6. Формирование централизованного государства и православная Церковь

Политическая централизация и объединение отдельных феодальных владений в национальное государство — это два взаимосвязанных, но полностью не совпадающих про­цесса. Подчинение большой территории одному монарху или объединение нескольких ранее самостоятельных государств нельзя считать достаточными признаками централизации. Централизованным можно назвать только такое государство, в котором существуют законы, признаваемые во всех его частях, и аппарат управления, обеспечивающий исполнение этих законов, реализующий политические решения, принятые в одном центре: Все звенья такого аппарата действуют согла­сованно, все государственные чиновники несут ответствен­ность перед своим начальством или монархом и могут осуществлять свои полномочия только в пределах, очерченных вышестоящей властью.

Разумеется, во всяком централизованном государстве правители должны считаться с местными особенностями, традициями. Централизация не обязательно предполагает унификацию, которая достижима только в условиях полного подавления инициативы и всякой общественной активности, независимой от власти (такая унификация, всегда сопряжен­ная с произволом, достигается лишь в тоталитарных госу­дарствах, возникающих на более поздних стадиях обществен­ного развития при наличии ряда социальных, политических и идеологических условий; подробнее об этом см. в главе 13).

Стремление центральной власти к контролю над обществом, к подчинению местных интересов единой воле обычно сталки­вается с противодействием как политических структур, сохра­няющихся по инерции или по традиции, так и различных социальных групп, устремления которых лишь частично совпадают с задачами центра. В этом столкновении разных интересов постепенно определяется разумная степень централизации, с которой готовы мириться наиболее влиятельные слои общества.

Централизованное государство в принципе стремится к тому, чтобы распространить свою власть по возможности дальше, чтобы подчинить себе обширные территории. Но процесс территориальной экспансии ограничен рядом фак­торов.

Во-первых, чрезмерно большие территории, даже если их удастся завоевать или присоединить как-либо иначе, труд­но контролировать из одного центра; для этого необходим многочисленный штат хорошо обученных государственных служащих, которые умеют и желают действовать в соот­ветствии с задачами центральной власти. Разветвленный государственный аппарат предполагает формирование особой социальной группы — чиновничества, отождествляющего свои интересы с интересами государства. Таким образом, темпы и географические границы централизации определяются объективными социальными процессами (формированием групп, сословий, тесно связанных с центральной властью) и наличием людских ресурсов.

Во-вторых, на путь централизации обычно становятся одновременно (или почти одновременно) несколько сосед­них регионов, потенциально способных превратиться в объеди­ненные государства; их соперничество не позволяет чрезмер­но усилиться какому-либо из них. Даже в тех случаях, когда рядом с переживающей централизацию территорией располагаются раздробленные феодальные владения, они вовсе не обречены на подчинение более сильному соседу. Геопо­литические факторы (прежде всего наличие естественных рубежей: гор, рек, морей) и факторы исторические (напри­мер, тяготение феодальных владений к каким-либо центрам, с которыми они связаны вассальной зависимостью или прошлым государственным единством) также определяют границы формирующихся новых политических общностей.

В-третьих, механическое объединение неоднородных тер­риторий (население которых говорит на разных языках, исповедует разную веру, следует разным традициям) редко бывает прочным и длительным. Для устойчивого государ­ственного единства необходимо также совпадение (хотя бы частичное) хозяйственных интересов населения различных областей и — что не менее важно — позитивное, одобритель­ное отношение к факту объединения наиболее влиятельных социальных и политических сил. В основе расширения вла­дений в феодальную эпоху не было никакой интегрирующей, сплачивающей идеи — удельный князь просто получал (по завещанию, благодаря военным успехам, иногда за деньги) в свое подчинение города и села. В жизни населения ново обретенных территорий обычно почти ничего не менялось, местные порядки сохранялись в прежнем виде, и увеличение или уменьшение уделов происходило достаточно безболезненно. Правитель централизованного (или находящегося в процессе централизации) государства не просто берет под свою руку новые земли, но включает их в систему правовых отношений, сложившихся (или складывающихся) в прежних его владениях. Следовательно, централизация приносит с собой серьезные изменения, невозможные при активном про­тиводействии жителей.

Централизация не сводится к механическому прибавлению новых областей к прежним или к формальному соединению двух государств под властью одного монарха (такое соеди­нение без слияния, называемое личной унией, было харак­терно, например, для Политических отношений Литвы и Поль­ши в XV и в первой половине XVI в.; см. главу 5). Централи­зация требует качественных преобразований, затрагиваю­щих духовные и материальные интересы людей, и поэтому нуждается в общепонятной и общепризнанной объединитель­ной идее. В большинстве случаев обоснованием централи­зации становится идея национальной общности. Поэтому на смену феодальной (удельной) раздробленности обычно при­ходит именно национальное государство.

