очередной волне репрессий, даже во имя сохранения тоталитарного режима; сословные привилегии сделались для большинства чиновников хрущевского и брежневского времени важнее, чем абстрактные коммунистические идеалы. В случае же возобновления массовых репрессий номенклатура неизбежно стала бы не только инструментом террора, но и его объектом. Вероятно, и в послесталинские годы было немало людей, готовых служить палачами, но опасность превратиться в жертв отпугивала даже убежденных сталинистов.

При поддержке партийной бюрократии Хрущев избрал путь умеренной либерализации и столь же умеренных репрессий (не затрагивавших номенклатурных слоев). Репрессии хрущевского (и брежневского) времени не были ни массовыми, ни регулярными, отличались такой же непоследовательностью, как и либерализация конца 1950-х гг.

Хрущев, оставаясь руководителем тоталитарного режима, подавлял оппозицию и внутри страны СССР, и в странах, управлявшихся зависимыми от московских властей местными коммунистами. Вполне в духе зрелого тоталитаризма затевалась борьба против выживших даже в сталинские годы немногочисленных мелких собственников (крестьян-единоличников, сапожников-кустарей и т.п.). В 1958г. по стране прокатилась волна арестов, жестоким репрессиям подвергались верующие, закрывались храмы. В 1956г. советские войска потопили в крови венгерскую антикоммунистическую революцию. В 1962г. была расстреляна мирная демонстрация рабочих в Новочеркасске (требования демонстрантов были довольно умеренны: речь шла о повышении оплаты труда после роста цен, - но в условиях тоталитаризма подобные акции неизбежно приобретали политический характер).

Репрессивная политика, уже не сопровождавшаяся либерализацией, была продолжена при Брежневе (1964-1982). КГБ, следуя заложенной еще Ф.Дзержинским традиции, пресекал все проявления недовольства, однако действовал не по принципу тотального террора, а как репрессивный аппарат «обычной» диктатуры. Преследованиям подвергались, как правило, те, кто заявлял о своем несогласии с режимом, а не те, кто в принципе мог бы стать оппозиционером.

Постоянно усиливавшаяся в хрущевские и брежневские годы сословная замкнутость «партийной аристократии» так же ослабляла тоталитаризм, как и отказ от массового террора. Обособление верхней правящей группы от общества не только окончательно разрушало большевистский миф о равенстве, но и лишало представителей социальных низов возможности быстрой карьеры. Тоталитаризм уже не мог рассчитывать на достаточно широкую корыстную поддержку «соискателей чинов», а с угасанием энтузиазма (последний его всплеск наблюдался в годы освоения целины при Хрущеве) лишился и поддержки бескорыстной.

Кризис тоталитарной идеологии, некогда обретшей популярность благодаря специфическим условиям первой мировой и гражданской войны, был вполне закономерным явлением. Тоталитаризм не в состоянии долго поддерживать в обществе слепую веру во внеисторический идеал, осуществление которого все время отодвигается в отдаленное будущее. Почувствовав это, Хрущев попытался придать идеалу конкретность, назначил срок его реализации, «торжественно пообещав» от имени партии, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме» (его «материально-техническую базу» предполагалось создать к 1980г.). однако партия, руководство которой постепенно превращалось в наследственную корпорацию, коллективно пользовавшуюся все более скудными (из-за неэффективности тоталитарной экономики) плодами примитивной эксплуатации других социальных групп, не хотела и не могла исполнять хрущевские посулы. Это вело к поляризации советского общества, создавало условия для социального противостояния правившей в стране бюрократии и «всех остальных» (такое противостояние приняло откровенную форму в конце 1980-х гг.).

Однородность общества-государства в послесталинскую эпоху разрушалась не только потому, что из тоталитарной целостности выделялись партийно0государственные и хозяйственные начальники разного ранга. Принудительное единство при Сталине поддерживалось в результате исключения из общества целых социальных групп и отдельных людей, наименее восприимчивых к тоталитарной идеологии. Волна реабилитации узников советских лагерей, возвращение выживших в сталинском ГУЛАГе, раскрепощение колхозников, которым Хрущев разрешил свободно перемещаться по стране, - эти процессы вернули обществу насильственно отторгнутые его части. Зарождение пассивной, а затем и активной оппозиции режиму стало неминуемым.

Хрущевская либерализация общественной жизни привела к последствиям, которые явно не были запланированы «коммунистом № 1» послесталинского мира. «Железный занавес», отделявший СССР от западных стран, несколько приоткрылся; советские люди начали знакомиться – правда, очень односторонне и урывками – с современной европейской и американской культурой. На страницах отечественных журналов появились тексты произведений, немыслимые в сталинское время. Люди стали больше читать, больше думать и меньше бояться собственных мыслей; из мыслей постепенно рождались поступки.

