Нужно ли уметь мастерски говорить?

Кого это может интересовать в наше прагматичное «рыночное» время – спросит читатель. Но как это ни покажется странным, проблемы ораторского искусства сейчас, впрочем, как и тысячелетия назад, весьма актуальны. Нет сомнения, что и в будущем красноречие, безусловно, станет необходимым для многих и многих наших сограждан, которых рынок поставит перед необходимостью суметь продать свои руки, свои способности… И умение подать себя в лучшем свете – внешним видом, манерой поведения и , прежде всего, речью – будет играть далеко не последнюю роль.

Как известно из истории, демократические формы устройства государства ставят множество людей перед необходимостью искусного владения словом. Это касается не только парламентариев и политиков всех рангов, для которых в силу публичности их деятельности умение говорить – залог популярности и, следовательно, важное условие успешности карьеры. И в этом смысле наш высший государственный орган, наверное, все же придет к речевой этике британского парламента, когда малейшая неточность в речи навсегда роняет престиж говорящего.

Очень многие люди при создании письменных текстов или при устном общении замечают у себя и некоторую корявость фраз, и идеологические «новоязовские» штампы, и общую скудость речи; переживают и свои проигрыши во многих словесных поединках, когда очень пригодилось бы умение привести собеседника к нужному тебе выводу. Поэтому так велика потребность преодолеть свою «немоту», овладеть словом как мощным инструментом общественного воздействия.

Есть и еще одна причина повышенного интереса к ораторскому мастерству. Дело в том, что, начиная примерно с Нового времени, речь приняла на себя функцию социального маркера, стратификатора, отмечающего отношение человека к общественной группе, сословию. Раньше эту роль играла одежда, еще раньше – прическа и т.п. Перефразируя известное библейское изречение «по плодам их узнаете их», сейчас можно было бы сказать «по словам их, узнаете их». Именно владение речевыми навыками и нормами той или иной общественной группы является истинным пропуском в нее, невладение же отсеивает непосвященных, «чужаков». «….»

Григорьева, М.Ю. Нужно ли уметь мастерски говорить? / М.Ю. Григорьева// Русская речь (научно-популярный журнал Российской академии наук, Российского фонда культуры). - 1994.- №1.

*****

29. З а д а н и е:

Внутренняя форма слова

ВНУТРЕННЯЯ ФОРМА СЛОВА, осознаваемая говорящими на некотором языке мотивированность значения слова (или словосочетания) данного языка значением составляющих его морфем или исходным значением того же слова, т. е. образ или идея, положенные в основу номинации и задающие определенный способ построения заключенного в данном слове концепта; иногда в том же значении используется термин мотивировка . Термин внутренняя форма слова в этом значении был введен в лингвистический обиход в середине 19 в. А.А.Потебней. Словосочетание внутренняя форма восходит к русскому переводу термина В. фон Гумбольдта innere Sprachform (внутренняя форма языка), однако содержательно здесь речь идет о разных вещах: под внутренней формой языка Гумбольдт имел в виду своего рода свидетельство «духа народа», заключенное в строе его языка.Понятие внутренней формы находилось на периферии интересов структурной лингвистики, но в последние годы в связи с обращением лингвистики к объяснительным моделям, осознанием необходимости учета фактов диахронии в синхронном описании и потребности в таком семантическом представлении слова, которое было бы ориентировано на учет всех его релевантных парадигматических связей, наблюдается возобновление интереса также к проблеме внутренней формы слова.

В своей работе 1862 Мысль и язык Потебня писал: «В слове мы различаем: внешнюю форму, т. е. членораздельный звук, содержание, объективируемое посредством звука, и внутреннюю форму, или ближайшее этимологическое значение слова, тот способ, каким выражается содержание. При некотором внимании нет возможности смешать содержание с внутреннею формою. Например, различное содержание, мыслимое при словах жалованье, лат. annuum, pensio, франц. gage, может быть подведено под общее понятие платы; но нет сходства в том, как изображается это содержание в упомянутых словах: annuum — то, что отпускается на год, pensio — то, что отвешивается, gage первоначально — залог, ручательство, вознаграждение и проч., вообще результат взаимных обязательств, тогда как жалованье — действие любви, подарок, но никак не законное вознаграждение, не следствие договора двух лиц».