Национальный характер централизованного государства предполагает не полную этническую однородность подданных (которой в средние века не было нигде ни в Западной, ни в Восточной Европе), а объективно существующую и субъектив­но признаваемую общность языка, культуры, религии насе­ления. В состав национального централизованного госу­дарства могут включаться и земли, жители которых отнюдь не признают это государство «своим»; в таком случае речь идет не об объединении, а о насильственной колонизации территорий (их дальнейшие взаимоотношения с централь­ной властью могут складываться и на основе взаимной тер­пимости, однако это всё же отношения метрополии и колонии).

Как правило, национальное объединение и централиза­ция предшествуют подчинению земель, принадлежащих дру­гим народам; однако централизация может осуществляться и одновременно с колониальными захватами. В этом случае структура централизованного государства усложняется, при­обретает имперские черты⁴⁰.

♦

Как уже упоминалось, объединение земель, осознающих свою культурно-этническую и религиозную общность, свя­занных совпадающими хозяйственными и политическими ин­тересами,— это только предпосылка процесса централизации, которая может реализоваться отчасти или не реализоваться вовсе. Так, на территории, некогда входившей в Киевскую Русь (государство единое, но децентрализованное, состояв­шее из почти самостоятельных областей), в XV в. существовали два больших политических образования: Великое княжество московское и Великое княжество Литовское.

Русско-Литовское государство, где одновременно разви­вались разные политические уклады, где феодальные (удель­ные) и племенные формы власти уживались с практикой управления; напоминавшей о киевских временах,— это го­сударство не слишком далеко продвинулось по пути центра­лизации. Московским же князьям, к середине XV в. объеди­нившим под своей властью почти всю Северо-Восточную Русь, а после окончательного присоединения Новгородской земли (1478) удвоившим государственную территорию, удалось впоследствии установить во всех подчиненных, об­ластях систему централизованного управления.

Присоединение Новгорода к Москве можно считать пер­вым серьезным шагом к централизации, так как Иван III (1462—1505) не ограничился утверждением своего сувере­нитета над покоренным городом, а приступил к перестройке новгородской политической жизни по московскому образцу. Формально Новгород и раньше признавал власть великого князя Московского, но до 1478 г. речь шла о чисто феодаль­ной связи вассального города с сеньором, о распределении полномочий между разными властителями. Со времени Ва­силия II новгородцы допустили московских бояр к участию в своем судопроизводстве, обязались платить подати в Москву и не вступать в сношения с врагами великого князя; однако такое (вполне в духе феодальных отношений) ограничение суверенитета не слишком влияло на внутреннюю полити­ческую жизнь северной боярско-купеческой республики. Иван III стремился управлять Новгородом так, как он это при­вык делать на старых московских землях⁴¹. Опираясь на воен­ную силу, московский князь сумел осуществить это стрем­ление.

В Новгороде были упразднены вечевые собрания; те полно­мочия, которые ранее принадлежали посадникам, передава­лись великому князю и его наместникам. В грамоте, отправ­ленной Иваном III в Москву 20 января 1478 г., великий князь весьма точно сформулировал смысл произошедших перемен, заявив, что стал в Новгородской земле таким же государем, как и в своей столице.

Покорение Новгорода, независимое положение которого было своеобразным противовесом усиливавшемуся влиянию Москвы, кардинально изменило политическую ситуацию в русских землях. Иван III и его сын Василий III (1505—1533) смогли завершить начавшийся в XIV в. процесс «собирания Руси». В конце XV — начале XVI в. к Москве были присоеди­нены Тверское и Рязанское княжества, Псковская республи­ка, отменены особые права Ярославля и Ростова, сохранив­ших известную автономию при подчинении великим князьям. Великое княжество Литовское, о присоединении к которому в XV в. подумывали многие влиятельные новгородцы, упустило свой шанс в соревновании с Москвой.

Достигнутое территориальное единство Северо-Восточной и Северо-Западной Руси дополнялось первыми шагами по унификации управления. В 1497 г. был введен в действие об­щерусский судебник. В подвластные Москве города назнача­лись княжеские наместники. При Василии III появились при­казы — административные органы, ведавшие какими-либо отраслями управления. Процесс централизации начался, но до его завершения было еще далеко ⁴².