В среде интеллигенции усилились оппозиционные, антитоталитарные настроения. Такие настроения существовали, конечно, и при Сталине, но в условиях массового террора они не могли вылиться в открытое противостояние официальным властям. Репрессии конца 1950-х и 1960-х гг. воспринимались уже не так, как в сталинские времена, и вызывали не столько страх, сколько возмущение и протест. Такие настроения отнюдь не преобладали в советском обществе, все еще сохранявшем многие черты тоталитарности, но все же проявлялись в немыслимых ранее оппозиционных выступлениях.

Подобные выступления, явно выбивавшиеся из рамок официально дозволенной критики, звучали даже на партийных собраниях. О необходимости более решительной, чем предусматривалось властями, десталинизации общественной жизни публично говорили, например, физик Юрий Орлов в 1956г., генерал Петр Григоренко и писатель Валентин Овечкин в 1961г. Не подвергая сомнению ценности марксисзма-ленинизма, Григоренко и его единомышленники отстаивали идею демократического социализма, говорили о свободе дискуссий, о гласности в деятельности государственных органов. Резкая критика, обращенная не только на сталинские преступления, но и на современность, неизбежно вызывала репрессии, обычно относительно «мягкие» (исключение из партии, если недозволенные мысли высказывал член КПСС, увольнение, лишение столичной прописки и т.п.).

Свидетельством ширившегося в 1950-е гг. общественного недовольства было и появление оппозиционных кружков. Это были скорее дружеские компании (обычно состоявшие из десятка-другого человек), чем политические организации. Их деятельность сводилась к обсуждению философских, социальных, литературных проблем, к критике некоторых черт советского общества (чаще всего с позиций демократического социализма), к чтению самиздата (рукописей, перепечатывавшихся на машинке и распространявшихся среди знакомых и полузнакомых людей; в самиздате, вскоре ставшим – наряду с передачами западных радиостанций – основным каналом распространения неофициальной информации, тысячи людей прочли не дозволенные советской цензурой произведения Ахматовой, Гумилева, Цветаевой, Мандельштама, Пастернака, Солженицына, философские и религиозные трактаты, политологические и социологические статьи, мемуары узников сталинских лагерей).

Несмотря на довольно безобидный характер кружков конца 1950-х гг. (безобидный, правда, не с точки зрения тоталитаризма), многие вольнодумцы были арестованы. Так, в 1956г. в Ленинграде (так в советское время назывался Санкт-Петербург) был разгромлен кружок Револьта Пименова, в 1957г. в Москве – кружок Льва Краснопевцева. В 1958г. были пресечены попытки литературной молодежи сделать площадь Маяковского в Москве местом регулярного проведения поэтических вечеров, на которых читались не прошедшие цензурной проверки стихи, иногда политического содержания. В 1960г. сходки у памятника Маяковскому были возобновлены, но ненадолго; в 1961г. власти арестовали многих их активных участников.

Постепенное свертывание процессов либерализации (в последние хрущевские годы и в особенности после отстранения Хрущева от власти и его замены безликим партийным чиновником Л.И.Брежневым) не привело – вопреки намерениям властей – к исчезновению идейной оппозиции режиму. Реанимировать сталинский террор во всей его полноте номенклатура не могла (см. выше), а постепенное «закручивание гаек» встретило отпор – неожиданный для официальных властей, но закономерный в изменившихся за годы хрущевской либерализации общественных условиях.

В конце 1965г. были арестованы писатели Андрей Синявский и Юлий Даниэль, которых обвиняли в том, что они высказывали в художественных произведениях «антисоветские» суждения и тайно (под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак) печатали свои книги на Западе. Власти хотели примерно наказать отступников от тоталитарного единомыслия, но это единомыслие уже давно было кажущимся, мнимым. Суд, прошедший в феврале 1966г., привел не к тем результатам, на которые рассчитывали устроители показательного процесса. Послушные судьи», конечно, вынесли обвинительный приговор, но подсудимые не каялись, не просили прощения, а отстаивали свою правоту.

Не получилось и «всенародного одобрения» действий властей. Еще до процесса по инициативе Александра Есенина-Вольпина около двухсот человек собрались на Пушкинской площади Москвы, чтобы потребовать гласного суда над арестованными писателями и соблюдения зафиксированных в конституции прав граждан. Первая с 1927г. не санкционированная властями политическая акция в Москве состоялась 5 декабря 1965г. (в день принятия действовавшей тогда Конституции СССР 1936г.). Требования манифестантов по существу сводились к соблюдению тех законов, которые сами коммунистические власти рассматривали исключительно как средство пропаганды, а не в качестве обязательных для исполнения норм. Эта идея – заставить режим считаться с им же принятыми правовыми актами – стала основой зарождавшегося в начале брежневского правления правозащитного движения (многие историки считают его началом именно 5 декабря 1965г.; в соответствии с другой концепцией, историю правозащитного движения следует вести от первых открытых выступлений конца 1950-х гг.).

