Способы формирования идентичности в пенитенциарных системах

Нам предстоит выяснить типичные стратегии формирования гендерной идентичности в субкультурах исправительных учреждений на материале анкетного опроса, проведенного в мужской и женской колониях. Теоретическим основанием для реализации поставленной цели будет служить понятие «гегемоническая маскулинность» Р. Коннелла, заключающее в себе определенную идеальную стратегию поведения в культуре, которая определяет взаимоотношение полов и рекуррентность существующего гендерного порядка. Превосходство, гегемония маскулинности, по словам Р. Коннелла, поддерживается историческим совпадением, наслоением двух понятий: «авторитета» и мужественности¹⁰². На первый взгляд, тюремное сообщество с его строгой иерархией подчинения и господства, множеством субкатегорий, разделенным по самым различным признакам, от этнической принадлежности до сексуальной ориентации, идеально соответствует понятию гегемонической маскулинности. Но одним из решающих факторов, поддерживающих институциальную подоплеку гегемонической маскулинности, является, по мнению Коннелла, гомосоциальные сообщества, отличающиеся внутренней солидарностью, сплоченностью и доверием, основанном на половой идентичности. Однако отличительной чертой тюремного сообщества является высокий уровень недоверия как к своим «сокамерникам», так и к администрации, и к обществу в целом.

Заключенным редко свойственно относить себя к какой-либо малой группе внутри колонии или тюрьмы, каждый настаивает на внутренней независимости и стремится к физическому одиночеству, чего крайне сложно достичь при традиционной для России «барачной» системе содержания преступников. Распространенные в тюремной, лагерной среде сообщества заключенных — землячества, семьи, группировки — оставляют за индивидом право самому принимать решения. Вмешательство малой группы в личную жизнь их членов не одобряется с точки зрения субкультур исправительных учреждений. «В любом случае, мы (члены «семьи») каждый сам за себя. Я ни к кому не лезу, если сами не попросят, и меня никто не трогает». Стремление к индивидуализации, сопровождающееся отказом от доверительных, дружеских отношений, у заключенных выражено намного сильнее, чем стремление к социализации, к созданию многоуровневой социальной структуры. Следовательно, утверждать наличие устойчивого воспроизводства, трансляции и эскалации гегемонической маскулинности тюремным сообществом неправомерно.

Исследование доверия является важным сегментом анализа процесса контекстуализации деятельности субъекта. Концепт доверия может формировать не только стратегии маскулинных практик, он демонстрирует насколько характеристики действующего субъекта соотносятся с параметрами среды, в которой он осуществляет свою деятельность. Отсутствие доверия или его дефицит ослабляет солидарность, чья неартикулированность кладет предел трансформации индивидуального субъекта в коллективный. Для власти такая ситуация является желанной, т.к. одной из основных ее целей является стремление не допустить роста солидарности в тюрьме и формирование коллективного субъекта, способного противостоять практикам дисциплинирования и контроля. В мужских исправительных учреждениях, где уровень доверия крайне низок, властным механизмам в полной мере удалось вытеснить доверие из социокультурного климата.

В рамках эмпирического исследования нами был проведен анкетный опрос среди осужденных женской (Самарская область) и мужской (Саратовская область) колоний. Если обратиться к непосредственным данным анкетного опроса, то проведенное нами исследование в мужской колонии демонстрирует крайне низкий уровень доверия у заключенных к своим «сокамерникам» и администрации. Около 7% мужчин-респондентов доверяют администрации и 1% — своим сокамерникам. При этом абстрактная норма доверия воспринимается осужденными-мужчинами как основа любого сосуществования, и ее отсутствие воспринимается в качестве основного, базового недостатка существования в колонии. Недоверие распространяется и на членов семей, хотя семью-кентовку осужденные в интервью репрезентируют как базу повседневной жизни в колонии. Весь режим содержания зависит со слов респондента не столько от режимных правил, сколько от статуса семьи, к которой ты принадлежишь: «Мне повезло. Я сразу попал в хорошую семью. Меня в ней ждали. Меня и охрана не трогала, не то что мужиков, все потому, что семья хорошая была». (Александр, 38 лет). Наши выводы относительно дефицита доверия в мужских пенитенциариях подтверждаются и исследованиями А. Олейника¹⁰³.

Несколько иные результаты продемонстрировал опрос относительно наличия доверия между осужденными, проведенный нами в женском исправительном учреждении. В женской колонии коэффициент доверия внутри малого тюремного сообщества равен 34%. В женской среде меньше количество респондентов, затрудняющихся дать однозначный ответ на поставленные вопросы (7%, в мужской колонии — 10%). В женской колонии не доверяют никому 13% респондентов, в мужской — 39%. И для мужчин, и для женщин характерно большее доверие к членам свободного общества, чем к своему непосредственному, ближайшему окружению (в женской колонии — 44% в мужской — 41.

Низкий уровень доверия в мужских исправительных учреждениях и достаточно редкие массовые беспорядки, ведущие к дезорганизации функционирования пенитенциарного учреждения, убеждают, что в России в тюремной мужской среде нет сформированного коллективного субъекта. Отсутствие коллективного субъекта не позволяет стигматизировать субкультуру пениетнциариев в качестве исключительно маскулинной, так как в ее рамках конструируются лишь индивидуальные стратегии выживания, приспособления, не получающие институциального закрепления и реккуренции. Субкультура пенитенциариев требует от индивида предельной собранности, того, что сами заключенные называют «умением постоять за себя». Этот императив, наиболее востребованный в условиях тюремного заключения, транслируется остальным обществом как символ гипертрафиранного маскулинизма, господствующего, яко бы в тюремной среде. Именно «умение постоять за себя», «ответственность за себя и ближних» Р. Коннелл называет в числе форм поведения, характерных для маскулинного хабитуса¹⁰⁴. Однако для самой субкультуры пенитенциариев этот императив гендерно нейтрален, его нельзя отнести к какой-либо определенной полосоциальной роли. Следование ему является единственно возможной стратегией выживания в условиях заключения и для мужчин, и для женщин.

Более высокий уровень доверия среди женщин-заключенных позволяет сделать вывод о наличии устойчивой тенденции к формированию коллективного субъекта в женских исправительных учреждениях. Кроме того, администрация тюрем часто отмечает повышенную взрывоопасность социокультурного климата в женских колониях. Служащие управления по исполнению наказания объясняют наличие гипер конфликтности в женских колониях «неустойчивым, спонтанным, склонным к истерике характером, присущим женщине вообще». По мнению сотрудников колоний, у женщин-осужденных отсутствует стремление к сотрудничеству и любое объединение женщин неэффективно и кратковременно. Действительно, исследование малых социальных групп, формируемых в колониях заключенными с целью создания в условиях тотальной и дискриминирующей институциальной системы «частного», приватного пространства, показало, что в женских колониях «семьи», называемые на арго кентовками, характеризуются социальной неустойчивостью. Они распадаются сразу после того, как была достигнута основная задача, определявшая их появление: защита чьих-то личных интересов, конфликт с администрацией, накопление капитала. В мужских колониях случаи распада семей так же велики. Это объясняется и высоким уровнем недоверия друг к другу заключенных (66%), и отсутствием или скудностью материально-бытовой базы для создания таких объединений. При сравнении количества устойчивых «семей» в женской и мужской колониях выяснилось, что в женской колонии в отряде численностью в 130 человек существует 6 стабильных малых социальных групп, а в мужской колонии в отряде с такой же численностью — 20, т.е. в 3,3 раза больше.

Несмотря на сравнительно устойчивое существование «семей» в мужских колониях, их функционирование менее интенсивно и значимо, чем в женских исправительных учреждениях. Для мужчин-осужденных «семья» — это возможность выделить себя из общего социального пространства, это определенный ориентир для разграничение социального окружения на «своих» и «чужих». Иной функциональной нагрузки семья в мужской колонии не имеет. Здесь прослеживается тенденция к социальной фрагментации и без того замкнутого и изолированного общества осужденных. Каждый из фрагментов старается максимально отделиться от остального социума, получить максимум свободы в принятии решений. В женских исправительных колониях формирование семей носит прагматичный, функциональный характер. Между семьями налажен обмен материальными и человеческими ресурсами. Конструкция семей носит матричный характер, где каждый сегмент, выполнив поставленную задачу, переходит на иной уровень социального пространства. Возникновение регенирирующей фрагментации в исправительных учреждениях связано с воздействием двойной структурации, которая приводит к принципиальному разрыву между макро и микросоциальными уровнями. Фрагментация позволяет преодолеть этот разрыв. В мужских исправительных учреждениях фрагментация, создание малых социальных групп, «семей», оказывается единственной возможностью для социальных акторов осуществить социальное действие в данной социальной структуре, т.е. тюрьме, где изъявление свободной воли заключенными ограничено режимным распорядком. Причем совершение этого социального действия, создание новой социальной структуры, не оценивается акторами-осужденными с точки зрения эффективности. О бесконечной фрагментации жизни в колониях говорит в своем исследовании тюремной субкультуры и А. Олейник. По его мнению, эта фрагментация возникает вследствие стремления осужденных добиться элементарного комфорта в «повседневной жизни маленького общества»¹⁰⁵. Однако в своем анализе фрагментации А. Олейник не использует гендерные стратегии и не оговаривает существенные различия в прохождении процессов фрагментации малого общества женских и мужских пенитенциарных учреждений.