Становление единого Московского государства проходило в острой политической борьбе. Сепаратистские устремления перестали угрожать государственному единству Московской Руси уже в первой трети XVI в., однако вопрос о формах, в какие должно было облечься это единство, о месте различных социальных групп в создаваемой системе централизованного управления долгое время оставался открытым. На его реше­ние оказывали влияние разные общественные силы; одной из таких сил, обладавшей несомненным духовным автори­тетом и политическим весом, была Церковь.

♦

Традиционная схема, в соответствии с которой велико­княжеская власть создает централизованное государство в союзе с Церковью и служилыми людьми, поместными земле­владельцами (иногда по аналогии с Западной Европой в союз­ники монархов зачисляют также горожан), а удельные князья и бояре противодействуют объединению земель и сосредо­точению полномочий в центре,— эта схема очень упрощает и даже несколько искажает реальный ход событий в XV— XVI вв. В действительности многие удельные князья охотно покидали свои захолустные владения, переезжали в Москву и поступали на великокняжескую службу; еще чаще связы­вали свою судьбу с единым государством бояре (другое дело, что землевладельческая знать настаивала на своем активном участии в управлении и стремилась ограничить произвол мо­нарха; но такая позиция русской аристократии отнюдь не противоречила идее централизации, которую не следует отождествлять с единоличной властью).

Горожане не выступали как какая-то единая сила; пскови­чи в 1470-е гг. поддерживали великого князя в борьбе против Новгорода; среди новгородцев были и сторонники централи­зации (под властью Москвы или Литвы), и приверженцы старинных вольностей. Жители большинства городов Северо-Восточной Руси в XV—XVI вв. не проводили самостоятель­ной политики (в отличие от горожан Западной Европы или Великого княжества Литовского, где города обладали реаль­ным самоуправлением).

Достаточно сложным, противоречивым было и отношение к централизации православного духовенства. Русская Церковь как целостность, как организация всегда выступала ­поборницей государственного единства. Долгое время (в пе­риод удельной раздробленности) Церковь оставалась един­ственной хранительницей идеи общности. Константинополь­ский патриарх поощрял создание митрополий по национально - государственному признаку; неудивительно поэтому, что многие русские митрополиты, даже выходцы из Византии, заботи­лись не только о собственно церковных нуждах, но и о про­блемах государственных.

Сотрудничество митрополитов и московских князей на­чалось при Иване Калите (в 1299 г., после разорения Киева монголо-татарами, митрополит Максим перебрался во Вла­димир; с 1328 г. глава русской Церкви постоянно жил в сто­лице московских князей). Пребывание митрополитов в Москве, постепенно ставшее традицией, немало способство­вало росту влияния потомков Калиты. Поддерживая, как правило, московских князей, предстоятели отечественной Церкви не забывали о своей общерусской миссии и неодно­кратно выступали посредниками между князьями или гаран­тами их соглашений.

Итак, собирание земель вокруг Москвы соответствовало политическим идеалам русской Церкви; однако среди иерар­хов и священнослужителей не было единодушия во взглядах на способы управления Московским княжеством, границы которого постепенно почти совпали с границами Московской митрополии (после 1458 г. литовско-русские Земли управля­лись киевскими митрополитами, независимыми от Москвы). Спорным представлялся и вопрос о роли Церкви в склады­вавшемся государстве.

В середине XV в., после Флорентийской унии и падения Константинополя (см. в главе 5), Московская митрополия обрела фактическую самостоятельность. Следствием этого стала большая зависимость русской Церкви от московских князей — зависимость, с которой отнюдь не все иерархи хо­тели мириться. Поэтому отношение к великокняжеской власти и конкретным ее действиям в церковной среде далеко не всегда было однозначным.

Некоторые иерархи Церкви стремились перенести на русскую почву сложившиеся в Византии представления о единстве царства и священства; монарх признавался при этом не только возглавителем светской власти, но и вершителем воли Бога на земле. В соответствии с распространенными в Византии взглядами, император обладал особыми полно­мочиями в защите православной веры и вследствие этого должен был вмешиваться в вопросы церковной организации, регулировать взаимоотношения государственной и церковной Власти, контролировать замещение высших церковных долж­ностей; слово монарха имело Определенный вес даже при решении Догматических или связанных с обрядностью проблем⁴³.