Таким образом, внутренняя форма — это след того процесса, при помощи которого языком было создано данное слово, по выражению Ю.С.Маслова — «сохраняющийся в слове отпечаток того движения мысли, которое имело место в момент возникновения слова». Так, например, птица кукушка названа так, потому что она кричит «ку-ку!», слово окно связано со словом око; здесь в основу номинации положена идея «глаза», которая участвует в построении концепта окна как источник метафорического переноса («окна у дома — как глаза у человека») — или же метонимического (окно — это как бы продолжение нашего глаза, ср. глазок «маленькое окошко»). Слово черника отсылает к цвету обозначаемой ягоды, а слово воспитание — к идее питания; здесь при формировании понятия был использован механизм метонимии или синекдохи: питание ребенка — это, очевидно, составная часть его воспитания. Этот «след движения мысли» может быть более или менее заметным, а может и вовсе теряться в глубине веков; в последнем случае говорят об утрате, или отсутствии у данного слова внутренней формы. Так, например, слова темница и светлица имеют внутреннюю форму, а тюрьма и комната — нет.

Утрата внутренней формы может происходить по разным причинам. Бывает так, что слово, послужившее основой номинации, выходит из употребления. Такова ситуация, например, со словом кольцо: слово коло, от которого кольцо образовано при помощи суффикса, было вытеснено словом колесо (образованным от основы косвенных падежей слова коло). В других случаях просто утрачивается связь между производящим и производным словом. Так, город в современном русском языке уже не связывается с глаголом городить, окно с око, слово медведь не понимается как «едящий мед»; сочетания красные чернила, розовое белье или белый голубь не содержат оксюморона. Все эти связи, однако, присутствуют в языке в латентной форме и могут «оживать» в поэзии или в языковой игре.

Внутренняя форма полностью отсутствует у заимствованных слов (что естественно, так как даже если заимствованное слово и состоит из значимых частей, то они являются значимыми лишь в том языке, в котором оно создано — за исключением тех случаев, когда оно включает морфемы, ставшие «интернациональными», типа антифашистский или реорганизация). Поэтому наличие внутренней формы может служить указанием на направление заимствования; так, например, можно с уверенностью сказать, что русское слово епископ является заимствованием из греческого episkopos, а не наоборот, только потому, что греческое слово имеет внутреннюю форму («смотрящий вокруг»), а русское — не имеет.

Итак, наличие внутренней формы у некоторого слова означает наличие у данного слова определенного типа парадигматических смысловых отношений. В зависимости от того, какая сущность является вторым термом этого отношения, различаются разные типы внутренней формы. Существуют два основных типа, которые можно назвать, соответственно, словообразовательным (когда отношение устанавливается с другим словом) и эпидигматическим (когда вторым термом отношения является другое значение того же слова). Возможны, кроме того, смешанные случаи.

Внутренняя форма словообразовательного типа имеется у слов, образованных от какого-то другого слова по некоторой относительно живой словообразовательной модели — это значит, что, вообще говоря, любое слово, имеющее деривационную историю, имеет и внутреннюю форму (ср. дом-ик, пере-писать, пар-о-воз, или образованное при помощи иных средств, ср. ход, бег, нем. Gang — но не, например, пир от пить или жир от жить, так как эти связи для современного языка не актуальны). Так, два омонима заходить — глагол сов. вида со значением ’начать ходить’ <по комнате> и глагол несов. вида, составляющий видовую пару с глаголом зайти <за угол, в самую чащу>, — имеют разную деривационную историю и, что в данном случае одно и то же, - разную внутреннюю форму.

Внутренней формой эпидигматического типа обладают слова, имеющие «прямое» и «переносное» значение, при условии, что исходное значение у данного слова тоже актуально, например: нос (корабля), яблоко (глазное) и т.п., источник (’причина’), волнение (’внутреннее беспокойство’), вывод (логическая операция), осел (’глупый человек’), ведро, стакан, мешок в значении меры объема и т.п.

В значительной части случаев внутренняя форма бывает смешанного типа. Например, такие слова, как ручка (дверная), ножка, спинка, ушко (игольное) и т. п. непосредственно соотносятся не со словами ручка, ножка и т.д. а со словом рука (здесь имеет место связь эпидигматического типа: перенос по функции); кроме того, слово ручка имеет деривационную историю (оно образовано присоединением суффикса -к-, который имеет здесь иное значение, чем в ручка ’маленькая рука’) — и тем самым слово ручка (дверная) имеет также и внутреннюю форму словообразовательного типа.