В женских исправительных учреждениях фрагментация, оставаясь следствием двойной структурации, носит иной характер. Во-первых, фрагментация не является единственным доступным для женщин-осужденных социальным действием. Во-вторых, формирование малых социальных групп происходит на основании разветвленной системы факторов, которые носят субъективный характер: личная привязанность, общность интересов, социальная конгруэнтность. В мужских колониях объединение происходит, как правило, на основе «независимых» от индивида факторов — землячество, принадлежность осужденного к той или иной группировке «на свободе», кастовая принадлежность в колонии, национальность. В третьих, социальная фрагментация в женских колониях всегда ориентирована на эффективность и успешное достижение поставленных целей.

Отмечаемая сотрудниками колоний неустойчивость малых женских сообществ не является результатом отсутствия в женских группах какой-либо самоорганизации; она — следствие высокого уровня ориентированности на успех. Именно ориентация на достижение поставленных целей (самого разнообразного порядка) является формообразующей ценностью, присущей женской субкультуре исправительных учреждений. Этот вывод нашего исследования подтверждают ответы женщин и мужчин заключенных на вопрос Какие черты Вашего характера наиболее востребованы в колонии. 48% женщин в той или иной последовательности перечислили: целеустремленность, расчетливость, активность, умение контактировать; только 12% женщин отметили независимость и стремление к одиночеству. Соответственно 54% мужчин полагают, что существование в колонии облегчают умение постоять за себя, самостоятельность, независимость, способность замыкаться в себе, не обращать внимание на происходящее вокруг. Кроме того, в ходе опроса осужденных мужчин выяснилось, что общительность и коммуникативность воспринимаются ими как показатель большой доли вероятности доноса со стороны человека, обладающего этими чертами.

Способность женщин-осужденных к социальной мобильности, к формированию и разрушению малых социальных групп для достижения каких-либо личных целей или получения льгот демонстрирует, что политика сегрегации и исключения внутри субкультур исправительных учреждений не реализовалась успешно в женской среде. Однако администрация колоний отказывается признавать за женщинами высокий уровень социальной мобильности и способность к продуктивному социальному действию. Это объясняется:

- Принадлежностью администрации к первому уровню стуктурации (официальное признание внутренних, внережимных правил и норм второго уровня структурации дезорганизует управление колонией);

- Распространенностью гендерных стереотипов, отказывающих женщинам в социальной активности;

- Принципом десексуализации, который пронизывает действие всей современной пенитенциарной системы.

Наш анализ уровня доверия в субкультурах исправительных учреждений был бы неполным, если бы мы не отметили отношение осужденных мужчин и женщин к самому институту семьи. По статистике, в колониях, где проводилось исследование, только четверть заключенных и мужчин, и женщин состояла в законном браке до совершения преступления, три четверти заключенных находились либо в разводе, либо в сожительстве. Чтобы выяснить, каким образом принадлежность к «семье» в колонии влияет на уровень социализации заключенного, респондентам был задан вопрос Планируете ли Вы после освобождения создать семью и вступить в законный брак? Ответы на него убеждают, что представления о семьях-кентовках, создаваемых индивидов во внешне агрессивной среде, и о семьях, формируемых в открытом, свободном социуме, диаметрально противоположные. И мужчины, склонные к поддержанию «семейного» уклада в колонии, и женщины, демонстрирующие большую социальную мобильность в колонии, в равной высокой степени подтверждают свою готовность к вступлению в брак или продолжению прежних связей (соответственно 74% и 75%).

Результаты опроса, связанного с ожиданиями и намерениями осужденных расходятся со статистическими данными, показывающими, что только 15% браков сохраняются после осуждения кого-либо из супругов, причем, если осуждена была женщина этот процент опускается до 9%¹⁰⁶. Однако в нашем исследовании важным является тот факт, что осужденные-женщины в меньшей степени склонны к крайней индивидуальной сегрегации, свойственной мужчинам-заключенным. Замкнутость, «добровольная» сегрегация в условиях тюремного заключения — это не столько стратегия адаптации со стороны индивида, сколько норма поведения, приветствуемая и поддерживаемая распорядком и укладом, действующими в пенитенциарных учреждениях. Попытки женщин-осужденных на наивном, интуитивном уровне противостоять этой норме являются характерной чертой женских исправительных учреждений. Более подозрительное и придирчивое отношение сотрудников колоний к женщинам-осужденным невозможно объяснить теми клише, которыми администрация оперирует, говоря о заключенных женщинах: «Вы думаете, избиение или ругань могут напугать этих женщин? …эти женщины в большинстве случаев с детства живут в драках и ругани. Для них это, если хотите, норма жизни, они привыкли и по другому не понимают, часто…». Подобная оценка демонстрирует, во-первых, не реальное положение дел, а дискурсивно сконструированную действительность, в которой определенные культурные формы гендера симулируют «реальное», распространяя свою власть через утверждение себя в качестве естественного конструкта, производя невидимую социуму подмену многоуровневых различий на псевдо-правдоподобные бинарные оппозиции. Во-вторых, негативное отношение сотрудников колоний к осужденным женщинам является следствием того, что современная стратегия наказания не учитывает специфики гендерных практик. Феминные практики оказываются вне стратегий пенитенциарных учреждений, т.к. 1. Социальная структура, в рамках которой сформировалась пенитенциарная система, отказывается относить сексуальность к феминным практикам, а, следовательно, женщина не наказывается в тюрьме через запрет на сексуальность; 2. Система наказания не в состоянии противостоять инерции женщин-осужденных к формированию коллективного субъекта и внутренняя сегрегация в женских исправительных учреждениях не достигает необходимого уровня, на котором каждая из заключенных подвергается тотальному контролю. Феминные практики владеют, по крайней мере, двумя стратегиями ускользания от тотальности пенитенциарного института. Именно поэтому пенитенциарная культура ассоциируется исследователями с мужскими, маскулинными практиками, так как вне этих практик она оказывается абсолютно бессмысленной.

Трансформации гендерных ролей под воздействием контроля

Под воздействием двойной структурации маскулинные практики в условиях лишения свободы претерпевают значительные трансформации. Тот предел сексуальности, который жестко устанавливается на дискурсивном уровне (режимные правила) и на додискурсивном пространстве (внутренние нормы субкультуры пенитенциариев, жизнь «по понятиям»), лишает маскулинные практики их стержня, их господства, или, в терминах Коннелла, их гегемонии. «Мужской хабитус», который, по мнению П. Бурдье, воплощается в определенных практиках¹⁰⁷, теряет свою привычную стигматизацию. Диссипация гегемонической маскулинности усиливается благодаря отмеченному выше высокому уровню недоверия друг другу в тюремной среде. Строгая иерархия социальных ролей в тюрьме не поддерживается маскулинным стремлением к доминированию среди мужчин. Ее наличие обусловлено глубоким разрывом между структурами, организующими маскулинные практики в современном мире, — трудом, властью и сексуальностью — и действием этих разрозненных, автономных структур в пространстве тюрьмы. Эти три конструкта в формировании гендерных практик мы выделяем вслед за Р. Коннеллом и Дж. Батлер, которые, каждый по собственным основаниям, полагали, что именно распределение ролей в рамках этих трех фундаментальных структур определяет характер гендерных практик в различные исторические периоды. Для Р. Коннелла неоспоримым является господство гегемонической маскулинности, выступающей в качестве культурного образца для всех без исключения практик пола. Для Дж. Батлер господство любой практики заканчивается с пониманием ее как симуляции реальности, как копии копии, доказывающей свою тотальность и господство через элементарную реккурентность, с прекращением движения реккурентностей в данном дискурсе пропадает и господство той или иной гендерной практики¹⁰⁸. Применяя эти две теории, мы намерены посредством анализа трудовых, властных и сексуальных практик в тюрьме продемонстрировать, что в условиях лишения свободы формирование и протекание любой гендерной практики искажается, а в ряде случаев становится невозможным в силу стремления пенитенциарной системы к вытеснению сексуальности.