Для восприятия подобной концепции на Руси существо­вали серьезные предпосылки. Еще в XIV в. московские князья активно влияли на назначение митрополитов, посылали в Константинополь своих кандидатов с рекомендательными письмами и богатыми подношениями (патриарх не всегда утверждал в должности этих кандидатов, иногда их соперники, поддержанные литовскими князьями или влиятельными группировками греческого духовенства, одерживали верх). После фактического обособления русской митрополии московские князья распоряжались митрополичьей кафедрой по своему усмотрению; архиерейские соборы (собрания высших церков­ных иерархов) редко отваживались оспаривать мнение свет­ских правителей.

После падения Константинополя (1453) в Московской Руси постепенно складывались представления о том, что великие князья должны играть в православном мире ту роль, которая ранее принадлежала императорам Византии. При московском дворе стали практиковать пышные ритуалы, за­имствованные из империи (женитьба Ивана III на греческой принцессе Софье Палеолог в 1472 г. способствовала укоренению византийских обычаев). Некоторые деятели Церкви охотно восприняли константинопольскую традицию про­славления монарха как основного оплота веры. Так, митро­полит Зосима (1490—1494) называл Ивана III «в православии просиявшим, благоверным и христолюбивым», сравнивал его с Константином Великим (при котором, в IV в. по Р. X., христианство было признано легальной религией в Римской империи), а Москву называл «новым градом Константина» (т. е. новым Константинополем).

Идеи византийско-русской преемственности и наследо­вания царских (т. е. императорских) прав московскими го­сударями обосновывались и позднее. В княжение Василия III псковский монах Филофер развивал мысль о Москве как о «третьем Риме», сменившем отпавшие от истинной веры собственно Рим и Рим второй — Константинополь. Анти­греческая направленность посланий Филофея не могла, найти поддержки у Василия III, сына гречанки, внучатого племян­ника последнего византийского императора. Однако неко­торые патриотически настроенные церковные деятели с со­чувствием восприняли концепцию превосходства «русской ве­ры» над греческой, «испорченной латинством». (Постоянные ссылки на якобы погубившую Византийскую империю Фло­рентийскую унию были характерны для русской церковной литературы XV—XVII вв.; это был полемический прием, игнорировавший факт отказа константинопольского патриар­хата от унии вскоре после ее заключения.)

При Иване IV мысли, высказанные Филофеем, получили официальное признание и в государственных, и в церковных кругах. Совершенный в 1547 г. обряд помазания на царство (во многом скопированный с соответствующего византийского ритуала), а также частые упоминания о римско-греческих корнях русской государственности в официальных посланиях и личных письмах Ивана Грозного не могли произвести сильного впечатления на католических или протестантских государей Европы (никогда не признававших первенства константинопольских императоров) и на турецких султанов, распоряжавшихся в бывших владениях Византии. Но про­возглашение московского великого князя царем имело большое значение для взаимоотношений светской власти и Церкви, монарха-самодержца и общества. Готовность подчи­ниться царю, признать его верховным вершителем не толь­ко в мирских, но и в духовных вопросах была, однако, далеко не всеобщей.

Русское духовенство XV—XVI вв. выдвинуло из своей среды и деятелей, способных по-иному поставить и решить вопрос о взаимоотношениях Церкви с государством. Иосиф Волоцкий (в миру Иван Санин, 1439—1515), долгое время возглавлявший основанный им близ Волоколамска монастырь, прославился не только личным благочестием и умением ра­чительно вести монастырское хозяйство, использовать на­копленные в нем богатства для щедрой благотворительности, но и активным участием в полемике о социальном и полити­ческом значении Церкви. Преподобный Иосиф исходил из традиционной концепции православного царства (он вообще был сторонником традиции, «московской старины»), но отка­зывался признать подчинение Церкви светской власти. Го­сударь заслуживает почитания в меру своего попечения о делах веры; данной от Бога власти необходимо повиноваться, но подданные освобождаются от долга повиновения, если государь проявляет лукавство, корыстолюбие, если он не­справедлив и злобен или не придерживается истинной веры. Такой правитель, по словам Иосифа, «не Божий слуга, но диавол, и не царь, но мучитель»⁴⁴.

Отвергая как противопоставление духовной и светской власти, так и вмешательство последней в дела Церкви, Иосиф отнюдь не был сторонником теократии, т. е: наделения церков­ных иерархов государственными полномочиями. В то же вре­мя настоятель одного из самых богатых и влиятельных русских монастырей не считал допустимым и самоустра­нение Церкви от общегосударственных забот.

Одной из важнейших задач приходских храмов и монасты­рей Иосиф считал материальную и духовную помощь страж­дущим, нищим, униженным, т. е. благотворительность. Теоре­тическое обоснование социальной активности Церкви сочета­лось с конкретной практической деятельностью. В голодное время волоцкие монахи кормили окрестных крестьян (когда иссякли хлебные запасы и казна, Иосиф даже покупал еду на взятые в долг деньги); при обители были устроены странноприимный дом и детский приют. Иосиф щедро оделял крестьян, когда те испытывали нужду.