Митинг 5 декабря 1965г. был почти мгновенно разогнан сотрудниками КГБ; два десятка человек – в основном студенты московских вузов – были задержаны (затем участников митинга отпустили на свободу; многих студентов исключили из институтов). Однако движение протеста против циничной пародии на правосудие не прекращалось; после оглашения обвинительного приговора началась (по инициативе Ларисы Богораз) кампания писем в различные советские инстанции; авторы писем, не боявшиеся ставить под ними свои имена, требовали пересмотра приговора.

Это было новое явление в советской общественной жизни. Раньше, даже в хрущевские времена, к властям иногда обращались с просьбами, нацеленными на смягчение участи гонимых; так было, например, после суда над поэтом Иосифом Бродским, обвиненным в «тунеядстве», т.е. в том, что он не числился на государственной службе. Письма второй половины 1960-х гг., как правило, не были рассчитаны на то, чтобы переубедить партийных чиновников; это был относительно легальный (хотя и наказуемый) способ заявить о своей позиции.

Тексты писем протеста распространялись в самиздате, иногда публиковались на Западе, будоража тамошнее общественное мнение. Широкую известность получили, например, обращение Андрея Сахарова, Роя Медведева и Валентина Турчина к советским руководителям, «циркулярное» письмо Александра Солженицына участникам IV съезда Союза советских писателей (1967), протесты против суда по «делу четырех» в 1968г. (речь шла о процессе Юрия Галанскова, Александра Гинзбурга, Алексея Добровольского и Веры Лашковой; им инкриминировалось, в частности, составление и распространение «Белой книги» - материалов о суде над Даниэлем и Синявским). В письмах шла речь о самых различных сторонах советской действительности, о конкретных злоупотреблениях властей и о более общих пороках системы, о цензурном гнете и недопустимости ползучей ресталинизации, о систематических нарушениях прав граждан в СССР и об опасности гонки вооружений, в которой СССР активно участвовал после второй мировой войны.

В 1968г. правозащитники протестовали против насильственного подавления «Пражской весны» - движения за «социализм с человеческим лицом» в Чехословакии, возглавленного официальным руководством этой страны. С осуждением античешской клеветнической кампании на страницах московских газет выступил – еще до вторжения советских войск на территорию этого формально независимого и союзного государства – Анатолий Марченко (он был выходцем из рабочей среды – нечастый случай в правозащитном движении, в котором участвовала в основном интеллигенция; Марченко скончался в тюрьме уже в горбачевские времена). 25 августа 1968г. семь правозащитников провели акцию протеста, разумеется, тотчас же пресеченную сотрудниками КГБ.

Оккупация Чехословакии наглядно показала, что брежневские власти готовы к силовому решению не только внутренних, но и внешнеполитических проблем. Крушение надежд на мирную эволюцию коммунистического тоталитаризма, на его трансформацию в «социализм с человеческим лицом» оказало серьезное воздействие и на правозащитное движение.

Правозащитники попытались наладить более систематическую деятельность. Еще до чешских событий, с апреля 1968г., в самиздате стали распространяться регулярные выпуски «Хроники текущих событий», рассказывавшие о нарушениях прав советских граждан. Возникли и отсутствовавшие ранее организационные формы правозащитного движения. В 1969г. сложилась Инициативная группа защиты прав человека в СССР. В 1970г. Андрей Сахаров, Андре Твердохлебов и Валерий Чалидзе основали Комитет прав человека в СССР, который вскоре получил международное признание.

Апелляция к ООН, к мировой общественности становится в это время одним из основных способов борьбы. Заступничество Запада, однако, не спасло правозащитников от репрессий, и в 1971-1973 гг. очень многие участники оппозиционного движения были арестованы, кое-кто по настоянию властей выехал за границу. В 1074г. за пределы СССР был выслан русский писатель Александр Солженицын (чьё художественное исследование «Архипелаг ГУЛАГ» до сих пор остается самым подробным описанием преступлений коммунистического тоталитаризма в период его созревания и наибольшего могущества). Гонения серьезно ослабили правозащитные организации.

