2. Причины этнополитических конфликтов на территории бывшего ссср

Концепции, объясняющие причины возникновения этнополитических конфликтов на территории бывшего СССР

В современной литературе по этническим и территориальным конфликтам на эту проблему сложилось - несколько точек зрения, различающихся приверженностью исследователей тем или иным универсальным концепциям возникновения конфликтов.

Все эти концепции могут быть отнесены к двум основным разновидностям, а именно: «объективистским» и инструменталистским концепциям.

Объективистские концепции

К ним относятся все теоретические построения на указанную тему, основывающиеся на представлениях о таких причинах возникновения конфликтов, которые связаны либо с особенностями самих сторон конфликтов (например культурно-циви-лизационного типа), либо с особенностями условий и обстоятельств жизни их участников.

Концепция «столкновения цивилизаций». Так, в соответствии с кон­цепцией Сэмюэля Хантингтона, одной из самых известных в этой обла­сти, природа этнополитических конфликтов в значительной мере объяс­няется культурной несовместимостью народов, принадлежащих к раз­ным цивилизационным группам, прежде всего к евро-христианской и азиатско-мусульманской. Граница соприкосновения этих цивилизаций как раз совпадает с южной границей России, где сформировался полюс политической нестабильности, образовались очаги и обширные зоны самых ожесточенных вооруженных столкновений представителей разных I этнополитических сил, а время обострения противоречий (конец 1980 — начало 1990-х гг.) совпадает с началом прогнозируемого гарвардским профессором нового глобального цивилизационного кризиса.

Эта концепция, которая на первый взгляд кажется хорошо объясняющей этнополитическую ситуацию на юге СНГ, при попытке ее применения на практике оказывается непригодной даже для простого эмпири­ческого обобщения большинства конфликтных случаев. Если армяно-азербайджанский, осетино-ингушский и русско-чеченский конфликты в какой-то мере могут служить иллюстрацией цивилизационного столк­новения, то абхазо-грузинский к этой категории трудно отнести (грузи­ны, как и большая часть абхазов, — христиане, но на стороне абхазов воевали представители, как радикальных исламских организаций, так и христиане — русские казаки и армяне). Совершенно неприменима дан­ная концепция к среднеазиатским вооруженным конфликтам, посколь­ку все они развивались только внутри одной конфессиональной общно­сти (мусульман). Так, сторонами ферганского и ошского конфликтов бы­ли тюркоязычные мусульмане-суниты, а таджикского — мусульмане-суниты, да еще и представители одного и того же таджикского этноса.

Концепция распада империй и колониальной системы. Ближе к ре­альности концепции, пытающиеся увязать объяснения всплеска кон­фликтов в постсоветском пространстве с глобальным процессом распа­да колониальной системы и борьбой «малых» народов за национальное самоопределение.

Советская национальная политика, особенно в период сталинизма (1930—1953 гг.), была буквально пронизана духом насилия. Насильствен­ный характер носила политика иерархического разделения территорий и народов на своеобразные ранги в зависимости от типа национально-государственного образования (союзная или автономная республика, автономная область, национальный округ). Порожденные этой иерархи­ей противоречия между так называемыми «титульными нациями», имев­шими свои государственные образования, и «нетитульными», а также народами разного статуса (союзного, автономного, окружного) до сих пор проявляются в многочисленных конфликтах в СНГ, особенно на Кавказе. Столь же негативные последствия породила и советская поли­тика насильственной перекройки границ национально-государственных образований. Кавказ был как бы лабораторией для экспериментов с эт­ническими границами, когда единые этнические массивы (лезгин, но­гайцев, аварцев, азербайджанцев, армян и др.) рассекались административной межой, в то время как различные народы принудительно объеди­нялись для проживания в единых административных ячейках (кабардин­цы и балкарцы, карачаевцы и черкесы, грузины и абхазы, и др.). Похо­жие процессы происходили и в Центральной Азии. Так, в 1929 г. от Тад­жикистана были отторгнуты и переданы Узбекистану два крупнейших и древнейших таджикских города — Бухара и Самарканд — с прилегаю­щими к ним сельскими районами, заселенными преимущественно тад­жиками, а из Узбекистана в состав Таджикистана перевели Ленинабадскую (Ходжентскую) область, в которой значительную часть населения и сейчас еще составляют узбеки. Эти преобразования, не только усили­ли давние таджикско-узбекские противоречия, но и заложили одну из линий регионального противостояния (между проузбекским севером и проафганским югом), драматически проявившегося в ходе гражданской войны в Таджикистане в 1992—1993 гг.

Насильственной была сталинская политика депортации в 1937— 1944 гг. многих народов со своих исконных территорий в восточные районы СССР. Больше всего народов было переселено с территории Кавказа, а основным местом их ссылки стала Центральная Азия; и в обо­их регионах депортация заложила очаги конфликтов.

