4. Магия и опыт
До сих пор мы вели речь главным образом о туземных представлениях и взглядах на магию. Это подвело нас к той точке, когда туземец просто утверждает, что магия дает человеку власть над определенными вещами. Теперь мы должны проанализировать это верование с точки зрения социологического наблюдателя. Давайте вновь представим себе типичную ситуацию, в которой встречается магия. Человек, вовлеченный в последовательность практических действий, заходит в тупик: охотник разочарован своей добычей, мореход упустил благоприятный ветер, строителю каноэ приходится работать с материалом, в прочности которого он не уверен, здоровый человек неожиданно ощущает упадок сил. Что обычно делает человек в таких условиях, если отложить в сторону всякую магию, веру и ритуал? Брошенный на произвол судьбы своим знанием, сбитый с толку своим прошлым опытом и техническим мастерством, он осознает свое бессилие. Тем не менее, его желание при этом только еще сильнее овладевает им; его тревога, его страхи и надежды вызывают в его организме напряжение, подталкивающее его к какой-нибудь деятельности. Независимо от того, будет ли это дикарь или цивилизованный человек, будет ли он владеть магией или же будет пребывать в абсолютном неведении относительно ее существования, пассивное бездействие — единственная вещь, диктуемая разумом, — есть самое последнее, с чем он неохотно может согласиться. Его нервная система и весь его организм побуждают его к какой-нибудь заместительной деятельности. Одержимый идеей желаемой цели, он видит ее, чувствует ее. И его организм воспроизводит те акты, которые предполагаются полными надежд предвосхищениями, продиктованными столь сильно ощущаемой эмоцией страсти.
Человек, находящийся во власти бессильной ярости или охваченный не находящей выхода ненавистью, самопроизвольно сжимает кулаки и набрасывается в воображении на своего врага, бормоча проклятия и осыпая его словами ненависти и гнева. Любовник, томящийся по своей недоступной и не отвечающей ему взаимностью возлюбленной, видит ее в своих видениях, обращается к ней, умоляет и добивается ее расположения, чувствуя себя принятым и прижимая ее в грезах к своей груди. Тревожный рыболов или охотник видит в своем воображении попавшийся в сети улов, животное, настигнутое копьем; он произносит их имена, словесно описывает являющуюся ему в видениях великолепную добычу; даже подражательные жесты, прорывающиеся из него, репрезентируют то, чего он желает. Человек, заблудившийся ночью в лесу или джунглях, охваченный суеверным страхом, видит вокруг осаждающих его демонов, обращается к ним, пытается отогнать их прочь, запугать или же застывает в ужасе, подобно животному, которое пытается спастись, притворившись мертвым.
Эти реакции на всепоглощающую эмоцию или одержимое желание представляют собой естественные реакции человека на подобную ситуацию, основанные на универсальном психофизиологическом механизме. Они дают жизнь чему-то такому, что можно было бы назвать расширенными выражениями эмоции в действии и слове: угрожающим жестам бессильного гнева и произнесению проклятий, самопроизвольному разыгрыванию желаемой цели в практически тупиковой ситуации, страстным жестам влюбленного, выражающим ласку, и т. п. Все эти спонтанные действия и непроизвольные слова позволяют человеку предсказать образы желаемых результатов, выразить в неуправляемых жестах свою страсть или разразиться словами, дающими выход желанию и предвосхищающими его цель.
Что же представляет собой тот чисто интеллектуальный процесс, то убеждение, которое формируется в ходе такого свободного выброса эмоций в словах и поступках? Прежде всего, вырастает ясный образ желаемой цели, внушающего ненависть человека, вселяющей страх опасности или пугающего призрака. И каждый такой образ смешивается с той специфической страстью, которая побуждает нас принять по отношению к данному образу активную установку. Когда страсть достигает критической точки, в которой человек утрачивает контроль над собой, слова, которые он произносит, и его безрассудное поведение позволяют сдерживаемому физиологическому напряжению прорваться наружу. Однако царит над этим прорывом образ желаемой цели. Именно он дает мотивирующую силу реакции, и именно он организует и направляет слова и действия к определенной цели. Замещающее действие, дающее выход страсти и обязанное своим проявлением бессилию, субъективно обладает всей ценностью той реальной реакции, к которой естественным образом привела бы эмоция, не возникни на ее пути какой-нибудь помехи.