Относительно мягкие приговоры и готовность брежневских властей к компромиссу (эмиграция как альтернатива лагерному сроку – такой выбор предлагался многим правозащитникам) отчасти объяснялись нежеланием СССР обострять отношения с Западом. Для того чтобы не отстать от стран НАТО в гонке вооружений, Советскому Союзу с его малоэффективной плановой экономикой приходилось тратить на военные нужды огромную долю национального дохода. В таких условиях брежневское руководство проявило заинтересованность в переговорах с Западом; середина 1970-х гг. стала временем разрядки международной напряженности. Правительство СССР откликнулось на миротворческие инициативы социал-демократического лидера ФРГ Вили Брандта, а в 1975г. подписало Заключительный акт Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе (Хельсинский акт СБСЕ). Это был результат компромисса: Запад признавал сложившиеся в Европе реалии; и коммунистические и демократические страны брали на себя обязательство воздерживаться о применения силы в Европе; создавался механизм предотвращения вооруженных конфликтов в этой части света.

III раздел Заключительного акта («третья корзина») был посвящен гуманитарным вопросам, т.е. правам и свободам человека. СССР подписал документ, но не намеревался всерьез соблюдать те принципы, которые были зафиксированы в «третьей корзине» (там говорилось о минимальных правах и свободах, провозглашенных еще в Декларации ООН 1948г.). Однако стремление СССР соблюсти определенные приличия в отношениях с Западом (и логически вытекавшее из этого стремления ослабление репрессий) стало предпосылкой возрождения правозащитного движения. Наличие же международных обязательств Советского Союза в области прав человека (формально коммунисты никогда не отказывались от этих обязательств) создавало юридическую основу для правозащитной деятельности.

Уже в 1974г. возобновилась работа Инициативной группы, опять стали выходить выпуски «Хроники текущих событий». Тогда же возникло Советское отделение Международной амнистии. 12 мая 1976г. образовалась Московская хельсинская группа; ее члены (первоначально их было 11 человек) взяли на себя миссию наблюдения за тем, как советские власти выполняют положения Заключительного акта. В конце 1976 и в начале 1977г. образовались Украинская, Литовская, Грузинская и Армянская хельсинские группы. В сотрудничестве с ними действовали относительно многочисленные организации, занимавшиеся отдельными аспектами прав человека (они собирали материал об ущемлении прав верующих, инвалидов, некоторых национальных меньшинств, о случаях отказа в осуществлении формально признанного СССР права граждан на выезд из страны и т.п.).

Хельсинкские группы работали почти открыто; коммунистические власти сначала пытались обойтись лишь выборочными арестами, однако рост авторитета хельсинкского движения (число его активных участников было невелико) – обычно несколько сотен человек, но сочувствующих находилось немало) и оформившийся к концу 1970-х гг. новый внешнеполитический курс СССР (отказ от диалога с Западом) побудили тогдашнее руководство страны перейти к более активной борьбе с инакомыслящими.

В декабре 1979г. СССР совершил агрессию против Афганистана, затеяв бессмысленную и бесперспективную колониальную войну. Это был откровенный разрыв с цивилизованным миром; решившись ввести войска в соседнюю страну, советские руководители могли уже не заботиться о том, как они выглядят в глазах Запада. Отношения с демократическими государствами все равно были испорчены, и стесняться было уже нечего. Вовсе не соблюдая юридических формальностей, брежневские власти сослали в г.Горький (так тогда назывался Нижний Новгород) академика А.Д.Сахарова, ученого с мировым именем, правозащитника, обладавшего огромным нравственным авторитетом (январь 1980г.; Сахаров резко осудил советское вторжение в Афганистан).

Последние годы брежневского правления ознаменовались массовыми арестами инакомыслящих. Правозащитное движение было обескровлено, его история по существу завершилась. Чисто правозащитные методы протеста, как небезосновательно представлялось тогда очень многим, себя исчерпали. Правозащитники сознательно уклонялись от борьбы за власть, не предъявляли коммунистическому режиму политических требований. Некоторая политизация движения произошла в 1970-е гг., на том этапе, который часто называют диссидентским, в отличие от собственно правозащитного периода (1965г. – начало 1970-х гг.; по другой периодизации – с середины 1950-х до конца 1960-х гг.). Однако и в 1970-е гг. заметным авторитетом пользовались правозащитники-шестидесятники, для которых нравственное противостояние человеконенавистническому режиму было не только средством борьбы, но и ее целью.

Позднее правозащитное (диссидентское) движение было очень неоднородно. В его рамках или параллельно с ним развивалось национально-освободительное движение на окраинах советской империи, «внутренней» (в границах СССР) и «внешней» (страны «социалистического содружества»). Против тоталитаризма выступали либералы-западники и консерваторы, ориентированные на восстановление старой (дофевральской) России, стремившиеся к эмиграции еврейские активисты о склонные к национализму русские патриоты, христиане, мусульмане, атеисты, сторонники «социализма с человеческим лицом» и принципиальные противники любых уравнительных учений. (Число приверженцев демократического социализма, преобладавших в движении в середине 1960х гг., уменьшилось после событий 1968г. и репрессий начала 1970-х гг.)