 Труд. Трудовая деятельность и лишение свободы пересекаются на двух уровнях. На первом уровне, труд исторически является основной чертой тюремного заключения, колеблющейся между продуктивными и коммерциализированными формами индустрии с одной стороны, и обучающими и исправительными стратегиями — с другой. На другом уровне, труд корректируется сущностью любой деятельности в тюрьме и, особенно, свободной оплатой труда и процессом организации труда. Внутри тюрьмы труд заключенных выполняет несколько функций. Он приносит пользу и становится источником дохода для государства; обеспечивает обучение и возможность исправления через занятость; труд является механизмом контроля, обеспечивая организацию времени и надсмотр за заключенными¹⁰⁹.

Все эти благие функции труда оказались невыполнимыми в тюрьме вследствие разрыва между принятыми в современном мире формами трудовой деятельности и тюремными условиями. Во-первых, труд не стал в тюрьме престижной формой занятости; он, как и в традиционном обществе воспринимается в качестве повинности, на которую обречены представители низших «каст-сословий». Во-вторых, тюремное заключение искажает смысл трудовой деятельности, т.к. не предусматривает непосредственного и полноценного вознаграждения за труд. В-третьих, отношение к работе и мотивы трудиться в тюрьме отличаются от отношения и мотивов, которых придерживаются индивиды на свободе. Концепт «удовлетворение от работы» совершенно чужд заключенным, заинтересованность в работе часто связана с двумя моментами: приработком и получением относительной автономности. Учитывая, что большинство заключенных отбывают относительно непродолжительные сроки, интерес к развитию «карьеры» в тюрьме имеет ограниченное значение для среднего заключенного¹¹⁰. Но именно компетентное профориентирование, профконсультирование, дополнительное обучение, серьезная кадровая подготовка трудового коллектива являются основными сателлитами современной трудовой деятельности¹¹¹.

В результате сложившихся в условиях тюремного заключения искажений сущности трудовой деятельности гендерные практики, формирующиеся в процессе трудовой деятельности, претерпевают серьезные трансформации. Труд в тюрьме вообще не является пространством, в рамках которого складываются модели гендерной идентичности. Высшие касты криминальной субкультуры, претендующие, в терминах Коннелла, на статус гегемонической маскулинности, не репрезентируют себя в терминах производительности и престижной трудовой деятельности (для высших каст криминальной субкультуры трудовая деятельность запрещена нормами внутренней субкультуры). В тюрьме нет необходимости в традиционном разделении труда, санкционировавшем гендерное разграничение производства и всей трудовой деятельности¹¹². Материальная обеспеченность, которая устанавливает отношения господства и подчинения внутри одного пола, так же не зависит в тюрьме от степени участия индивида в трудовой деятельности.

В отечественных тюрьмах трудовая деятельность исторически вынесена за пределы социального пространства, в котором распределяются те или иные социальные роли. В царской России заключенные трудились лишь на каторге. В тюрьмах труд заключенных не использовался, и осужденные жили на государственные дотации и милостыней. В советский период исправительно-трудовое право получило достаточно широкое развитие¹¹³. Однако в реальности обязательная для всех заключенных трудовая деятельность, в силу своей непродуктивности, неэффективности, невыгодности, не влияла на распределение социальных и гендерных ролей в местах лишения свободы. Кроме того, до сих пор в отечественных тюрьмах существует традиция, разрушающая смысл трудовой деятельности, ориентированной на рост доходов. Речь идет о так называемом общаке — осужденные добровольно собирают средства, которые расходуются на поддержание заключенных, находящихся в трудном материальном положении (содержащиеся в ШИЗО, ПКТ, БУР, госпитале, недавно прибывшие). Сбор средств никогда не осуществлялся принудительно, «в общак не собирают по приказу», распределение собранных средств не относится к престижной деятельности, средства хранятся открыто в при кроватной тумбочке. Бенефициарии не облагаются никакими обязательствами перед общиной за полученную материальную помощь, «если человек порядочный, ему и в голову не прейдет потребовать чего-либо в замен общака».

Следовательно, можно сделать вывод о том, что труд (производство) не входит в число тех структур, в рамках которых осуществляется распределение социальных ролей в тюрьме, устанавливаются критерии господства и подчинения между биологическими полами или в рамках одного пола. Маскулинные претензии на господство в силу участия мужчин в престижных формах занятости и распределении прибыли теряют в тюрьмах свои эпистемологические и социокультурные коннотации.

Власть. Распределение властных отношений в тюрьме официальный дискурс трактует однозначно: полнота власти принадлежит закону и олицетворяющему его штату сотрудников, смысл наказания заключается в отчуждении от осужденного права владеть ситуацией в отношении собственного существа; наиболее жесткие, тотальные карательные системы пытаются контролировать даже физиологические процессы в организме индивида. При всей видимой ясности в вопросе разграничения властных отношений в условиях лишения свободы возникает парадокс неравной интеграции в социуме. Неравная интеграция подразумевает подчинение одной группы индивидов другой в рамках осуществления определенных гендерных практик¹¹⁴. Большинство исследователей сходятся во мнении, что современная действительность представляет собой маскулинно ориентированную социальную структуру, где господство мужчин над женщинами прослеживается по многочисленным векторам. Господство же в рамках одной гендерной группы распределяется на основании авторитета. Таким образом, система доминирования в пенитенциарных учреждениях должна формироваться в идеале следующим образом: в мужских колониях власть администрации поддерживается ее безусловным авторитетом, основанном на доверии; в женских колониях авторитет штата сотрудников коррелирует с господствующей маскулинностью: большинство представителей администрации колоний — это мужчины, которые четко придерживаются маскулинных стратегий поведения.

Проведенное исследование в женской и мужской колониях показало, что распределение власти в исправительных учреждениях и неравная интеграция участников социального действия не соответствуют представлениям о том, какими они должны быть. Авторитет администрации не подкрепляется доверием осужденных, он носит формальный, нормативный, неверифицируемый характер. Опрос заключенных показал, что и мужчины (92%), и женщины (96%) не доверяют сотрудникам колоний, даже не испытывая на себе дискриминации с их стороны (Приложение 4, таблица 1).

Ответы на вопрос о доверии администрации колонии в мужской и женской среде оказались почти одинаковыми. В обоих случаях лишь седьмая часть респондентов склонна доверять сотрудникам колонии. Дефицит доверия к официально маркированной господствующей стороне порождает парадокс неравной интеграции в тюрьме: доминантная группа (администрация колоний) не обладает никакими специфическими характеристиками, подкрепляющими ее главенствующий статус, и вынуждена использовать для своей стигматизации символы и знаки, выработанные в рамках криминальной субкультуры. Еще первые авторы теории криминальной субкультуры обратили свое внимание на отсутствие особой субкультуры у персонала тюрем. Этот факт исследователи объясняли агрессивным характером криминальной среды, чьему тотальному влиянию не возможно противостоять легальным, законным образом¹¹⁵. Подобная интерпретация взаимодействия администрации с субкультурами пенитенциарной системы явно недостаточна и поверхностна. Сотрудники колоний вынуждены пользоваться нормами и понятиями криминальной субкультуры вследствие симулятивности собственной власти, не имеющей никакого додискурсивного основания.

Парадокс неравной интеграции в тюрьме компрометирует не только господство охраняющего персонала, он ставит под сомнение любой эффект доминирования. Ни один представитель «высшей тюремной касты» — авторитет или смотрящий — не претендует на полное и безоговорочное подчинение в условиях малого общества тюрьмы или колонии. Маскулинная гегемония проблематична в условиях лишения свободы, так как ни одна из практик доминирования не осуществляется в тюрьме в полной мере. Насилие и дискриминация, несомненно имеющие место в пенитенциарных учреждениях, не сосредоточены в руках конкретной господствующей группы. Они являются результатом постоянно циркулирующей в колонии мобильной прерогативы исполнения власти. В силу того, что в колонии реальное господство по своей сути многоканально и а-субстанциально, в пенитенциарных учреждениях складывается ситуация носящая и на тюремном арго, и на официальном языке определение — беспредел. Беспредел — это не только отсутствие или недоступность легализованных, институциальных способов решения конфликта¹¹⁶, это еще и диссипация привычных стратегий поведения в отношении власти, нарушение разграничения социальных и гендерных ролей. В результате фиктивности феноменов господства и подчинения в тюрьме искажается и гендерная сетка идентификаций. Если в традиционном, классическом дискурсе гендер оказывается перформативным, т.е. он репрезентируется посредством непрерывных практик воспроизводства установленных различий¹¹⁷, то в условиях изолированного малого общества гендерная идентичность теряет характер действования, становления. Мужчины и женщины осужденные избегают идентифицировать себя посредством гендерной стигматизации, предпочитая использовать внешний порядок символов вместо перформативно конструируемой идентификации.