Подобная благотворительность и сложившиеся на землях волоцкого монастыря отношения взаимопомощи оправдывали в глазах Иосифа и многих его современников сохране­ние монастырского землевладения. Действительно, в XV— XVI вв. трудно было найти иной надежный источник средств для попечения о нуждах социальных низов. Однако установившиеся Иосифовыми стараниями добрые отношения монахов с подвластными им крестьянами были отнюдь не повсеместным явлением. Многие богатые монастыри в XV— XVI вв. больше заботились об увеличении доходов, чем об их использовании в духе христианской любви к людям. В мона­шеской среде не редкостью были различные пороки, широко распространилось корыстолюбие.

В конце XIV в. преподобный Сергий Радонежский (около 1321—1392), основатель Троицкого монастыря (в не­скольких десятых верст от Москвы), немало сделал для распространения общежитийного устройства монашеского бы­та (при таком устройстве монахи не могут единолично владеть каким-либо имуществом, питаться из отдельного котла; они должны отказаться от любых внешних различий, связанных с социальным происхождением или материальным достатком). Однако даже в тех монастырях, где не допускалось индиви­дуального владения имуществом, монахи становились коллек­тивными собственниками земель и иных богатств. Мирские со­блазны легко проникали за монастырские стены, что не могло не беспокоить искренних ревнителей православия.

Иосиф Волоцкий надеялся преодолеть эти соблазны стро­гим соблюдением устава; сторонники более глубоких перемен в монашеском быту призывали вообще отказаться от владе­ния селами и земельными угодьями. Среди приверженцев подобных мер (нестяжателей) в XV в. особую известность приобрели Паисий Ярославский и Нил Сорский. (Нестяжателей часто называли заволжскими старцами, так как многие из них, связанные с северным Кирилло-Белозерским монасты­рем, поселялись по двое или по трое в лесах за Волгой, в уединенных скитах.)

Иосиф Волоцкий, и Нил Сорский искали средства для внутреннего очищения Церкви; однако затронутый ими во­прос о монастырском землевладении имел не только внутрицерковное, но и общегосударственное значение; от его решения существенным образом зависели судьбы русской государствен­ности.

♦

Распространившийся на Руси обычай завещать села мона­стырям, чтобы их обитатели постоянно поминали имя дарите­ля в своих молитвах, привел к бурному росту церковных вотчин. Тем временем великие князья, нуждавшиеся в воинах и в послушных исполнителях различных государственных дел, использовали наиболее удобный способ создать сословие таких зависимых от центральной власти людей. Этим способом стала раздача земель в условное держание.

На Руси складывалось поместное дворянство — слой землевладельцев (чаще всего мелких), получавших имения от госу­даря и обязанных нести службу, беспрекословно повинуясь воле монарха. (Дворянами таких людей называли из-за их принадлежности к великокняжескому двору, который в XV в. превращался в своеобразный центральный госу­дарственный аппарат; поскольку государь помещал дворян на своей земле, возникли термины «помещик», «поместья». Поместья, остававшиеся в собственности великого князя, а затем царя, отличались от наследственных земельных владений — вотчин; эти различия постепенно сглаживались в XVII в. и окончательно стерлись после ряда правовых актов Петра I и Анны Иоанновны.)

Понятно, что великим князьям в XV—XVI вв. были нужны земли для раздачи дворянам, причем годились только земли, населенные крестьянами (последние должны были содер­жать помещика) и расположенные не слишком далеко от Москвы или в приграничных районах — там, где услуги дворянина могли понадобиться с наибольшей вероятностью. Недостаток подобных имений можно было восполнить за счет церковных земель.

Эта идея показалась заманчивой Ивану III, однако при­ступить к. ее осуществлению без санкции самой Церкви он не решался; сколь бы сильна ни была великокняжеская власть, она не могла себе позволить серьезной ссоры с высши­ми русскими иерархами и влиятельными монастырями. Ивану III пришлось удовлетвориться частичной секуляриза­цией (т. е. обмирщением, в данном случае — передачей в руки светских владельцев) церковных земель в новоприсоединенной Новгородской земле (1478 и 1499).