Правозащитное движение не стремилось к ниспровержению коммунистической диктатуры, к уничтожению ее политических и организационных структур. Крушение тоталитаризма в конце 1980-х гг. нельзя считать непосредственным результатом деятельности диссидентов. Но не следует впадать и в другую крайность и отрицать влияние правозащитников на политическую и социальную ситуацию в стране. Может быть, относительно бескровный демонтаж советского тоталитаризма – это в какой0то мере заслуга диссидентов, авторов и распространителей самиздата.

С 1960-х гг. некоторые партийные функционеры разного ранга более охотно читали доступные им произведения Солженицына, чем опусы «социалистических реалистов», слушали на досуге песни опального Высоцкого, а не партийный гимн, украшали свои дачи картинами непризнанного Зверева, а не творениями баталистов школы Грекова. Подспудное воздействие культуры самиздата (в широком смысле) на слегка фрондировавших чиновников, участвовавших в формировании политических решений, было достаточно велико. При все ограниченности номенклатурного восприятия партийные функционеры – современники Солженицына и Сахарова – уже не были такими узкими догматиками, как руководители, чьи взгляды сформировались в годы сталинизма.

Диссидентское движение способствовало и формированию тайных оппозиционеров, сохранявших внешнюю лояльность режиму, но внутренне готовых к тому, чтобы при благоприятной возможности отринуть идеалы коммунистического тоталитаризма. Перемены, произошедшие в нашем обществе во второй половине 1980-х гг., были поддержаны в первую очередь именно такими сочувствовавшими правозащитникам представителями интеллигенции, куда более многочисленными, чем активные участники движения.

Правозащитное движение было закономерным результатом разложения тоталитарного общества и вместе с тем фактором, не только ускорявшим это разложение, но и придававшим ему мирные формы. Непопулярность в диссидентских кругах идеи насильственного, революционного свержения коммунистической диктатуры, неприятие вооружённых методов борьбы создавали предпосылки для цивилизованного, реформистского (пускай и не слишком последовательного) демонтажа тоталитарных структур. Вероятно, эксцессы и издержки переходного времени были бы куда более серьёзны, если бы не облагораживавшие нравственную атмосферу усилия Андрея Сахарова, Анатолия Марченко, Валерия Чалидзе, Юрия Орлова, их друзей и единомышленников.

После смерти Брежнева (1982) необходимость перемен была очевидна каждому сколько-нибудь здравомыслящему человеку. Ю. В. Андропов, генеральный секретарь КПСС в 1982-1984 гг., стремился обновить основы режима, сочетая традиционное для лидеров коммунистической партии желание «закрутить гайки» с частными преобразованиями. Тяжёлая болезнь не позволила Андропову (бывшему шефу КГБ) осуществить задуманное: ни серьёзных реформ, ни серьёзных репрессий нельзя было даже начать за те несколько месяцев, в течение которых он реально управлял страной. Бессмысленная административная кампания «укрепление дисциплины» (служащие и рабочие должны были вовремя являться на завод или в офис, после чего позволялось вдоволь бездельничать на «рабочем месте») да несколько арестов диссидентов – таков был вклад Андропова в российскую историю.

Пару лет, пока умирал этот генсек, а затем и сменивший его престарелый и совершенно бесцветный брежневский приближённый К. У. Черненко (1984-1985), Советский Союз ждал следующего лидера; многие смутно надеялись на перемены к лучшему. Вступивший в марте 1985 г. на партийный «трон» М. С, Горбачёв в первые два года своего правления действовал вполне в духе позднетоталитарного «реформизма». Заявления о необходимости преобразований перемежались клятвами верности коммунистическим идеалам. Звонкие слова об «обновлении социализма» беспрестанно звучали в 1985-986 гг. Шумная кампания «борьбы за трезвость» (которая свелась к подорожания спиртных напитков, резкому ограничению из продажи, варварским вырубкам виноградников и пропагандистским акциям) основательно подорвала финансы государства.

Начинания Горбачёва в экономической сфере вполне укладывались в рамки социалистического подхода к народному хозяйству: в 1985-1986 гг. планировался очередной «большой скачёк» - «ускорение» развития при преимущественном внимании к тяжёлой промышленности (которая и без того занимала непропорционально большое место в структуре милитаризованного советского производства). «Совершенствовалось» также и управление сельским хозяйством; создавалась административная супермонополия – Агропром, призванный централизованно руководить производством продовольствия.