Таким образом, в колониях фиктивный характер властных отношений разрушает сетку гендерной идентификации. Власть и гендер в тюрьме не формируются, не конструируются, не проходят становление; они концентрируются в определенной социальной общности под воздействием различных факторов и под их же влиянием распыляются. Причем властные функции не соотносятся ни с какой конкретной гендерной практикой. Траектории передвижения властных и гендерных стратегий в условиях лишения свободы разно порядковые и одно через другое не действует.

Сексуальность. В условиях тюремного заключения бытие мужчиной, как и бытие женщиной в привычном, обыденном для социокультурной реальности смысле, становится невозможным в связи с воздействием двойной структурации, которая ведет к разрыву между социальной структурой (изолированным обществом осужденных) и социальным действием (воспроизводством определенных гендерных практик). Во-первых, режимные правила, действующие в местах лишения свободы, ограничивают возможность использования определенных гендерных практик (большинство исследователей отмечают абсолютную неприспособленность отечественных тюрем и колоний потребностям женского тела, но и специфические потребности мужского тела игнорируются режимными документами). Во-вторых, жесткие внутренние правила тюремного сообщества переформулировывают основные положения социального существования пола. Если согласно позиции Бурдье, в открытом, свободном обществе социальное существование пола связано со специфическими властными гендеризированными отношениями, которые предполагают одни практики и исключают другие, и чье воздействие воспринимается, как правило, в качестве позитивного принуждения¹¹⁸, (например, суггестивная гордость мужчин и женщин за свою принадлежность к определенным половым конструкциям), то в изолированном тюремном сообществе социальное существование пола определяется властными отношениями, которые 1. игнорируют гендерный механизм распределения власти в обществе, 2. индифферентно относятся к любым половым практикам, 3. являются негативным принуждением, которое трактуется буквой закона в качестве правонарушения, а свободным обществом как аморальная стратегия поведения.

Согласно нашей гипотезе, субкультура пенитенциариев не принадлежит к одному из множества маскулинностей, действующих в современной социальной структуре, т.к. квинтэссенцией субкультур исправительных учреждений является стремление членов закрытого сообщества избежать гендерной идентификации. Показательными являются результаты ответов осужденных на вопрос «Кому, по Вашему мнению, легче переносить лишение свободы, мужчине или женщине»: 71% женщин и 64% мужчин ответили, что им было бы легче отбывать наказание, если бы они принадлежали к другому полу. Т.е. для большинства заключенных их половая принадлежность является источником страданий, и они уверены, что противоположный пол, в силу его специфических особенностей, этих неудобств и проблем лишен.

В результате, отношения внутри гомо-социального тюремного сообщества, в котором акторы собраны не по доброй воле, а по принуждению, строятся не на основе взаимодействия с другим полом и представителями того же самого пола, а на принципе игнорирования, отказа от всякой гендерной идентичности. Используя теории П. Бурдье и Р. Коннелла, можно заключить, что в тюремном сообществе претерпевает аберрацию представления о социальном поле. Под концептом социальный пол мы понимаем определенную структуру социокультурных отношений, связанную с упорядочиванием и классификацией властных механизмов, воздействующих на «внесоциальные», биологические характеристики индивида.

В условиях свободного общества властные механизмы сосредоточены на культивировании и распространении легализованных и приоритетных гендерных практик. В изолированном обществе, напротив, властные механизмы направлены на диссимиляцию практик, связанных с конструированием пола. Классическая субкультура пенитенциариев опиралась именно на десексуализацию субъекта в условиях лишения свободы. Об этом свидетельствует традиционное разделение социальных ролей в тюрьмах на «авторитетов», «смотрящих», «козлов», «петухов» и «мужиков», которое исключало всякую полоролевую корреляцию. Сексуальная идентификация, как в случае с «петухами», носила исключительно негативную окраску и означала максимальную маргинализацию и сегрегацию индивида, но не потому, что его «используют в качестве женщины», а потому, что он репрезентируется в обществе через систему полосоциальных ролей. Вытеснение и дискриминация «петухов» в тюремном сообществе и сексизм в «свободном» обществе структурно абсолютно разно порядковые процессы. Об этом свидетельствует хотя бы тот пример, что все попытки создания из камер петухов аналогов публичных домов для наиболее уважаемых осужденных провалились, т.к. были не востребованы самими авторитетами. Под «полоролевым концептом» мы понимаем представление о социальном поле с точки зрения приспособления к ролевым ожиданиям. Действительно, от осужденных, к какой бы ступени тюремной иерархии они не относились, не предъявлялись требования соответствия той или иной гендерной системе. Проникновение в современное российское тюремное сообщество элементов гендерного распределения привело к утрате норм и правил субкультур исправительных учреждений. Если прежде понятием «беспредел» в колониях характеризовались действия администрации («невозможность индивида влиять на ситуацию, в которой он находится, и на выбор правил игры»)¹¹⁹.

Сегодня ситуация беспредела охватила внутреннюю структуру субкультур исправительных учреждений, что прежде всего выражается в переоценке гендерных статусов в тюрьме. Прежде сексуальные связи применялись лишь как форма наказания (причем наиболее жесткого в исключительных случаях), сегодня интимные связи — это демонстрация предпочтений власти в отношении того или иного индивида. Сексуальность разрушает внутренние нормы субкультур исправительных учреждений, делает пенитенциарную систему не только неэффективной (об опасности лишения свободы общественная мысль говорит с момента появления тюрем современного типа), но и трансформирует ее в культурно-исторический и социальный атавизм. В государствах, в которых результаты сексуальных революций были наиболее полномасштабно проанализированы обществом, лишение свободы в качестве меры наказания предусматривается крайне редко. К таким странам принадлежат Скандинавские государства, Бельгия. В Российской Федерации на уровне законодательства эта закономерность не отражена, поэтому субкультуры исправительных учреждений продолжают социально разлагаться, представляя опасность для общества, вызывая недоумение даже у тюремных авторитетов: «те, кто сегодня сидят на зоне, для них наши прежние понятия не закон. На зоне много я чего видел, но они — настоящие отморозки».

В женских исправительных учреждениях сложился несколько иной порядок, хотя стратегия десексуализации индивида здесь проводилась также планомерно и целенаправленно. Мы полагаем, что в женских колониях сформировались специфические полосоциальные роли, не имеющие сходства с социальной иерархией, сложившейся в мужских исправительных учреждениях. Особенностью женских исправительных учреждений является инверсия традиционной гендерной идентификации, а не отказ от от нее как в мужских пенитенциариях.

Если принять за исходное положение тот факт, что запрет на сексуальность является латентным, но самым распространенным видом наказания в современных пенитенциарных системах, то становится понятно, почему женщин-осужденных значительно меньше в сравнении с мужчинами, хотя женская преступность растет последние два десятилетия во всем мире. Женщины в большей степени освобождаются от наказания в виде лишения свободы не потому, что государство признает, что тюремное заключение разрушающее действует на женщину, а потому что господствующие маскулинные координаты культуры отрицают за женщиной право на сексуальность, а, следовательно, и наказывать женщину через запрет на сексуальность бессмысленно и невозможно. Каждый раз, когда риторика официальных постановлений предлагает расширенный список льгот для женщин, находящихся в тюрьмах и колониях, предоставляет возможности для женщины-преступницы избежать лишения свободы, речь идет не о проявлении властью лояльности и толерантности в отношении феминных практик. Власть, сформированная фаллоцентрическими, маскулинными принципами, не стремится к созданию гендерно нейтральной, гендерно равноправной среды, она лишь подтверждает неэффективность лишения свободы в наказании женщин, если культурой, обществом между женщиной и сексуальностью проведена тотальная демаркация.