Другой случай внутренней формы смешанного типа представлен словами абстрактной семантики, значение которых возникло путем метафорического переосмысления пространственных категорий и других параметров материального мира; при этом само слово абстрактной семантики не имеет «конкретного» значения — его имеют лишь составляющие данное слово морфемы. Таковы, например, слова впечатление, влияние, содержание, представление, предположение, отношение и т.п. Установление характера внутренней формы осложняется в таких случаях еще тем обстоятельством, что многие такие слова представляют собой кальки (поморфемные переводы) с иноязычных (прежде всего, греческих и латинских) образцов. Так, например, слово предположение является калькой с греческого prothesis, которое имеет исходное пространственное значение (’выставление’). Другой возможный путь возникновения таких слов — утрата исходного «конкретного» значения (например, слово влияние в 18 в. еще имело значение ’вливание’).

Проиллюстрируем разные типы внутренней формы на примере русских названий дней недели. Слова вторник, четверг, пятница и среда имеют прозрачную внутреннюю форму словообразовательного типа: первые три образованы от соответствующих порядковых числительных - соответственно, второй, четвертый и пятый дни недели; среда (или в исконно русской форме, сохранившейся в диалектах, середа) — это «середина (недели)». Заметим, что аналогичную внутреннюю форму имеет название этого дня недели в немецком языке (Mittwoch), — и это не случайное совпадение: русское среда в значении ’срединный день недели’ — это древняя семантическая калька (т.е. результат заимствования переносного значения) с соответствующего немецкого слова. Слово воскресенье имеет внутреннюю форму эпидигматического типа — оно отсылает к названию одного из христианских праздников — Воскресению Христову. Изначально слово воскресенье обозначало этот единственный день в году - первый день Пасхи, но примерно с 13 в. оно стало использоваться для обозначения всякого седьмого, нерабочего дня недели, вытеснив в этом значении слово неделя (имеющего прозрачную внутреннюю форму словообразовательного типа ’нерабочий день’). Слово неделя в своем исходном значении сохранилось, например, в украинском языке, а в русском оставило свой след в слове понедельник — «день, следующий за (по) воскресеньем (неделей)». Слово суббота вовсе не имеет внутренней формы — это слово заимствовано из древнееврейского.

Внутренняя форма часто является составляющей заключенного в слове концепта. Согласно «Этимологическому словарю русского языка» М.Фасмера, слово обидеть произошло из об-видеть, где предлог об- имеет значение ’вокруг, огибая, минуя’, ср. обнести <кого-то угощением> ’пронести мимо, не дать’, обделить, обвесить. Слово обидеть, тем самым, имеет внутреннюю форму ’обделить взглядом, не посмотреть’. И действительно, как показывает семантический анализ, именно недостаток внимания составляет прототипическую ситуацию возникновения того чувства, которое обозначается русским словом обида — в отличие, например, от английского offence.

Учет внутренней формы иногда позволяет обнаружить различие между значениями квазисинонимичных слов и устойчивых сочетаний. Сравним, вслед за А.Н.Барановым, фразеологизмы когда рак на горе свистнет и после дождичка в четверг. Событие «рак на горе свистнет» невозможно в реальном мире, тем самым внутренняя форма первого фразеологизма порождает смысл ’никогда’. С другой стороны, «дождик в четверг» — событие редкое, но возможное; соответственно, внутренняя форма второго фразеологизма порождает смысл ’возможно, когда-нибудь; неизвестно когда’. Это различие отражается в употреблении данных фразеологизмов. Так, в следующей фразе употребление идиомы когда рак на горе свистнет было бы неуместно: Придти-то он придет. Может, завтра, а может через месяц. Одним словом — после дождичка в четверг. Аналогичным образом квазисинонимичные идиомы на каждом углу и на каждом шагу различаются тем, что первая не может применяться, когда речь идет о нежилом пространстве: нельзя сказать *В лесу на каждом углу попадались грибы.

Важное свойство внутренней формы состоит в том, что ее наличие или отсутствие у данного слова есть обстоятельство градуальное: между «полюсами», на которых находятся, с одной стороны, слова, образованные по регулярной модели и без семантических сдвигов (ср. слова читатель или чтение, образованные от глагола читать), т. е. имеющие «тривиальную» внутреннюю форму, и, с другой стороны, заимствования типа атом или магазин, изначально внутренней формы лишенные, располагается богатый спектр промежуточных случаев, т. е. слов, имеющих внутреннюю форму разной степени полноты и/или прозрачности. Под полнотой имеются в виду случаи частичной морфологической членимости слова — вроде знаменитой буженины или приставочных глаголов типа переключить или укокошить (где ясно вычленяется лишь значение служебной морфемы — суффикса, приставки), под прозрачностью - степень очевидности, актуальности для языкового сознания имплицируемых данным словом парадигматических смысловых связей.