Эти акции, давшие в руки великого князя дополнитель­ные ресурсы и одновременно ослабившие потенциальных оп­позиционеров — новгородских священнослужителей (среди ко­торых были и противники подчинения Москве), не вызвали протеста, однако насторожили многих приверженцев сохране­ния церковного землевладения. На архиерейском соборе 1503 г., где по инициативе Ивана III (и, вероятно, его сына Василия, ставшего к этому времени официально признанным наследником престола) был затронут вопрос о монастырских селах, не удалось найти взаимоприемлемого решения.

Несмотря на постоянное вмешательство государей в дела московской митрополии, Церковь оставалась вполне само­стоятельной духовной и политической силой. Она поддер­живала великокняжескую власть в деле собирания земель, по­могала обуздать своеволие удельных правителей, но не была готова поступиться собственными традиционными привиле­гиями ради упрочения материальной основы централизации. Несколько спорный характер упомянутых привилегий позволял светской власти надеяться на какой-либо компромисс, но в 1503 г. этим надеждам не суждено было осуществиться.

Расчеты великого князя на поддержку заволжцев-нестяжателей оправдались лишь отчасти. Паисий Ярославский и Нил Сорский не смогли убедить собор в благотворности отказа от церковного землевладения. При этом было ясно, что заволжцы не согласятся с насильственным отчужде­нием монастырских сел: такая мера решала проблемы свет­ской власти, но никак не способствовала очищению Церкви, более того, могла нарушить и без того зыбкое единство иерархов⁴⁵.

При Иване III светская власть не ограничивалась притязаниями на церковное имущество и решающим участием в выборе митрополитов, в назначении епископов. Великий князь пытался (возможно, в подражание византийским императо­рам) вмешиваться и в чисто церковные дела. Так, Иван III порой решал вопросы о подчиненности монастырей, а однаж­ды вступил с митрополитом Геронтием (1473—1489) в спор о каноничности (т. е. соответствии церковным правилам) освящения столичного Успенского собора.

Показательно, что частный вопрос: как должен двигаться крестный ход вокруг освящаемого храма — по солнцу или про­тив солнца — стал причиной серьезного конфликта. Это сви­детельствует о том, что и светская власть заботилась не только о своих политических интересах, но и о правильном со­блюдении обрядов. И князья, и иные участники политической борьбы в XV-XVI вв. были искренне верующими людьми, что всегда придавало особое значение позиции Церкви.

Еще одна область пересечения государственных и церков­ных интересов была связана с появлением на Руси ересей – религиозных движений, отвергающих какие-либо элементы учения официальной Церкви. Центром еретических настроений был Новгород, где в XIV и начале XV в. действовали стриголь­ники, отрицавшие законность церковной иерархии, обличавшие пороки духовенства и делавшие из этого вывод о грехов­ности всей Церкви. В конце XV в. новгородский архиепископ Геннадий (Гонзов) утверждал, что ему удалось обнаружить целую организацию еретиков, отвергающих догматы христиан­ства и подменяющих Христову веру иудаизмом (ересь «жидовствующих»). По мнению русского богослова Георгия Флоровского, «еретического сообщества... не было. Были из­вестные настроения, «шатание умов», вольнодумство»⁴⁶.

Распространение критического отношения к догматам православия в среде духовенства, образованных горожан и знатных людей было связано с различными причинами, среди кото­рых следует в первую очередь упомянуть естественную пытли­вость человеческого ума, не склонного удовлетворяться гото­выми истинами; неустройство в церковной среде, явное несоответствие практики провозглашаемым высоким идеалам; на­конец, западные влияния, особенно ощутимые в Новгороде.

Вряд ли уместно видеть в русских ересях (как и в еретиче­ских движениях средневековой Западной Европы) выражение социального протеста. Социальные проблемы волновали неко­торых вольнодумцев, как, впрочем, и вполне ортодоксальных христиан (например, Иосифа Волоцкого); однако сомнения в истинности традиционных представлений о Святой Троице или в справедливости иерархического устроения Церкви нельзя объяснить чисто социальными или политическими причинами.

Еретики были искренни в своих сомнениях, столь же искрен­ни были и некоторые их гонители, усматривавшие в вольно­думстве серьезную опасность для веры⁴⁷. Архиепископ Ген­надий и волоцкий игумен Иосиф, наиболее ревностные и по­следовательные из этих гонителей, сумели организовать в 1504 г. суд над «жидовствующими» еретиками и доби­лись сурового приговора. Однако нетерпимость к инако­мыслию и инаковерию не приобрела в Московском государ­стве такого размаха, как в католических странах Европы. Опыт западной инквизиции, создавшей целую систему борьбы с действительными и мнимыми еретиками, пришелся по душе архиепископу Геннадию, но не оказал серьезного влияния на практику православной Церкви⁴⁸.