Показательным является и тот факт, что первая специализированная женская тюрьма была открыта 8 октября 1873 года в исправительном учреждении штата Индианы, США. Появление этого заведения было своеобразным итогом борьбы американских женщин за свои гражданские, политические и сексуальные права. В России отдельные женские колонии были созданы только в советский период, в годы коллективизации и индустриализации страны. Современные пенитенциарные системы отвечают интересам фаллоценрической культуры, которая их и сконструировала. Наказание женщин посредством нормированного законом лишения свободы вступает в действие лишь тогда, когда сама культура делает доступным для женщины и феминных практик список социальных благ. Однако этот список остается ограниченным для женщин и в экономической, и политической, и сексуальной сферах. В результате, наказание женщин, предусмотренное законодательством, всегда располагается в неком нелегальном пространстве, допуская скрытую дискриминацию, которая используется вследствие того, что законные формы наказания неэффективны в отношении женщин-преступниц. Кроме того, механизмы действия пенитенциарной системы не характеризуются флексибильностью, поэтому независимо от объекта наказания и дисциплинирования пенитенциарная система использует одни и те же способы воздействия. К женщинам продолжают применяться стратегии десексуализации, которые воплощаются на практике в корреляции феминных практик с репродуктивной функцией женского организма. Уголовное законодательство Российской Федерации с акцентом на материнской функции женщины так же способствует десексуализации женщины-осужденной, т.к. в современном мире сексуальность принципиально расходится с репродуктивностью.

Подводя итоги нашего исследования, мы заключаем, что в женских исправительных заведениях формируются специфические полосоциальные роли. Конструирование особых практик в женских колониях спровоцировано действием механизмов официальной десексуализации женщины-осужденной в условиях маскулинной культуры. Если мужская субкультура пенитенциариев до последнего времени была направлена на минимизацию потребностей мужского тела, ограничение желаний и строгое дисциплинирование всех телесных практик, то женская субкультура, напротив, исходила из необходимости интенсификации телесных практик, действующих вопреки и во вред официальному подчеркиванию важности репродуктивной способности женского организма.

Вслед за Дж. Батлер мы полагаем, что «сексуальность создается культурой в рамках существующих властных отношений»¹²⁰. Изучение нормативной сексуальности, формирование в рамках данного типа власти идентичности, осмысление возможности разрушения легализованных форм сексуальности могут быть выполнены только в границах матрицы власти. Однако, принимая эпистемологические и реальные характеристики власти как некие априорности, мы отказываемся в современной культуре трактовать мужчину в качестве «причины и нередуцируемого значения сексуальности»¹²¹.

В отношении пенитенциарной системы подобное методологическое допущение означает, что не маскулинная, не мужская сексуальность поддерживает гендерную дискриминацию, сегрегацию и депривацию в женских исправительных учреждениях. Динамика властных отношений внутри сексуальности не тождественна простому укреплению позиций фаллоцентирических режимов власти. Внутри властных практик конструируются определенные типы идентичности, которые реккурентно воспроизводятся в социуме на всех уровнях. Повторение этих идентичностей становится причиной денатурализации и мобилизации категорий гендера. Поэтому одним из самых распространенных способов анализа женских исправительных учреждений является противопоставление двух гендерных систем, причем одна из них с неизбежностью депривирует и дискриминирует другую.

Резюмируя анализ гендерных практик субкультур исправительных учреждений, мы можем поставить под сомнение единый и целостный характер полосоциальных ролей тюремного мира. В тюремном сообществе под воздействием латентных механизмов контроля и наказания, связанных с десексуализацией осужденного индивида, формируется две стратегии поведения. Первая, характерная для мужских пенитенциариев, стремится к максимальному отказу от гендерной стигматизации, вторая, принятая в женских исправительных учреждениях, направлена на интенсификацию и гиперболизацию гендерных практик. Обе стратегии принципиальным образом изнутри изменяют три фундаментальных структуры, в чьих рамках проявляется специфика взаимодействия полов. Следовательно, смысловое содержание гендерных стратегий, характер их протекания в различных социальных структурах зависит не от моделей маскулинности и феминности, легализованных в данном обществе, а от взаимоотношения определенного социального действия в конкретном социальном пространстве.

ТЕРРОРИЗМ, ЕГО СОЦИАЛЬНЫЕ И КУЛЬТУРНЫЕ СЛЕДСТВИЯ

Террор как вид насилия

Разрушительная сторона человеческой природы, деструктивная деятельность человека особенно ярко проявились в ХХ веке: массовые убийства, революции, войны, многочисленные террористические акты. Из средств массовой информации мы ежедневно узнаем о совершающихся даже в самых благополучных странах насильственных преступлениях. Никакие моральные, религиозные, правовые нормы не в состоянии предотвратить деструкцию. Учитывая современный уровень развития техники и технологии, деструктивная деятельность в настоящее время представляет реальную угрозу не только для отдельных социальных групп, но и для всего человечества¹²². Другими словами, мы можем говорить о субъекте насилия и деструкций не только в индивидуальном, но и вполне коллективном, социальном смысле и уровне. Обратим внимание и на другую сторону генезиса насилия. Заключенные, у которых диагностировались повреждения мозга, были более склонны к совершению преступлений с применением насилия, нежели те, у кого таких повреждений не было. Также имеются некоторые данные о влиянии средств массовой информации на деструктивную деятельность, однако степень воздействия СМИ на человека еще до конца не выяснена¹²³.

Нарушение равновесия между родовой и видовой сущностями человека, связанное с распадом механизмов социализации, приводит к освобождению антисоциальной энергии с последующими колоссальными потрясениями для всего общества в различных формах насилия. Исследователи-антропологи традиционно анализировали проблему насилия как характеристику примитивного общества, пытались определить логику возникновения и воспроизводства насилия как одной из составляющих культуры. Историческая антропология демонстрирует, что люди воюют, поскольку их интересы (являющиеся культурно обусловленными) приходят в конфликт с интересами других.

Первая мировая война породила волну воинствующего национализма, шовинизма, ксенофобии, попирания элементарных прав человека. Европа раскололась не только по государственно-территориальному, но и по национально-этническому признаку. В результате первой мировой войны распались Австро-Венгерская и Османская империи, в Европе возникло несколько независимых государств, в которых появились национальные меньшинства, и это послужило одной из причин нестабильности на континенте между мировыми войнами.

Теория, что террор порождает бедность, безысходность и необразованность, благополучно почила в бозе, освободив место пониманию того, что без доллара нет шахида, и арест счетов мусульманских фанатиков может подействовать сильнее ковровой бомбардировки. Многолетний переговорный процесс с этими лидерами национально-освободительных движений не привел к стабильности и миру. Родственные понятия – терроризм и экстремизм, альтернатива политкорректности - террор. Неуязвимость радикальных исламистских группировок заключается в их структурно-финансовой нерасчлененности с коммерческими, благотворительными, религиозно-просветительскими, образовательными и правозащитными организациями. Поэтому появляется соблазн воспользоваться ситуацией в борьбе с конкурентами по бизнесу и политическими оппонентами. Террор опасен не количеством жертв, а самой своей атмосферой, удачно обозначенной как witch-hunt (охота на ведьм). Тогда игра не по правилам становится легитимной и возводится в ранг военной хитрости.

Борьба не с симптомами терроризма, а с самим терроризмом предполагает две важнейшие предпосылки: всемерное искоренение а) бедности и б) коррупции в мире, включая сами США. Бедность и нищета создают широкую базу терроризма, коррупция - каналы его подпитки и эскалации (путем эрозии экономики, государственности и права; именно на этой почве процветают глобальные структуры мафии). Не потому ли существует терроризм, что он есть способ отреагирования в форме насилия на сферу социального? – вопрошает Ж. Бодрияр¹²⁴, анализируя события на стадионе "Эйзель" в Брюсселе в 1985 году, - телевидение придало этому насилию всемирное обращение в процессе, превратившемся в пародию на самого себя. Мы можем добавить сюда горький опыт Норд-Оста, последних событий в Московском метро.

Любая террористическая организация - это тоталитарная секта, которая не ждет конца света, а устраивает его сама. Большинство рядовых членов являются объектами манипуляции, а причины, по которым люди становятся жертвами манипуляторов, специалистам хорошо известны. Это причины - прежде всего - экзистенциальные, философские. И ответ должен бы быть философским, то есть публичный отказ от мести, может быть даже - прощение. Главная борьба (по своему характеру преимущественно информационная) идет в сфере управления обществом и государством. Любое оружие наиболее эффективно, если применяется против самых слабых мест противника. Информационное оружие нацелено на те подсистемы "организма" противника, которые содержат потенциал его самоуничтожения. Информационная война так меняет поведение противника, чтобы его подчинить и/или изощренно спровоцировать на самоубийство (как и сама война, растянутое на длительное время). Все традиционные средства и технологии войны лишь обслуживают этот процесс в качестве элементов и подсистем.

