29. Проблема «отцов» и «детей» в романе ф. М. Достоевского «Бесы». Образы отца и сына Верховенских.

Между тем Достоевский мыслил изображенную им нигилистическую "бесовщину" как наследницу либерального движения 40-х годов. Отец Петра Верховенского — Степан Трофимович Верховенский, которого Достоевский в черновиках часто называет Грановским, — либерал-западник. Суть дела не меняет грубейшее обращение сына с отцом. Крайняя грубость характерна для нигилистов. С точки зрения Достоевского, которую, разумеется, можно оспорить, общая основа и либеральной оппозиции 40-х годов, и нигилистов 60-х — это атеизм и отрыв от национальной народной почвы и ориентация на Западную Европу и ее идеологию (от католицизма к социализму). Надо признать, что в своем изображении "бесовщины" Достоевский фактически выходит за рамки нечаевского нигилизма, улавливает действительно существенные черты русского революционного движения, причем настолько, что его описание оказалось даже до удивления пророческим,особенно если иметь в виду облик впоследствии победившей революции и порожденного ею советского строя. Предсказаны и глубоко вскрыты пафос всеобщего разрушения, превращение революционной свободы в деспотию, обращение массы людей в бесправное рабочее стадо, вдохновленное атеистическим идолопоклонством, отказ от "чести" и собственного мнения, порядок взаимной слежки и т. д.

О "реализме" "Бесов" и пророческом характере этого романа догадывались Д. С. Мережковский, С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, Б. В. Волынский, Ф. А. Степун. Бердяев писал, что "пророчество приняли за пасквиль"4, а Степун утверждал, что "из всех современников только он один (т. е. Достоевский. — Е. М.) в бунтарских идеях Ткачева-Нечаева уловил сущность коммунистического рационализма и большевистского безумия"5. Достоевскому, вопреки некоторой карикатурности, удалось как раз обнаружить "бесовский" элемент в русской революционности и русском социализме. При этом, как уже отмечено, "Бесы" отнюдь не сводятся к политическому памфлету. С. Н. Булгаков даже считал, что «политика в "Бесах" есть нечто производное»6.

Работая над романом, Достоевский постепенно расширял картину и со временем ввел в повествование в качестве главного героя Николая Ставрогина, отчасти развивая старый замысел истории "великого грешника". При этом Петр Верховенский отодвинут на роль его "двойника", комически-демонического "трикстера", мечтающего именно Ставрогина представить "князем" и "скрывающимся" главным вождем революционного движения. Но Ставрогин вовсе не революционер, хотя отчасти и причастен к политическим и иным интригам Петра Верховенского. Ставрогин совмещает в себе разнообразные и противоречащие друг другу идеи, к которым при этом практически совершенно равнодушен. Он — вместилище этического хаоса, метания между добром и злом, между полнейшим атеизмом и верой, силой и бессилием. Он — воплощение русского хаоса в рамках личности, а Петр Верховенский — сеятель хаоса в общественной жизни В. П. Полонский считал, что взаимоотношения Петра Верховенского и Николая Ставрогина скрепили два разнородных замысла, которые ему ошибочно даже представляются случайным соседством: "трагический балаган" и "подлинная трагедия"7. Вяч. Иванов называет Ставрогина "отрицательным русским Фаустом", а Петра Верховенского — "русским Мефистофелем"8. Переворачивая реальное соотношение этих двух персонажей, Д. С. Мережковский представляет не Петра Верховенского двойником Ставрогина, а, наоборот, Ставрогина "двойником", "зеркалом", "проекцией вовне" Петра Верховенского9.

В действительности, как уже сказано, именно Петр Верховенский является "двойником" Ставрогина, он сам называет себя "червяком", его "обезьяной". "Я на обезьяну мою смеюсь", — говорит Ставрогин10. Верховенский сам готов быть шутом, но не допускает шутовства для главной своей половины, т. е. для Ставрогина. Двойничество, как известно, занимает заметное место в произведениях Достоевского. Уже после "Бесов" в "Братьях Карамазовых" Смердяков выступает двойником теоретика Ивана Карамазова и при безмолвной практически пассивности последнего осуществляет на деле его тайные желания. Точно так же Ставрогин не мешает Петру Верховенскому организовать убийство его формальной жены Хромоножки и ее брата, а также Федьки Каторжного и Шатова, способствовать его ночной встрече с Лизой.