По мере того, как напряжение расходуется в этих словах и жестах, навязчивые видения рассеиваются, желаемая цель кажется более близкой к удовлетворению, мы вновь обретаем прежнее душевное равновесие и снова входим в гармонию с жизнью. И при этом у нас остается убеждение, что слова проклятия и жесты ярости дошли до ненавистного нам человека и поразили свою цель, что мольбы о любви и воображаемые объятия не могли остаться безответными, что воображаемое достижение успеха в каком-нибудь нашем деле не могло не оказать благотворного воздействия на волнующую нас проблему. Что касается страха, то тут по мере того, как эмоция, приведшая нас к яростному поведению, постепенно убывает, мы чувствуем, что именно это поведение и разогнало наши страхи. Короче говоря, сильное эмоциональное переживание, расходующееся в сугубо субъективном потоке образов, слов и актов поведения, оставляет в нас глубочайшее убеждение в своей реальности, словно осуществилось какое-то практическое и позитивное достижение, словно что-то реально было сделано той силой, которая открылась человеку. Эта сила, рождающаяся из умственной и физиологической одержимости, кажется овладевающей нами извне; а потому примитивному человеку, равно как легковерному и непросвещенному разуму любой эпохи, спонтанное заклинание, спонтанный обряд и спонтанная вера в их эффективность должны являться как непосредственное откровение, проистекающее из каких-то внешних и несомненно безличных источников.
Когда мы сравниваем этот спонтанный ритуал и словоизвержение бьющих через край страстей и желаний с традиционно закрепленным магическим ритуалом и принципами, воплощенными в магических заклинаниях и субстанциях, поразительное сходство этих двух продуктов показывает, что они отнюдь не независимы друг от друга. Магический ритуал, большинство принципов магии, большинство ее заклинаний и субстанций открылись человеку в тех страстных опытных переживаниях, которые забрасывают его в тупиковые ситуации его инстинктивной жизни и практических предприятий, в пробелы и бреши, остающиеся в той неизменно несовершенной стене культуры, которую он возводит между собой и преследующими его искушениями и опасностями судьбы. В этом, как я думаю, мы должны видеть не просто один из источников, а самый что ни на есть первоисточник магической веры.
Следовательно, большинству типов магического ритуала соответствует спонтанный ритуал эмоционального самовыражения или предвосхищения желаемой цели. Большинству характерных особенностей магического заклинания, повелениям, обращениям, метафорам соответствует естественное течение слов, заключенное в проклятии, мольбе, заговоре и описаниях неисполненных желаний. Каждой вере в действенность магии можно найти аналог в какой-нибудь из тех иллюзий субъективного опыта, которым лишь мимолетно подвержен разум цивилизованного рационалиста — хотя и ему они никогда не бывают абсолютно чуждыми, — но которые являются могущественными и убедительными для простого человека в любой культуре, и прежде всего для разума примитивного дикаря.
Таким образом, основания магической веры и практики не берутся из воздуха, а обусловлены многочисленными реальными жизненными переживаниями, в которых человек получает откровение своей власти над достижением желаемой цели. Теперь мы должны спросить: какова связь между обещаниями, содержащимися в таком опыте, и их осуществлением в реальной жизни? Сколь бы правдоподобными ни казались ошибочные претензии магии примитивному человеку, как же им все-таки удалось так долго оставаться неразоблаченными?
Ответом на этот вопрос будет, прежде всего, тот хорошо известный факт, что в человеческой памяти свидетельства чего-то позитивного всегда затмевают негативный опыт. Одна победа запросто перевешивает несколько поражений. Таким образом, случаи, подтверждающие магию, всегда кажутся гораздо более показательными, нежели случаи, ее отрицающие. Однако существуют и другие факты, которые реально или кажущимся образом подтверждают притязания магии. Мы увидели, что магический ритуал должен уходить истоками в откровение, получаемое в реальном опыте. Но человек, который воспринял в таком опыте ядро нового магического поведения, сформулировал его и передал своим соплеменникам — действуя, как нам следует помнить, совершенно чистосердечно, — должен был быть человеком гениальным. Люди, которые наследовали и использовали его магию после него — несомненно, все время ее развивая и перерабатывая, но в то же время и веря в то, что они просто следуют традиции, — всегда должны были быть людьми великого интеллекта, неуемной энергии и предприимчивости. Это должны были быть люди, успешно находившие выход во всех чрезвычайных ситуациях. То, что во всех туземных обществах магия и выдающаяся личность идут рука об руку, — эмпирический факт. Стало быть, магии также сопутствуют личный успех, мастерство, мужество и интеллектуальная сила. Неудивительно, что ее считают источником успеха.