Разрыв хронотопа

Политизация сферы национальных отношений, усугубляемая различиями в уровнях социально-экономического развития регионов, явилась одной из причин обострения межнациональных противоречий, возникновения сепаратистских тенденций, межнациональных и вооруженных конфликтов, потенциальных зон межэтнического напряжения, проблем беженцев, вынужденных переселенцев и мигрантов. Этнорегиональные пространства, завязанные на этническое время, подверглись конфликтным искажениям и маргинализации, насильственному разрыву в процессах депортации, дискриминации, нарушениях прав человека. При этом достаточно отчетливо различаются локальные (региональные) и глобальные этнические конфликты. Так, на наших глазах был осуществлен насильственный политический консенсус, исказивший реальную картину культурного взаимодействия внутри советской империи.

Чудовищной трагедией человечества стала принципиальная невозможность отказаться от двойного стандарта, принципиальная (а не злоумышленная) неготовность пойти в борьбе против зла до конца, назвать зло своими именами везде, где оно било о землю своим адским копытом. И началась вторая половина страшного века - время двойных стандартов, цивилизованных масок дьявола. Наказание и возмездие - не только разные слова, но и разные действия, соответствующие неодинаковым подходам к решению проблемы терроризма.

Считают, что есть связь между ростом уровня жизни и эскалацией насилия. Например, чем лучше арабы живут, тем более экстремистски они настроены. Никакой спад в экономической сфере не приводил к увеличению террора. Последняя интифада подтвердила этот вывод, отмечают исследователи, так как уровень жизни в па на момент начала волны террора был самым высоким за всю историю существования палестинцев.

С образованием прямой связи не обнаружено. Подтверждением тому масса студентов-смертников и равноценная поддержка террористических акций в среде как палестинских уличных торговцев, так и профессоров. Люди, вступающие в ряды террористов, - это выходцы из разных социальных слоев и жизненных сфер, а серьезные изменения личности, - связанны с принадлежностью человека к какому-либо культу и принятием его нормативной системы. В террористических организациях обычно велик процент агрессивных параноидов. Их члены склонны к экстернализации, к возложению ответственности за неудачи на обстоятельства и поиску внешних факторов для объяснения собственной неадекватности. Членами террористических организаций становятся выходцы из неполных семей, люди, которые по тем или иным причинам испытывали трудности в рамках существующих общественных структур, потеряли или вообще не имели работу. Чувство отчуждения, возникающее в подобных ситуациях, заставляет человека присоединиться к группе, которая кажется ему столь же антисоциальной, как он сам, террористами становятся выходцы из групп риска, которые с детства имели проблемы с самооценкой.

Есть и другая сторона проблемы. Симулякр насилия, возникающий не столько из страстей, сколько из телевизионного экрана, - насилие, заключенное в самой природе образов. Это делает терроризм формой - намного современней, чем объективные причины терроризма, которыми мы стремимся его объяснить, - политические, социологические или психологические подходы просто не в состоянии описать события этого порядка.

Это – та самая трансполитическая реальность за спиной официальной политики: циничная склонность к устранению всего социального, прозрачная форма публичного пространства, из которой изъяты все действующие лица, - и чистая форма события, из которого изъяты все страсти. С учетом таких индивидуализированных социальных практик макроструктурные измерения социальных классов выглядят как группы, брошенные в военные действия с непонятыми и необъясненными разногласиями.

Феномен этнотерроризма

В ушедшем столетии активизация террористической деятельности получила небывалое распространение и разнообразную идеологическую мотивацию. В данном подразделе монографии речь пойдёт об этнических террористических практиках. Однако, прежде всего, следует остановиться на содержании категории «терроризм», которая до сих пор не имеет общепризнанной дефиниции.

Незначительную помощь здесь оказывают существующие определения термина «терроризм», поскольку ещё никому не удалось сформировать его общепринятое понимание. Тем не менее, в литературе имеется более ста определений данного термина¹²⁵: от расширительного, где любые насильственные действия против властей объявляются терроризмом, до узкого, где под терроризмом понимаются политические покушения на представителя власти¹²⁶. Не перечисляя множества существующих дефиниций терроризма, постараемся обобщить его наиболее существенные признаки и характеристики:

- Терроризм – это совершение одноразовых или серий подобных актов локального или глобального характера, обусловливающих возникновение спектра негативных, драматических последствий.

- Терроризм – это угроза применения или применение организованного нелегитимного вооружённого насилия. Этот важный аспект терроризма отмечается, например, в определении: «Терроризм – это заранее продуманное и подготовленное противозаконное применение насилия…»¹²⁷.

- Терроризм – это форма политически мотивированного насилия. Эту важную характеристику подчёркивает несколько расширительное определение, согласно которому терроризм – это «систематическое использование крайнего насилия и угрозы насилием для достижения публичных или политических целей»¹²⁸. Подобный признак терроризма позволяет, как уже отмечалось, отграничить его от иных форм насилия, например, уголовного преступления.

- Террористическая акция нацелена на достижение зрелищного, драматического эффекта: запугать, создать определённый социально-психологический климат, атмосферу неуверенности в безопасности своей жизни и близких. Речь идёт о двухэтапном механизме достижения цели (сначала запугать, устрашить путём применения насилия, а потом заставить выполнить свои требования), который также отличает терроризм от иных «одноходовых» проявлений насилия¹²⁹.

В террористической акции происходит нанесение ущерба третьим лицам – людям, не являющимся объектом воздействия (всё чаще случайные люди становятся жертвами), здесь задействованы три стороны: субъект терроризма, жертва и органы власти (или общественность), к которым апеллирует террорист или террористическая организация.

- Терроризм – это система насильственных действий, отражающих интересы достаточно узкой группировки, а не всего общества. Терроризм, как правило, обусловлен желанием небольшой группы сохранить, захватить власть, навязать большинству идеи, имеющие узкокастовый характер. Поставленный акцент, как уже отмечалось ранее, разграничивает терроризм и войну, для которой необходима массовая общественная поддержка.

Основываясь на вышеуказанных признаках, мы полагаем, что терроризм – это нелегитимное применение или угроза применения насилия против лиц или объектов по жизнеобеспечению общества, объектов повышенной опасности для людей, окружающей среды, приобретающие в современных условиях глобальный характер, направленные на то, чтобы вызвать страх, достичь социально-политических целей и влекущие за собой ряд ожидаемых и неожидаемых последствий.

Есть мнение, что «в большинстве случаев международный и внутренний терроризм в наши дни не левый и не правый, а этническо-сепаратистский по своим убеждениям» ¹³⁰. Ранее было более употребительным название национальный терроризм как насилие, применяемое национально-освободительными движениями оккупированных или колонизированных государств в ходе борьбы против страны-агрессора (например, в Индии [антибританский], Корее [антияпонский], Вьетнаме [антифранцузский]). Сейчас, когда практически не осталось стран, ведущих антиколониальную борьбу за национальное освобождение, более употребителен термин сепаратистский или этническо-сепаратистский терроризм для характеристики террористической деятельности сепаратистских группировок той или иной страны (такие группировки существуют среди албанских сепаратистов в Косово, внутри армянской общины в Турции, сикхской общины в Индии, это и чеченские незаконные формирования - боевики).

Фактически тождественна этой теории концептуальная база кавказоведческой школы А. Беннигсена, которая педалирует исламский характер кавказского барьера, однако, сведение к противоречию между конфессиями безуспешно на фоне событий вокруг Грузии.

Этнонационалистические террористические организации, выбирая для себя название, стремятся избежать употребления слова терроризм и ассоциаций, вызываемых этой категорией. При этом в наименованиях используются следующие понятия: свобода и освобождение (например, Национальный освободительный фронт, Народный фронт для освобождения Палестины, Родина и свобода, Тигры освобождения Тамил илама); армии или другие военизированные организационные структуры (Национальная военная организация, Народная освободительная армия, Пятый батальон освободительной армии, Ирландская республиканская армия); движения самозащиты (Африканское движение сопротивления, Шанхийское оборонное общество, Организация для защиты свободы народа, Еврейская лига обороны); обоснованное возмездие (Организация для угнетённых этой земли, Отряд правосудия армянского геноцида, Палестинская организация возмездия); названия, звучащие нейтрально, имеющие нейтральную окраску и не вызывающие побочных ассоциаций (Сияющая тропа, Линия фронта, al-Dawa ["Зов"], Альваро живёт – прокляните ещё раз!, Kach ["Всё-таки"], al-Gamat al-Islamiya [«Исламская организация»] ¹³¹ .

Актуальными и значимыми в жизнедеятельности современных государств и народов остаются этнокультурные проблемы, взаимоотношения и взаимосвязи. Об этом свидетельствуют бурные этнические процессы конца ХХ – начала ХХI века: этническая напряжённость в ряде регионов, многочисленные этнические конфликты, формирование националистических, религиозных, культурных движений и объединений. Практически невозможно в настоящее время найти ни одной этнической общности, которая не испытала бы на себе воздействие культур других народов.