Подобный косметический ремонт тоталитарной системы – при сохранении прогнивших несущих конструкций – уже не мог спасти рушившееся здание. Нараставшие экологические трудности, неизбежное в условиях неэффективной, архаичной хозяйственной системы отставание от стран Запада, в том числе и отставание в сфере вооружений, неразрешимые противоречия тоталитаризма определяли относительно быстрое, хотя до 1980-х гг. и не слишком заметное, движение коммунистического режима к его бесславному финалу. Безнадёжно проигранная «холодная война», нараставшее национально-освободительное движение (более сильное в подвластных московским коммунистам странах Восточной Европы, более подспудное – в государствах Балтии и в других «союзных республиках»), провалы во внешней политике СССР, равнодушие большей части общества к судьбам режима и широко распространившиеся оппозиционные настроения, глубокий духовный кризис – все эти факторы сделали неминуемым крах тоталитарной идеологии и порождённого ею государства.

Михаил Горбачёв явно не предвидел этого краха, когда пришёл к выводу о необходимости куда более серьёзных реформ, чем планировалось первоначально. Не отличаясь особой прозорливостью, новый энергичный генсек обладал, однако, здравым смыслом и способностью учится на собственных ошибках. Очевидно, уже в 1986 г. были задуманы весьма масштабные преобразования, последовательное осуществление которых вело – безотносительно к стремлениям самого реформатора – к демонтажу всей тоталитарной конструкции.

Уже в 1986 г. стала ощущаться некоторая либерализация в культурной, внешнеполитической и идеологической сферах; на рубеже 1986 и 1987 гг. были сделаны решительные шаги, которые знаменовали собой начало нового периода в истории страны – за этим периодом (начало 1987 – весна 1989 г.) закрепилось название «перестройка» [175].

В декабре 1986 г. из ссылки был возвращён А. Д. Сахаров; началась тихая амнистия (без реабилитации) политических заключённых; репрессии почти не применялись (хотя и в этот период было арестовано по политическим мотивам несколько десятков человек, а на свободу вышли далеко не все узники совести). Был смягчён цензурный гнёт: в советских журналах стали публиковаться произведения, прежде немыслимые на страницах отечественных периодических изданий (характерная примета противоречивого переходного времени: в перестроечные годы несколько людей были осуждены за хранение и распространение «антисоветских» произведени2й, которые уже были напечатаны или готовились к печати в СССР).

Политика гласности (имевшей, впрочем, свои пределы) сделала возможным информационный взрыв. Общество узнавало – во всё большем и большем объёме – страшную правду о своём прошлом (первоначально речь шла о сталинских, затем и о брежневских временах). В 1089 г. была отменена предварительная цензура; многие журналы и газеты в это время практически освободились от идеологической опеки КПСС.

В январе 1989 г. Михаил Горбачёв приступил к реформам в политической сфере. В этот период генсек КПСС надеялся сохранить свою партию как единственную и правящую в стране, существенно обновив её руководящий состав. Постепенно были отстранены от власти партийные чиновники брежневской поры. Горбачёв умело вёл аппаратную борьбу, порой шёл на уступки коммунистический ортодоксам (например, доклад генсека по поводу 70-летия октябрьского переворота 1917 г. – «Великой октябрьской социалистической революции» - был выдержан в духе «взвешенной» партийной полуправды.

Одновременно Горбачёв избавлялся и от чересчур радикальных (с его точки зрения) или чрезмерно самостоятельных сторонников реформ. Так, осенью 1987 г. был смещён с должности тогдашний первый секретарь Московского городского комитета КПСС Б. Н. Ельцин.

Возможность относительно лёгкого реванша контрреформистских сил сохранялась на протяжении всего перестроечного периода, до 1989г. (Восстановить в полном объёме тоталитарную систему было, впрочем, уже невозможно, но продлить на несколько лет агонию тоталитаризма – вполне реально.) Попытка осуществить контрреформу была предпринята в марте 1988 г., когда Е. К. Лигачёв, убеждённый сторонник большевистских идеалов, выдвинутый на политическую авансцену самим генсеком, инспирировал публикацию и последующее «установочное обсуждение» статьи сталинистки Нины Андреевой [176]

Летом 1988 г. прошла XIX конференция КПСС. Желание Горбачёва превратить свою партию в инструмент реформ не осуществилось. Работа конференции свелась к словесным заверениям в готовности «перестраиваться»; реформистские фразы не вылились в конкретные решения. После этого Горбачёв решил опереться не на партию, а на системы советов, чисто формально функционировавший на протяжении всех лет «советской» власти (с июля 1918 г., после фактического утверждения однопартийной системы).

Генсеку удалось в спешном порядке внести изменения в конституцию; по новому избирательному закону прошли новые «полусвободные» выборы. Было сделано всё, чтобы обеспечить прочное коммунистическое (прогорбачёвское) большинство в новом высшем органе государства – на Съезде народных депутатов СССР. Съезд, наделённый реальными полномочиями, должен был превратиться в «карманный парламент» генсека; последний практически обеспечил легитимацию свое собственной власти.