И процесс 1504 г., и другие антиеретические судебные разбирательства XVI в. в большинстве случаев затевались не столько для защиты чистоты веры, сколько для расправы с по­литическими противниками. Так, соборный суд 1504 г. стал возможном только после того, как в 1502т. был арестован офи­циальный наследник престола, внук Ивана III Дмитрий Ивано­вич; его мать Елена Волошанка была обвинена в пособниче­стве еретикам, и обличение ереси стало политически выгодно сторонникам князя Василия, будущего московского государя.

Обвинение в ереси при Василии III и Иване IV стало удоб­ным средством в разгоравшейся борьбе осифлян и нестяжа­телей. Как уже говорилось, великокняжеская власть была в принципе заинтересована в том, чтобы поддержать последова­телей Нила Сорского, среди которых в первые годы правле­ния Василия III выделялся Вассиан Патрикеев, пострижен­ный в монахи родственник государя⁴⁹. До 1521 г. нестяжатели явно одерживали верх над своими противниками, однако основанный на общности интересов союз великого князя и тех деятелей Церкви, кто был готов поступиться накоп­ленным имуществом, разрушился, как это часто бывает, под воздействием достаточно случайных факторов.

Неуступчивость митрополита Варлаама, благоволившего нестяжателям, стала причиной его смещения. Более удобным для великого князя возглавителем Церкви оказался осифлянин митрополит Даниил, одобривший расторжение первого брака Василия III и вероломное поведение московского государя в некрасивой истории с новгород-северским князем Василием Ивановичем Шемячичем (Василий III гарантировал своему тез­ке безопасность, но, когда тот приехал в Москву по приглашению великого киязя, последний нарушил обещание, аресто­вал удельного правителя и прибрал к рукам его владения, до той поры лишь формально зависевшие от Москвы).

С 1521 г. митрополичью кафедру удерживали последо­ватели Иосифа Волоцкого, а нестяжатели были отстранены от дел. В 1525 г. был осужден сочувствовавший нестяжа­тельству ученый монах Максим Грек, в 1531 г. та же участь по­стигла и Вассиана Патрикеева. В период политической не­стабильности после смерти Василия III, в годы малолетства Ивана IV, когда за власть боролись соперничавшие бояр­ские группировки (1533—1547), многие монастыри сумели рас­ширить свои земельные владения, принимая в дар или в уплату по долговым обязательствам даже поместья (т. е. земли, на­ходившиеся в собственности государя, а не использовавших их дворян).

Во время неурядиц 1533—1547 гг. многим церковным иерар­хам стала очевидна необходимость упрочения центральной власти. Митрополит Макарий (1542—1563), отвергавший при­тязания князей на монастырские земли, был в то же время сто­ронником усиления московской монархии. Возвеличивая моло­дого государя (выше уже упоминалось об осуществленном в 1547 г. помазании Ивана IV на царство; эта ставшая затем традиционной процедура была введена в практику именно бла­годаря Макарию), митрополит не забывал и об упрочнении соб­ственной власти, причем отнюдь не только церковной. В 1547 и 1552 гг.; когда Иван IV возглавлял военные походы про­тив Казанского ханства, управление московскими делами по существу было передано Макарию; он вел дипломатические переговоры с Литвой и выполнял ряд иных государственных функций.

Макарий сочувственно относился к реформам, проводив­шимся в первые годы правления Ивана Грозного, хотя вряд ли был инициатором преобразований. При этом рефор­маторы (члены Избранной рады) далеко не всегда и не во всем находили общий язык с влиятельным митрополитом, однако в большинстве случаев достигали соглашения на основе компромисса. Так было, например, на Стоглавом соборе 1551 г. (этот церковный собор оформил свои решения, записав их в ста пунктах, или главах).

Собор был созван по инициативе царя, уделявшего боль­шое внимание взаимоотношениям с духовенством. В 1550 г. Иван IV сумел добиться одобрения некоторых нововведений на Земском соборе (в котором участвовали представители основных сословий); теперь он обратился к представителям Церкви с рядом заранее подготовленных вопросов. Собор должен был дать ответы и, по замыслу реформаторов, до­полнить «земское устроение» устроением церковным. Стоглав подтвердил, что замещение церковных должностей должно осуществляться «не по мзде», осудил сохранявшиеся еще языческие развлечения («бесовские игрища»), дал оценку нововведениям в иконописи⁵⁰. Большое значение имели решения собора об основании «книжных училищ», в которых священ­ники должны были обучать детей грамоте, и об организа­ций городских богаделен (приюты для больных и немощных еще ранее существовали в Новгороде и Пскове; теперь этот опыт предстояла использовать в Москве и Других городах).