Для внутренней формы характерна также необычайная вариативность относительно носителей языка. Для носителей языка неискушенных и не склонных к языковой рефлексии, внутренняя форма существует только в своем тривиальном варианте — в той мере, в какой она обнаруживается в живых и регулярных словообразовательных процессах (дом — домик, рюмка — рюмочная). У двух категорий людей - лингвистов и поэтов — представления о внутренней форме наиболее богатые, хотя и существенно различные.

Неверно было бы думать, что внутренняя форма — понятие, нужное лишь лингвистам: как раз лингвисты могли бы без него и обойтись, так как соответствующие факты легко могут быть интерпретированы в других терминах — этимологии, словообразовательной семантики и лексикологии. Объединение довольно разнородных явлений в рамках единого понятия «внутренней формы» нужно лишь потому, что оно имеет под собой вполне определенную психолингвистическую реальность. Дело в том, что представление о том, что «истинным» значением слова является его «исходное» значение, необычайно глубоко укоренено в сознании говорящих. Достаточно вспомнить, что с этимологии началась наука о языке, и еще в 19 в. слово этимология употреблялось в значении ’грамматика’; при этом само слово этимология, обозначающее сейчас науку о происхождении слов, образовано от греческого слова etymon, которое означает ’истина’.

Поиск этого исходного (и тем самым «истинного») значения - наивное этимологизирование — является неотъемлемой частью языкового поведения и было свойственно человеку испокон веков. Достаточно вспомнить неиссякающие идеи о происхождении слов Москва, русский; этруски (= это русские), Азия (= аз и я) и т.п. В эпоху, непосредственно предшествующую возникновению сравнительно-исторического языкознания, теоретик русского и церковнославянского языка, лидер славянофильского движения А.С.Шишков в работе «Опыт рассуждения о первоначальном единстве и разности языков» разлагал слово язык как «я (есмь) зык, т. е. звук, звон, голос, гул». Ср. также примеры, приводимые С.Е.Никитиной из современной языковой практики старообрядцев: «путь есть поучение»; «обряд — это обретенное от предков, то, что от них обрели». Тот же ход мысли, но содержащий иронию, отражен в выражениях типа художник от слова «худо». Стремление к прозрачности внутренней формы слова, позволяющей понять его значение, часто (особенно в речи детей и малообразованных людей) приводит к коверканию слова в соответствии с его предполагаемой внутренней формой, ср. слова типа спинжак (вместо пиджак) от спина, вонитаз (вместо унитаз) от вонять и т.п. Этот механизм эксплуатируется при создании слов типа прихватизация (вместо приватизация).

Внутренняя форма, найденная в результате такого рода наивного этимологизирования (того, что называется «народной этимологией»), может, однако, влиять на реальное функционирование языка. Примером подобного явления может служить глагол довлеть, который под влиянием народной этимологии, связавшей его с со словом давление (по аналогии с терпеть - терпение, стареть — старение), в современном языке практически утратил исходное значение ’быть достаточным’ и управление <чему>: в разговорном языке этот глагол употребляется лишь в значении ’давить, подавлять, тяготеть’ и имеет управление <над кем/чем> (Прошлое довлело над его жизнью). Другой пример (приводимый Д.Н.Шмелевым): слово наущение, этимологически восходящее к слову уста, в современном языке воспринимается как стилистически окрашенный («церковнославянский») вариант слова, которое в стилистически нейтральном («русском») варианте выглядело бы как научение, ср. вариативность нощь — ночь, мощь - мочь. В некоторых случаях совпадение фонетического облика и одновременно значения двух этимологически различных (т.е. омонимичных) слов столь разительно и системные связи между такими словами столь прочны, что отсутствие между ними генетической связи удивляет даже лингвистов. Так, слово пекло, родственное латинскому pix, ’смола’ (а возможно, даже и просто заимствованное из уменьшительной формы формы picula), в современном языке по праву входит в словообразовательное гнездо глагола печь. Еще один пример — слово страсть, скрывающее в себе два омонима: ’сильное чувство, страдание’ (страсти Господни) и ’страх’ (ср. Страсти какие!, отсюда глагол стращать). Эти и другие примеры переинтерпретации слова в системе языка под влиянием народной этимологии рассматриваются в статье Т.В.Булыгиной и А.Д.Шмелева Народная этимология: морфонология и картина мира.