Однако в 1989 г. Горбачёв уже не мог полностью контролировать политическую ситуацию в стране. Не признавая реального плюрализма (многопартийности), генсек КПСС в то же время не хотел применять репрессивные меры против возникавших явочным порядком различных политических объединений. Кроме того, большинство этих объединений до 1989 г. заявляли о полной поддержки горбачёвских преобразований, и генсек реформатор пытался получить опору «снизу», полезную в борьбе с ретроградами из КПСС. Политические клубы и движения (первые из них возникли ещё в 1986 г.) большинство народных (национальных) фронтов, сложившиеся в «союзных республиках» в перестроечные годы, не стремились к конфронтации с Горбачёвым и действительно были готовы к сотрудничеству с ним – правда, далеко не во всех его начинаниях.

В 1988 г. оформилась и непримиримая оппозиция, отвергавшая всякое сотрудничество с КПСС, - Демократический союз. Эта довольно неоднородная организация, объединившая социалистов, либералов и консерваторов только на основе отрицания существующего строя, стала первой в горбачевском СССР политической партией, не скрывающейся под стыдливой вывеской «Клуба в поддержку перестройки» или чего-либо в таком роде.

Экономические преобразования шли в СССР очень медленно. Приверженность Горбачёва социалистической системе и догмам марксистской политэкономии, его опасения (вероятно оправданные) столкнуться с сопротивлением хозяйственных руководителей и партийных идеологов, а также недооценка глубины кризиса – эти факторы не позволили коммунисту-реформатору увидеть реальный выход из тупика. Закон об индивидуальной трудовой деятельности, принятый в 1986 г., пробил первую маленькую брешь в огосударственной экономике, но отличался непоследовательностью. Людям разрешили заработать немного денег в свободное от основной работы время (но не вместо государственной службы), однако при этом специальные комиссии исполкомов местных советов выдавали лицензии, регламентировали время работы и т.д. Кроме того Закон об индивидуальной трудовой деятельности явно противоречил другому правовому акту горбачёвской поры – о нетрудовых доходах, типично социалистическому (уравнительному) по своему смыслу.

Несколько больший простор частной инициативе представлял более поздний закон о кооперации, но новые кооперативы ставились в жесткую зависимость от государства, что порождало злоупотребления и коррупцию. Время от времени горбачёвское правительство – премьер-министром был Н. И. Рыжков, который однажды признался, что готов смириться с частными предпринимателями, но только думающими не о собственной прибыли, а об общем благе, - это правительство устраивало гонения на кооперативы, закрывало, например, те из них, что занимались торгово-закупочной или посреднической деятельностью.

В 1990-1991 гг. Горбачёв сделал ещё несколько шагов в направлении рынка, признал частную собственность, но при этом стремился создать то «регулируемый рынок», то «социалистическое рыночное хозяйство», т. е. соединить социализм с капитализмом. В целом экономические реформы 1985-1991 гг. не выходили за рамки мероприятий в духе нэпа 1920-х гг.

В политике же в 1989 г. произошли серьёзные изменения. На состоявшемся в мае в 1989 году I съезде народных депутатов СССР сложилась небольшая, но активная парламентская оппозиция, вскоре после съезда конституировавшаяся как Межрегиональная депутатская группа. Горбачёв в это время уже почувствовал, что реформы завели дальше, чем ему хотелось бы.

Летом 1989 г. прошли первые в СССР крупные рабочие забастовки (наиболее заметной из них была шахтёрская стачка в Кузбассе), стали возникать негосударственные профсоюзы и другие рабочие объединения. Активизировались национально-освободительные движения в «союзных республиках», первоначально выдвигавшие требования широкой реальной автономии в политической, экономической и культурной сферах.

Депутаты некоммунистической ориентации (их естественным лидером стал А. Д. Сахаров) ещё на I съезде в мае 1989 г. предлагали заключить новый союзный договор и преобразовать колониальную империю в федерацию, но Горбачёв при поддержке «агрессивно-послушного большинства» депутатов-ретроградов отверг ещё возможный тогда компромисс. В итоге национальные движения, сначала в странах Балтии, затем на Кавказе, на Украине, в Молдавии (Молдове), утратили остатки доверия к московскому правительству и включили в свои программы пункты о полной независимости.

Упорное стремление генсека КПСС (с мая 1989 г.- Председателя Верховного Совета, с марта 1990 г- первого и последнего Президента СССР) игнорировать объективно сложившиеся реалии в межнациональных отношениях и неумение своевременно реагировать на назревшие общественные потребности (шла ли речь о признании многопартийности или о разрешении частной собственности), постоянно запаздывавшие решения – эти черты горбачёвской политики с 1989-1991 гг. проистекали из приверженности реформатор тому, что сам он называл «социалистическим выбором» и «обновлением Союза» (т. е. СССР).