Личная известность мага и важная роль, играемая ею в укреплении веры в действенность магии, служат причиной одного интересного феномена: его можно было бы назвать текущей мифологией магии. Вокруг каждого крупного мага складывается ореол историй о совершенных им чудодейственных проклятиях и убийствах, хитростях, победах, завоеваниях на любовном поприще. В любом туземном обществе такие истории образуют становой хребет веры в магию; поскольку они получают поддержку в эмоциональных переживаниях, которые каждый испытывал лично, текущая хроника магических чудес устанавливает притязания магии как не подлежащие никакому сомнению и никаким придиркам. Каждый выдающийся практик, помимо обоснования своих претензий традицией и тем, что свое искусство он унаследовал от предшественников, дает собственные доказательства чудотворства.
Таким образом, миф — не мертвый продукт минувших эпох, сохранившийся в форме праздного повествования. Это живая сила, постоянно производящая новые явления, постоянно окружающая магию новыми свидетельствами ее эффективности. Магия движется в лучах славы прошлой традиции, но, кроме того, создает и свою собственную атмосферу вечнорождающегося мифа. Всегда существует не только корпус легенд, уже зафиксированных, стандартизированных и образующих фольклор племени, но и текущий поток повествований, родственных по духу повествованиям мифологического времени. Магия — это мост между золотым веком изначального искусства и чудотворной силой дня сегодняшнего. Поэтому ее формулы наполнены мифическими аллюзиями, которые, будучи произнесены вслух, высвобождают силы прошлого и переносят их в настоящее.
Отсюда мы также видим в новом свете роль и значение мифологии. Миф — не туземная спекуляция о происхождении вещей, родившаяся из философского интереса. Не является он и результатом созерцания природы, т. е. своего рода символической репрезентацией ее законов. Это историческое повествование об одном из тех событий, которые раз и навсегда подтверждают силу той или иной формы магии. Иногда это действительное свидетельство магического откровения, идущее непосредственно от человека, которому эта магия впервые открылась в каком-то драматическом событии. Но чаще на самой поверхности мифа лежит, что он — просто-напросто рассказ о том, как магия стала достоянием клана, сообщества или племени. Во всех случаях это подтверждение ее истинности, генеалогия ее наследования, хартия ее притязаний на действенность. И, как мы уже увидели, миф есть естественный результат человеческой веры, ибо каждая сила, чтобы люди в нее верили, должна давать знаки своей эффективности, должна действовать, и люди должны знать, что она действует. Каждая вера рождает свою мифологию, ибо не существует веры без чудес, и основной миф просто пересказывает изначальное чудо магии.
Миф (можно сразу же добавить) может присовокупляться не только к магии, но и к любой другой форме социальной власти или социального притязания. Он всегда используется для объяснения и обоснования каких-либо исключительных привилегий или обязанностей, великих социальных неравенств, суровых требований ранга, будь то очень высокого или очень низкого. Кроме того, в мифологических описаниях прослеживаются истоки религиозных верований и религиозной власти. Однако религиозный миф представляет собой скорее эксплицитную догму, развернутую в форме рассказа веру в загробный мир, творение и природу богов. С другой стороны, социологический миф, особенно в примитивных культурах, обычно смешивается с легендами об источниках магической силы. Без преувеличения можно сказать, что наиболее типичной, наиболее высокоразвитой мифологией в примитивных обществах является мифология магии, и функция мифа в данном случае состоит не в том, чтобы объяснить, а в том, чтобы подтвердить, не в том, чтобы удовлетворить любопытство, а в том, чтобы дать уверенность в силе, не в том, чтобы рассказать историю, а в том, чтобы установить не зависящую от текущих событий, часто аналогичную надежность веры. Глубокую связь между мифом и культом, прагматическую функция мифа по укреплению веры настолько настойчиво не замечали, принося в жертву этиологической, или объяснительной теории мифа, что нам необходимо было специально остановиться на данном вопросе.