Тенденция культурной глобализации особенно обостряет интерес к культурной самобытности. Культурное многообразие современных народов даже увеличивается, и каждый из них стремится к сохранению и развитию своей целостности и культурного облика¹³². Таким образом, в развитии этнополитических общностей, их взаимоотношений сегодня происходят неоднозначные и разнонаправленные процессы: интегративные процессы, с одной стороны, и, с другой - рост национализма, усиление борьбы против ассимиляции со стороны отдельных этнических и религиозных общностей, которые боятся утраты своей самобытности и национальной идентичности.

Под предлогом реализации права наций и народов на самоопределение (записанного в Уставе ООН), выступают сепаратистские террористические организации¹³³. Речь идёт о следующих организациях:

• «Ирландская Революционная армия», преследует цель отделения от Англии и создания независимой социалистической республики.

• Баскская организация «Отечество и свобода», её целью является образование независимой территории в населённых басками районе Испании.

• «Фронт национального освобождения Квебека», долгое время вел борьбу за отделение Квебека от Канады.

• «Фронт национального освобождения Корсики», требует признания «народа Корсики» (по французским законам все граждане страны считаются французами), за предоставление корсиканцам прав автономии.

• «Фронт освобождения Бретани» (во Франции), преследует цель создания независимой Бретани.

Эти организации обосновывали свою террористическую деятельность, ссылаясь на международные документы, признающие за всеми нациями и народами право на самоопределение. Подобные обоснования не учитывают того, что цели, преследуемые в национально-освободительной борьбе, не следует путать с методами её ведения.

Во время существования СССР и стран Варшавского договора, коммунистические идеологи оправдывали применение насилия, если оно совершалось в процессе революционных или освободительных движений. Представитель СССР на заседаниях специального комитета ООН неоднократно пытался добиться разграничения законных насильственных действий революционно-освободительных сил в борьбе за самоопределение от актов международного терроризма¹³⁴. Теперь российское общество испытало на себе трагическое обаяние сепаратизма¹³⁵, интерпретации права наций на самоопределение, которые были взяты на вооружение радикальными этнополитическими движениями.

На лидирующие позиции по масштабам своего проявления и общественному резонансу вышел сепаратистский терроризм, действующий под весьма удобным и благовидным камуфляжем, флагом освободительной борьбы, национализма и религиозного экстремизма (события в Будённовске, Дагестане, Норд-Ост). В России сложилась уникальная ситуация: на части Российской Федерации, в Чечне, обосновались вооружённые банды. Можно приводить немало примеров проявлений террористической активности на фоне чеченских событий. В результате нескольких терактов (взрывов домов) Россия потеряла около полутора тысяч своих граждан.

Существуют разночтения семантического характера в оценке терроризма и террористов в зависимости от регионов и субъектов государства (от террориста до национального героя). Конфликтующие стороны диаметрально противоположно интерпретируют происходящее. Речь идёт об оценке событий на Северном Кавказе участниками происходящего. Если российские силовые ведомства, задействованные в контртеррористической операции на территории 89-го субъекта РФ (Чеченской республики), одобряют военные меры против чеченских боевиков, то чеченские «полевые командиры» настаивают на том, что ведут борьбу за свободу и независимость Республики Ичкерия. В итоге, каждая из конфликтующих сторон считает, что именно она противостоит террору.

Вместе с тем, современный терроризм может выступать не только дополнением или органическим элементом этнических конфликтов, но и служить их детонатором, препятствовать мирному процессу. Речь идёт о террористических организациях «Лесные братья» и «Белый орёл» в Грузии, деятельность которых нацелена на недопущение и срыв любых инициатив по политическому урегулированию грузино-абхазского конфликта. Такие террористические организации как «Хамас» (борется за создание на месте Израиля исламского палестинского государства) и «Хесболлах» (борется за создание Исламской Республики в Ливане) выступают против мирного решения палестинской проблемы и переговоров между палестинцами и Израилем.

Не вызывает сомнения, сколь важны и необходимы сегодня национальные ценности и национальная культура. Пренебрежение принципами социальной справедливости в сфере межнациональных отношений, игнорирование национальных потребностей и интересов ведут к межнациональным конфликтам. Вместе с тем, важно не переусердствовать в культивировании разноликости и несхожести этнических культур. Как отмечается, «проповедь чуткости к иному (другому) усилиями энтузиастов и популяризаторов… превращается чуть ли не в культ инакости»¹³⁶. Политические притязания какого-либо сепаратистского движения, как правило, основываются на культивировании собственной исключительности с вытекающим из неё высокомерным отношением к потребностям других этнических групп (так называемым шовинизмом). Хотя активное стремление этнических групп к обособленному устройству своей жизни вполне естественно (если не достигает взрывоопасной агрессивности сепаратистского терроризма). Суть социальных общностей такова, что без обособления невозможно и общение, а без общения утрачивает смысл обособление. В наше время, к сожалению, террористические акты рассматриваются как одно из действенных средств достижения цели. Хотя наверняка общество, властные структуры, любая этническая группа могут достигнуть эффективных результатов в своих действиях, если будут следовать правилам, направленным на регулирование конфликтов. Данные правила возникают в результате объединения культуры социологического мышления, с одной стороны, и политической мудрости, с другой. Мудрость в том, что проблемы национальных взаимоотношений могут решаться при соблюдении баланса интересов, суверенитетов, прав взаимодействующих этносов и групп, при постоянном согласовании позиций и приоритетов, путём использования трибун парламентов, СМИ, дипломатических каналов.

Социокультурные источники терроризма

Социальное насилие в России стало неизбежным и закономерным результатом чрезмерно затянувшегося переходного периода, сопровождающегося развалом экономических связей, социальным расслоением населения, национальными конфликтами, резким падением уровня жизни, кризисом нравственности. Политическое насилие, не так уж обязательно прямое и физическое, становится не просто одним из способов достижения политических целей, которые сами по себе с насилием не имеют ничего общего, но оно превращается в главнейший механизм легитимного существования власти как таковой. Поскольку прямое политическое насилие становится в такой ситуации – с точки зрения рационально-прагматического анализа соотношения целей и механизмов их достижения – совершенно неоправданным, но, тем не менее, власть без него не может обойтись, не перестав быть властью, насилие часто переводится в искусственно-символические формы. Если же говорить об источниках влияния, его основах, то здесь необходимо вести речь о соотношении его с такими понятиями как: сила, богатство, информация, статус, харизма, воля. Знания и информация, средства их получения и распространения сегодня превратились в определяющий фактор влияния.

Особый вид влияния представляет внушение, целенаправленное неаргументированное воздействие одного человека на другого или на группу. Внушение, “суггестия”, обладает глубокой спецификой. Если сопоставлять его с другими способами влияния, то можно сказать следующее. Процесс внушения имеет одностороннюю направленность - это не спонтанная тонизация состояния группы, а персонифицированное активное воздействие одного человека на другого или на группу. Внушение, как правило, имеет вербальный характер, тогда как при заражении, кроме речевого воздействия используются и иные средства (например, те же аплодисменты, музыка). В свою очередь внушение от убеждения отличается тем, что непосредственно вызывает определенное психическое состояние, не нуждаясь в доказательствах и логике. Убеждение, напротив, построено на том, чтобы с помощью логического обоснования добиться согласия от человека принимающего информацию. При внушении достигается не согласие, а просто принятие информации, основанное на готовом выводе, в то время как в случае убеждения вывод должен быть сделан принимающим информацию самостоятельно. Поэтому убеждение представляет собой преимущественно интеллектуальное, а внушение - преимущественно эмоционально-волевое воздействие¹³⁷.

Терроризм – это сложный политический феномен, по-разному проявляющийся в различных странах в зависимости от их культурных традиций, социальной структуры и господствующей формы властных отношений. Терроризму присущи свойства, не характерные для обычного криминального преступления. Он рефлексивен, обращён не к жертвам терактов, а к зрителям, ярко репрезентирует себя и «мимикрирует» под культурное действие. Терроризм игнорирует ненасильственные формы культурного диалога, влечёт за собой массовые человеческие жертвы, разрушение материальных и духовных ценностей, сеет вражду между государствами, недоверие и ненависть между социальными и национальными группами, провоцирует войны.