Самым спорным стал на Стоглаве давнишний вопрос о монастырских селах. После бурной дискуссии собор принял реше­ние об ограничении церковного землевладения. В казну воз­вращались земли, полученные в период боярского прав­ления, поместья и «чёрныё» (принадлежавшие московским государям) села, в том числе и переданные в погашение долга. Это решение не распространялось, правда, на земли, доходы с которых шли митрополиту. В соответствии с требо­ванием, зафиксированном в Судебнике 1550 г., монастыри должны были вернуть в казну тарханные грамоты, т. е. доку­менты, освобождавшие землевладельца от выплат в казну. Некоторые из таких грамот затем снова отдали монастырям, но с большинства церковных земель стали взимать государ­ственные налоги.

♦

Компромиссное решение Стоглава позволило Церкви со­хранить достаточно большие земельные владения, но их даль­нейшее увеличение было поставлено под контроль светской власти. Отношения между государством и Церковью в после­дующие десятилетия характеризовались и сотрудничеством, и соперничеством.

После покорения Казанского ханства (1552) церковные и светские власти совместно организовывали колонизацию этих земель. Христианизация завоеванных областей не счита­лась государственной задачей; как подчеркивалось в докумен­тах Посольского приказа (ведавшего сношениями с чужезем­ными правителями), московский царь не настаивал, на креще­нии мусульман («их ничем от их веры не нудит и мольбищ их не рушит»)⁵¹. Однако, отказываясь от массовой и насильственной христианизации (для которой не было сил и средств), царь поощрял добровольный переход бывших ханских поддан­ных, особенно поступавших на русскую службу, в православие. Было создано Казанское архиепископство (новая должность стала третьей по значимости в русской церковной иерархии).

Церковь порой больше, чем монарх, заботилась об усиле­нии государственной власти и о разумной, соответствовав­шей конкретным условиям централизации управления. Так, в годы опричнины (1565—1572), когда действия Ивана Гроз­ного угрожали государственному единству русских земель, некоторые иерархи пытались смягчить последствия безрассуд­ной политики царя (подробнее см. главу 7); противо­стоянием опричным казням и злоупотреблениям прославился ­­московский митрополит Филипп Колычев (1566—1568).

После установления патриаршества (1589), что означало уже не только фактическую, но и юридическую автокефа­лию, (самостоятельность) московской Церкви, последняя все более приобретала национально-государственный характер. В XVII в. после Смуты (см. главу 7) сложились условия, благоприятные для политического усиления патриарха. От­цом первого царя из новой династии, Михаила Романова (1613—1645), был патриарх Филарет (в миру Федор). Он не только назывался — наравне со своим сыном — великим госу­дарем, но и оказывал самое непосредственное воздействие на политику России. Это было время, когда завершалось формирование централизованного государства, когда усиливав­шаяся—не в последнюю очередь благодаря поддержке Церкви — царская власть существовала рядом с элементами сословного представительства — Земским собором и Боярской думой.

Очень тесная связь Церкви и государственных органов была полезна и для деятельности последних, и для консоли­дации населения, представителей разных социальных групп и сословий вокруг государственной идеи. Но такая связь, порой стиравшая грань между государством и Церковью, таила в себе опасность их слияния. Во второй половине XVII в. это слияние уже завершалось; оставался нерешенным лишь вопрос о том, станет ли Церковь инструментом государства или присвоит себе функции светской власти. Патриарх Никон был привер­женцем второго пути, ведшего к формированию теократи­ческого государства (т. е. государства, где церковные струк­туры обладают полнотой светской власти, подменяют собой законодательные, административные и судебные органы). Од­нако восстановить ту политическую ситуацию, которая сущест­вовала при патриархе Филарете, во второй половине XVII в. было уже невозможно. Перерастание сословно-представительной монархии в самодержавие (абсолютизм) стало уже не­преложным фактом, и запоздалые, претензии Никона на поли­тическую власть лишь содействовали церковному расколу, ослабившему Церковь и облегчившему ее почти полное подчине­ние государству при Петре I.

Однако в середине XVI в. такой исход еще отнюдь не был предрешен. И государству, создававшему новые властные структуры, и Церкви, искавшей новый стиль взаимоотноше­ний с этими структурами, еще предстояло пережить непро­стое переходное время, отмеченное длительной политической нестабильностью и серьезными кризисами.