1990 и 1991 годы прошли в острой политической борьбе. Демократическая оппозиция, пользовавшаяся в то время чрезвычайной популярностью в Москве, Петербурге, Екатеринбурге, других крупных городах, собирала многотысячные митинги и пыталась таким образом воздействовать на ситуацию. Президент и его окружение шли на незначительные уступки (так, в феврале 1990 г. была отменена 6-я статья Конституции СССР, в которой закреплялась особая государственная роль КПСС). Желание Горбачева во что бы то ни стало сохранить обновлённую советскую империю вызвало резкие конфликты с бывшими «союзниками» и некоторыми «автономными» республиками, которые в 1990-1991 гг. одна за другой заявили о своём суверенитете (первой в марте 1990 г. провозгласила независимость Литва).

Силовые методы борьбы с окрепшими национально-освободительными движениями приводили только к росту антикоммунистических (а кое-где и антирусских) настроений. Тем не менее Горбачёв пошёл на конфронтацию с целыми народами (так было, например, в 1990 г., когда в течении нескольких месяцев Литва подвергалась экономической блокаде). Московское руководство (особенно глава Верховного Совета СССР А. И. Лукьянов) пыталось дестабилизировать ситуацию в освобождавшихся от коммунизма регионах, поощряло деятельность различных «интернациональных фронтов», выступавших за сохранение империи. В апреле 1989 г. в Тбилиси, в январе 1990 г. в Баку, в январе 1991 г. в Вильнюсе части советской армии (в двух последних случаях, скорее всего, с ведома Горбачёва) применяли силу против мирного населения.

Реформатор, не предвидевший последствий своих реформ, долго не мог смириться с их закономерными результатами: с распадом СССР и крушением политической власти КПСС. В 1991 г. Горбачёв расчитывал опять сыграть на противоречиях между демократической оппозицией и ретроградами из своего окружения, пытался занять среднюю позицию и выступить в роли арбитра. (Оппозиция в России была организованна в десяток небольших партий социал-демократичексой, либеральной и либерально- демократической ориентации. В ходе подготовки к Российским парламентским выборам, которые прошли в марте 1990 г., конституировалось движение Демократическая Россия.) Президент СССР предпочитал ориентироваться на воинствующих коммунистов, занимавших ряд ключевых постов в государстве.

12 июня 1991 г. На первых в истории России президентских выборах победил давний (с 1987 г.) оппонент М. . Горбачева – Б. Н. Ельцин, которого поддерживала Демократическая Россия (за год до этих выборов Российская Федерация приняла Декларацию о суверенитете). Горбачев, не желавший портить отношения с руководством крупнейшей составной части СССР, пошёл на ряд уступок российским демократам и властям других бывших «союзных республик». Был подготовлен компромиссный текст нового союзного договора (его противоречивость, правда, не позволяла надеятся, что федеративно-конфедеративное государственное образование будет долговечным).

Подписание договора должно было состоятся 20 августа. Но 19 августа 1991 г. Группа проимперски и прокоммунистически настреных высших должностных лиц государства (вице-президент Г. Янаев, премьер-министр В. Павлов, министр обороны Д. Язов, председатель КГБ В. Крючков, министр внутренних дел В. Пуго и другие) объявила о мнимой болезни Горбачева и о введении чрезвычайного положения. Образованный путчистами Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП), действовавший, очевидно, при тайной поддержки спикера парламента А. Лукьянова, ввел войска в Москву и попытался нейтрализовать Бориса Ельцина и российское руководство, воспротивившееся перевороту. Нерешительность путчистов, вероятно не ожидавших массового неповиновения в столице и колебаний в войсках, позволила сторонникам Ельцина собраться у здания российского парламента (Белого дома).

В истории августвовского путча ещё много неясного; так, не вполне понятно было ли передвижение бронетехники близ Белого дома в ночь на 21 августа плохо организованной попыткой штурма (прекращённой после гибели трёх участников парламента) или проявлением неуместного рвения армейского начальства, пожелавшего на всякий случай разрушить пару баррикад. Вероятнее всего, путчитсы, не располагавшие достаточно надёжными войсками, отказались от своего первоначального намерения брать парламент (если бы эта акция состоялась, неминуемо погибли бы сотни или даже тысячи людей) и предпочли пойти на мировую с президентом СССР, находившимся под домашним арестом на даче в Крыму.

Во всяком случае, путч провалился; демократическая оппозиция неожиданно получила власть. Идея подписания союзного договора была отвергнута, и в декабре 1991 г. СССР перестал существовать.

Россия вступила в посттоталитарный период своего развития. Начался мучительный и противоречивый процесс возвращения в историю, процесс искупления прошлого, восстановления утраченного, собирания растерянного и созидания нового.