«Оживление» внутренней формы, обнаружение скрытых смыслов является одним из самых характерных приемов поэтической речи - наряду с установлением новых ассоциативно-деривационных связей. При этом при использовании языка в поэтической (по Р.Якобсону) функции между этими двумя классами явлений нет жесткой границы. Как справедливо замечают Т.В. Булыгина и А.Д.Шмелев, когда Цветаева пишет Минута: минущая: минешь! — то это можно интерпретировать и просто как звуковое сближение слов минута и минуть, и как псевдоэтимологизацию слова минута. Поэтому у одного слова может быть несколько различных актуальных для языкового сознания парадигматических смысловых связей, которые сосуществуют, не вступая в противоречие. Так, слово горе связано одновременно со словом горячий и горький, ср. горе горькое; горькие слезы и горючие слезы (горячий и горючий исторически образованы от глагола гореть, с которым слово горе связано этимологически). Слово тоска в русском языке связано этимологически со словами тщетно и тошно, а также, вторичным образом, т.е. в силу наличия одновременно фонетического и семантического сходства, со словом тесно. При этом все три варианта внутренней формы слова тоска отражаются в его актуальном значении.

Рассмотрим теперь сочетание железная дорога: при «обычном» употреблении языка (т.е. в его коммуникативной функции) идеи ’железный’ здесь вообще нет, в том смысле, что ее нет в толковании: тот факт, что рельсы, по которым едет поезд, сделаны из железа, не имеет никакого значения для правильного пользования данным языковым знаком. Однако при малейшем отходе от употребления языка по его «прямому назначению» (т.е. при возникновении поэтической функции) этот смысл активизируется, оживает, выходит наружу. Это происходит например, в блоковских строчках Тоска дорожная, железная // Свистела, сердце разрывая. Здесь в «игре» участвуют: слово железная дорога, упомянутое в названии стихотворения, а также имеющееся в русском языке прилагательное железнодорожный и сочетание дорожная скука. Аналогичное явление характерно также для языковой игры и разного рода экспериментирования, широко распространенных в речи.

Литература:

1. Шпет Г.Г. Внутренняя форма слова. М., 1927.

2. Потебня А.А. Мысль и язык. — В кн.: Потебня А.А. Эстетика и поэтика. М., 1976.

3. Никитина С.Е. Паронимическая аттракция или народная этимология? - В кн.: Язык как творчество. К 70-летию В.П.Григорьева. М., 1996.

4. Арутюнова Н.Д. О стыде и стуже. // Вопросы языкознания. – 1997.- № 2.

5. Гак В.Г. Типология лингвистических номинаций. / В кн.: Гак В.Г. Языковые преобразования. = М., 1998.

6. Баранов А.Н., Добровольский Д.О. Внутренняя форма идиом и проблема толкования. // Известия РАН. Сер. лит. и яз., 1998, № 1.

7. Зализняк А. О месте внутренней формы слова в семантическом моделировании. // Труды международного семинара Диалог’98 по компьютерной лингвистике и ее приложениям, - Т. 1. - Казань, 1998.

8. Баранов А.Н. Внутренняя форма как фактор организации значения дискурсивных слов. //Труды международного семинара Диалог’98 по компьютерной лингвистике и ее приложениям, Т. 1. - Казань, 1998.

9. Маслов Ю.С. Введение в языкознание, изд. 3-е. - М., 1998.

10. Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Народная этимология: морфонология и картина мира. // В кн.: Славянские этюды. Сборник к юбилею С.М.Толстой. М., 1999 .

Варбот Жанна Жановна

Доктор филологических наук, старший научный сотрудник Института русского языка РАН им. В. В. Виноградова.

Копчиком в русском литературном языке называется небольшая косточка, образованная несколькими сросшимися позвонками, которой заканчивается внизу позвоночник человека. Происхождением этого слова интересуются редко, что имеет свои причины. Прежде всего, слово, хотя и общеизвестное, но малоупотребительное, вследствие ограниченности значения. В этимологических словарях оно может игнорироваться и по этой причине (как узкий термин), и как производное образование, подразумеваемое специалистом при рассмотрении основного, производящего слова. Так или иначе, а в этимологических словарях русского языка копчик не упоминается. Что же касается носителей русского языка, то неоднократные попытки автора выявить распространённые представления о связях этого слова привели к следующему выводу: происхождение слова копчик кажется вполне ясным, оно представляется тождественным слову кобчик, которое обозначает вид хищных птиц (малого ястреба) и, вследствие оглушения звонких согласных перед глухими (б перед ч), в произношении совпадает (омонимично) с копчиком. Возможно, возникновению такой ассоциации способствовала многозначность слова соколок, среди значений которого есть и уменьшенное обозначение птицы сокола, и значения анатомические. Но анализ русской лексики показывает, что копчик никак не связан со словом кобчик.