братимся теперь к конкретному анализу текста. Итак, в центре романа две тесно связанные между собой фигуры Ставрогина и Верховенского-младшего. Оба имеют отношение к Верховенскому-старшему — либералу 40-х годов, живущему теперь в качестве приживальщика при богатой вдовой барыне, матери Николая Ставрогина: один из них ученик (Николай Ставрогин), а другой — родной сын. Здесь Достоевский разворачивает тему соотношения поколений (отказ от этики и эстетики, аморализм детей). Ставрогин и Верховенский-младший, как сказано, "двойники"; Верховенского можно назвать "тенью" Ставрогина, если употребить термин Юнга. Петр Верховенский, как уже упоминалось, считает, что Ставрогин мог бы сыграть роль главного революционного вождя в виде некоего Ивана-царевича — русского народного сказочного героя. "Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам... Ну-с, тут-то мы и пустим... Кого? ... Ивана-царевича; вас, вас!" "Самозванца?" — спрашивает Ставрогин. «Мы скажем, что он "скрывается"», — отвечает Верховенский (X, 325). Не случайно называет Ставрогина самозванцем и его формальная жена Хромоножка (см. ниже). Параллельно Петр Верховенский заявляет, что Ставрогин мог бы для революционеров сыграть роль Стеньки Разина "по необыкновенной способности к преступлению" (201). Иван-царевич и Стенька Разин — высокая и низкая народные вариации на тему. Одновременно Верховенский сравнивает предлагаемую Ставрогину роль и с католическим Папой: "Папа будет на Западе, а у нас будете Вы" (323). В интерпретации Достоевского "Папа" (в отличие от "Ивана-царевича") прямо противоположен русскому православному христианству, но эта разница не существовала для Пети Верховенского.

В качестве практического двойника Петр Верховенский совершает провокации, убийства и т. п., которые тайно, частично бессознательно, желанны для Ставрогина. Соотношение "теоретика" и "практика" очень занимало Достоевского в его произведениях. "Теоретик" типа Раскольникова или Ивана Карамазова поглощен "идеей", которой все подчиняются Раскольников, правда, сам неловко реализует свою "идею", а "теоретик" Иван Карамазов противопоставлен своему двойнику-"практику" Смердякову. Ставрогин, в отличие от Раскольникова, Ивана Карамазова, Подростка, порождает сразу много идей, но противоречащих друг другу и плохо согласующихся с его психологией и поведенческой практикой.

Парадоксальна роль Ставрогина в формировании идей Шатова о русском народе-богоносце и Кириллова о человекобоге, отвергающая религию. Не случайно Кириллов говорит о Ставрогине, что он "если верует, то не верует, что он верует" (469). Столь же хаотически разнородны его эмоции и поступки. Н. А. Бердяев говорил о Ставрогине, что это "мировая трагедия истощения от безмерности... от дерзновения на безмерные, бесконечные стремления, не знающие границ, выбора и оформления"18. Безмерность желаний Ставрогина якобы вышла наружу, породив беснование и хаос. Речь идет о "бесновании страстей революционных, эротических и просто мерзости человеческой". По моему мнению, Бердяев недоучитывает того, что Ставрогин все-таки воплощает только одну из двух сторон "бесовщины", представленной в романе. И дело не столько в безмерности, хотя Достоевский в черновых записях и упоминает о его "слишком высоких требованиях" (XI, 154) и о том, что "весь пафос романа в князе, он герой" (136), сколько в доведенной до крайности противоречивости в соединении с равнодушием. Роман построен именно таким образом, чтобы сопоставить внутренний хаос и "бесовщину" в душе Ставрогина с внешним, практическим порождением социального хаоса, провоцируемого в особенности Петром Верховенским. Души многих персонажей в произведениях Достоевского противоречивы, но в образе Ставрогина этот мотив достигает предела, так как противоречивость буквально оказывается его основным качеством и приобретает именно характер хаоса, не вполне подвластного его, казалось бы, сильной воле.