При исследовании культурных источников террористического насилия нас будет интересовать связь между культурой и конфликтным социальным поведением. Определим культуру как «совокупность относительно устойчивых идей и представлений о желаемой форме социального порядка и отношений людей, разделяемых большинством членов данного общества, а также символических форм коммуникации»¹³⁸. Культура, как бы её не определяли, несомненно, оказывает влияние на поведение и средства, используемые индивидами для достижения своих целей.

Как известно, культурное поле имеет силовой характер по отношению к попавшим в него индивидам¹³⁹. Остановимся в связи с этим на таком понятии как социализация. Это социальный процесс, в ходе которого беспомощный младенец превращается в обладающее самосознанием разумное существо, понимающее суть культуры, в которой он родился¹⁴⁰. Через процесс социализации культурное поле «навязывает» индивидам свои нормы, ценности, язык. Через обычаи, нормированное поведение, привычки, тренинг активные жизненные проявления человека приобретают характер габитуса¹⁴¹ - культуры, но трансформированной через личностные особенности и социальную структуру общества. Таким образом, культуру можно рассматривать как интериоризированный стержень, способствующий индивиду в выборе между различными возможными ориентациями и установками¹⁴². Она обнаруживает себя в направленности действий индивида и в его способностях неизменно соотноситься в своих действиях с системой норм и ценностей.

Как отмечает П.А. Сорокин, «общество упорядочено, когда его система культуры и социальных отношений интегрирована и кристализирована»¹⁴³. Таким образом, если большинство членов общества разделяют господствующие в нём нормы и ценности, то социальная система устойчива. И, напротив, периоды, «когда социокультурные ценности становятся почти полностью “атоминизированными”, и конфликт между ценностями различных людей и групп становится особенно непримиримым, неизбежно порождают борьбу особой интенсивности, отмеченную широчайшей вариативностью форм»¹⁴⁴. Как известно, конец 60-х - 70-х годов на Западе ознаменовался ценностным кризисом. Данный период отмечен подъёмом террористической активности. А.В Дмитриев и И.Ю. Залысин отмечают, что испытывая кризис политических ценностей, некоторые субъекты не уходят в частную жизнь, не погружаются в апатию и безразличие, а пытаются решить свои проблемы с помощью политической активности определённого рода¹⁴⁵. Такая активность воплощается и в терроризме, апологеты которого обращаются к антисистемной политической деятельности.

Социологии известен феномен контркультур или субкультур, когда составляющие их идеи и представления разделяются меньшинством общества (социальным или демографическим). В самом общем смысле для обозначения любой системы идей и норм, служащих ориентиром для социального действия, может быть использовано понятие «идеология». Идеология, будучи частью культуры, «представляет собой набор ценностей, формирующих сознание людей и влияющих на их поведение»¹⁴⁶. Одним из источников террористического насилия являются идеологии радикальных контркультур.

Рассматривая мотивацию террористической деятельности, нельзя недооценивать идеологических конструкций терроризма. Всякий акт насилия, не опирающийся на крепкую духовную основу, не имеет твёрдости и полон колебаний. «Терроризм, опирающийся на личную жестокость, не идёт далеко и не длится долго»¹⁴⁷. В истоках популистских идеологических концепций терроризма себя обнаруживают отзвуки тех направлений политической философии, которые исповедуют насилие как быстрое, коренное решение проблем, путь к совершенному обществу.

Террористические идеологии построены на пропаганде неприятия противников и способны втягивать в террористическую деятельность целые социальные группы (например, этносы). Некоторые авторы, как уже отмечалось, говорят о трансформации мотивированности современного терроризма, изменении его идеологической направленности на внешнее доминирование религиозной и этнической.

Требующие вдумчивого, корректного, деликатного обращения специфические этнические символы - это ценностные представления о культуре, языке, территории, степени развития своей государственности, представления о стереотипах поведения, допустимого внутри республики и по отношению к другим регионам. Попытки придать этническим символам качество политической силы и консолидирующего начала могут привести к деструктивным эффектам, породить почву для сепаратизма, национального изоляционизма, межнациональной конфронтации.

Исследуя культурные источники террористического насилия, отметим роль религии – социального института, оказывающего сильное влияние на структурирование земной практики людей. Сегодня известно шесть наиболее значимых систем религиозных взглядов: буддизм, иудаизм, ислам, конфуцианство, синтоизм, христианство. По меньшей мере, христианская и исламская системы взглядов сами распадаются на непримиримые подсистемы, конфликт между которыми иногда принимает даже насильственные и кровопролитные формы¹⁴⁸. До сих пор не затухает конфликт между католиками и протестантами в Ирландии.

Большое количество современных социальных конфликтов (принимающих террористическую форму) коренится в столкновениях западной христианской и исламской культур ещё в далёком прошлом. Вновь в арабском мире зазвучал лозунг: «Ислам – вот решение». Мусульманский мир переживал период упадка, сопровождавшегося потерей мусульманской идентичности, утратой ориентации на ценности, содержащиеся в Коране. Возврат к праведному пути, к устоям веры – вот что проповедуют представители исламского фундаментализма. Они отвергают - как социалистические (безбожные, материалистические) идеалы, так и западную модель либерального, демократического общества, в котором религия отделена от государства.

Целью при этом ставится преодоление глобального модернизма, одним из главных элементов которого является «национальное государство». Вследствие чего, с одной стороны они борются против Запада, а с другой – с государством в своих странах. Видимо, такая реакция в форме отрицания государства как института, «фокуса» коллективной идентичности, терроризма исламских фундаменталистов, является ответом на научно-техническую революцию, на формирование постиндустриального, информационного общества.

Как отмечают исследователи, ислам, как таковой, не является верованием, которому внутренне присущи террористические интенции. В нём, как и в любой религии, можно найти постулаты, которые нетрудно интерпретировать в качестве призывов к нетерпимости, насилию, но можно подобрать и прямо противоположные положения¹⁴⁹. Противоречивое толкование религиозных текстов активно используется сторонниками терроризма в идеологическом обосновании его применения.

В Чечне и Дагестане ваххабизм стал инструментом политической борьбы, идеологией национал-радикализма. Это учение (остающееся до настоящего времени официальной идеологией Королевства Саудовская Аравия), было создано в XYIII веке аравийским религиозным реформатором Мухаммадом Ибн-Абд-аль-Ваххабом. Ваххабизм является результатом отбора и адаптации положений Корана и Сунны к ваххабитским идеям и представлениям. Неверными в ваххабитской литературе¹⁵⁰ объявляются: иудеи и христиане, мусульмане, совершившие отступление от единобожия, последователи всех без исключения идеологических течений.

Неверием является реализация любой формы социально-политического устройства, если оно не основано исключительно на шариате¹⁵¹. И главное – мусульманин, принявший ваххабизм, должен подтверждать своё единобожие ненавистью и враждой. Главная санкция в отношении всех неверных – лишение их жизни. При этом, мусульмане в вооружённой борьбе (джихад) выходят победителями в обоих случаях: убили ли они или их убили¹⁵². Такая мощнейшая религиозная мотивация, видимо, необходима для действий исполнителей терактов, сознательно идущих на суицид (речь идёт о так называемых «камикадзе»). Как мы видим, насилие в обществе может быть принятым образцом поведения, санкционируемым нравами и религиозной моралью. Закамуфлированный в ряде случаев в религиозную оболочку социально-политический контекст, касающийся террористических действий, гораздо легче воспринимается населением на эмоционально-психологическом уровне.

Ряд авторов связывают рост терроризма и насилия в обществе с их систематическим освещением на телевидении, в кино и прессе¹⁵³. При этом приоритетна роль редакторов СМИ и корреспондентов представляемых материалов, которые должны оценивать свою информацию о подобных происшествиях и с точки зрения возможного подражания. В освещении своих действий террористические организации возлагают особые надежды на средства массовой информации, которые, несмотря на свои антитеррористические позиции, выступают основным источником распространения их идей, популяризаторами существующих методов и средств разрушения и уничтожения, активно используемых террористами. Террористы делают ставку на то, что их акции будут ярко репрезентированы в миллионах экземпляров изданий и электронных средствах массовой информации.

Таким образом, культурные источники террористического насилия играют важнейшую самостоятельную роль. На поведение индивидов воздействуют особенности исторического развития страны, устойчивость ценностно-нормативной системы, восприятие радикальных идеологий, этно-религиозные традиции, специфика этнической психологии, влияющие на выбор насилия как типа политического поведения. Однако возникновение террористического насилия будет зависеть как от уже перечисленных источников, так и от социальных сдвигов, разрыва социального времени, нарушающих равновесия стратификационной системы, от психологических причин насилия, форм реакции индивидов и групп на структурные процессы, а также системы политических отношений в обществе.