Для выяснения происхождения слова копчик следует разобраться в его словообразовательной структуре. Имена существительные на -чик часто являются производными с суф. -ик от имён с суф. -ец: ср. ларчик – от ларец, кончик – от конец, пальчик – от палец. Следовательно, копчик могло быть образованием от копец. В литературном языке такого слова, правда, нет. Но в русских говорах слово копец очень распространено, причём с различными значениями: «яма», «колодец», «небольшая насыпь, бугор», «межевая яма», «межевой знак», «предел, конец», «гибель» (Словарь русских народных говоров; далее – СРНГ). Сопоставляя слова копец и копчик, можно предположить, что копчик образовано от копец в значениях «конец», «бугор», или скорее «конечный, пограничный бугор».

Слово копец имеет соответствие во многих славянских языках, и здесь тоже представлены значения «бугор, холм», «яма», «межевой знак»: ср. укр. копец «межевой знак», белор. капец «куча», «курган», «насыпь у межевого столба», польск. kopiec «холм, бугор», «яма», «могильник», чеш., словац. kopec «холм, пригорок», нижнелужиц. kopc «куча, холм», «пограничный холм», верхнелужиц. kopc «холм» и др. Все эти слова являются продолжением одного и того же праславянского слова, которое в свою очередь образовано от kopъ. Сохранились и следы этого последнего слова: русское диалектное коп обозначает большую кучу (сена, снопов, хлеба) [СРНГ], а старочешское kop имело значение «ров, яма». Сопоставление всех этих значений позволило этимологам установить, что kop (рус. коп и т. д.) образовано от глагола kopati (рус. копать). При этом изменение значения имени существительного kop и его производных (рус. копец и т. д.) реконструируется следующим образом: первоначально существительное kop (и его производные типа рус. копец) обозначало собственно результат копания – яму или кучу земли, насыпь; затем так стали обозначаться, с другой стороны, любые возвышения, бугры, холмы, пригорки, а с другой стороны – ямы или кучи земли, которыми обозначались межи, границы земляных владений; то же слово было использовано для обозначения межевого столба (например, брянское капцы «межевые столбы» – см.: П. А. Расторгуев. Словарь народных говоров Западной Брянщины. Минск, 1973), а местами приобрело и значение «конец» (а отсюда и «гибель»). В русском диалектном копец ещё прослеживаются почти все стадии этого развития значения, а производное от него копчик фиксирует лишь последние звенья семантического развития – «бугорок», «кончик».

Точное соответствие по форме для рус. копчик обнаруживается в белорусских говорах: здесь отмечены копчык «курган, насыпь» и «небольшая куча» и качык, копчык «бугорок около растения, который получается после окучивания». Белорусское слово подтверждает образование рус. копчик от копец в значении «бугор».

Обозначение копчика – последнего отдела позвоночника человека – как бугорка, выпуклости представлено в польском языке: здесь копчик называется kuper, а это слово родственно с литовским kaūpras «пригорок», kuprà «горб». Точно так же гузка «конец позвоночника птицы» родственно с лит. gynžуs «зоб, кадык» и древнерусским gunsix «шишка». Эти случаи также подтверждают предложенное выше толкование происхождения слова копчик.

Таким образом, за словом копчик стоит длительная история славянского гнезда слов, в основе которого находится глагол копать. Интересно, что в русском литературном языке представлены лишь первое и последнее звенья словообразовательной цепи копать – коп – конец – копчик. Промежуточные звенья – коп и копец – в литературном языке отсутствуют (есть лишь производное от коп или копа слово копна), хотя бывают в говорах, а копчик, в свою очередь отсутствует в русских говорах (во всяком случае, копчик не фиксируется в известных диалектных словарях). Поэтому представляется полезным рассмотрение слова копчик в этимологическом словаре русского языка в качестве самостоятельной словарной позиции.

Варбот Жанна Жановна, Доктор филологических наук, старший научный сотрудник Института русского языка РАН им. В. В. Виноградова. Впервые опубликовано в журнале «Русская речь». 1990. № 6