То, что насильственная политика государства постоянно провоциро­вала представителей национальных окраин на ответные действия, не вызывает сомнений и хорошо вписывается в концепцию национально-освободительной борьбы. Однако названная теория не объясняет, поче­му эта борьба начала разгораться не в период, когда советская империя в наибольшей мере проявляла свой репрессивный характер, а как раз тогда, когда она стала либерализироваться, развивать федеративные от­ношения и расширять полномочия национальных автономий. Трудно понять, оперируя этой теорией, почему примерно равный и тягостный исторический опыт подвигает одни народы (например чеченцев) на вос­стания, а другие (скажем, ингушей, этноса родственного чеченцам и разделившего с ним тяготы депортации) настраивает на относительно спокойную адаптацию к изменяющимся условиям. Совершенно необъ­ясним теорией национально-освободительной борьбы феномен Казах­стана. Российская колонизация этого края с XIX в. дала множество по­водов для потенциальных конфликтов. Например, к превращению каза­хов в относительное меньшинство в составе населения на своей истори­ческой территории; к концентрации здесь в 1941—1956 гг. депортиро­ванных народов, многие представители которых рассматривали респуб­лику как место ссылки; к соприкосновению на этой территории самых больших на всем постсоветском пространстве совокупностей этничес­ких общностей, принадлежащих к исламо-азиатской и к евро-христиан­ской цивилизационным группам; к насильственному отторжению от Казахстана территории с преобладанием казахского населения и приращению районов, в основном населенных русскими. Несмотря на все это, здесь ни разу не возникали такие этнические и территориальные конфликты, которые хоть в малой мере были бы сопоставимы по своей ожесточенности и длительности с таджикским или кавказскими.

Некоторое объяснение этому феномену можно найти с помощью еще одной концепции, которая часто используется при интерпретации причин возникновения этнических конфликтов на территории бывшего СССР.

Концепция «идеологического обруча». Суть ее обычно сводят к тому, что тоталитарное государство сдерживает (сжимает, как обруч) развитие национальных движений. Однако, как только под напором внутренних и внешних обстоятельств репрессивная мощь и идеологические оковы тоталитарного государства слабеют, из разомкнутого обруча вырывается накопленный годами национализм". Процесс этот происходил неравномерно в разных регионах и республиках бывшего СССР. Так, в Центральной Азии и после его распада ведущую роль в политической жизни республик сохранила Коммунистическая партия (исключения, и то на очень короткий период, составили лишь Таджикистан и Киргизия). Эта партия претерпела лишь незначительные внешние изменения, на­пример, была переименована (в Казахстане — в социалистическую, в Узбекистане — в народно-демократическую, в Туркмении — демократи­ческую), а ее лидеры Нурсултан Назарбаев, Ислам Каримов и Сапормурад Ниязов сохранили за собой функции руководителей соответствую­щих республик, ставших независимыми государствами. Сходство в их политике состояло в том, что они, опираясь на умеренный, лояльный правящему режиму национализм, решительно пресекали деятельность радикальных националистических и исламских организаций. Иначе развивались события в Закавказье и в Чечне: в 1990—1991 гг. к власти пришли лидеры национальных движений (Звиад Гамсахурдия в Грузии, Абульфаз Эльчебей в Азербайджане, Джохар Дудаев в Чечне). Нечто по­хожее произошло и в Таджикистане. Так, Каддридина Аслонова, при­шедшего к власти в этой республике сразу после провала августовского 1991 г. путча в Москве, роднит с перечисленными лидерами кавказских республик не только то, что он также в числе первых законодательных актов запретил деятельность коммунистической партии², но и сомнительная слава человека, приход которого к власти вызвал, пусть косвен­но, бурный всплеск радикального национализма. К. Аслонов, будучи первым представителем южных кланов таджиков, возглавившим Таджикистан, способствовал развитию особой формы национализма — кла­нового. Между тем национализм во всех его формах как раз и явился в эти годы основным фактором возникновения вооруженных этнических конфликтов и перерастания их в полномасштабные войны.

Экономический концепции возникновения и эскалации этнических конфликтов. В числе факторов развития этнических и территориаль­ных конфликтов на постсоветском пространстве не последнее место за­нимают и экономические, особенно в 1990-х гг., когда многие государст­ва Закавказья и Центральной Азии становятся местом добычи транс­портировки нефти и газа, следовательно, и жесткой конкуренции раз­личных экономических и политических сил. В то же время не стоит пре­увеличивать роль сугубо экономических интересов, в том числе и неф­тяных, в развитии конфликтов рассматриваемого типа. Так, во времена зарождения карабахского, абхазского и южноосетинского конфликтов какая-либо связь между ними и нефтяными интересами каких-либо групп совершенно не просматривалась. Чечня, бесспорно, представляет интерес и как место добычи нефти и, особенно, как район ее транзита. Но интерес так называемого «нефтяного лобби» России состоял в том, чтобы не допустить войны в Чечне, замораживающей нефтедобычу, ее переработку и транспортировку, а главное — чрезвычайно выгодные спекулятивные операции с нефтью на территории Чечни. Однако вой­на все равно началась, и все ее участники понесли огромные убытки. Кроме того, возможности нефтяного или какого-либо иного экономиче­ского лобби диктовать свои решения высшему руководству страны, скажем России, сильно ограничены другими влиятельными группами, преследующими свои собственные интересы. Более того, даже внутри одной отрасли — нефтяной и газовой промышленности различные группировки не могут договориться о единой политике.

О том, что влияние экономических интересов не является решаю­щим в развитии этнических конфликтов, свидетельствует и то, что ли­деры национальных движений, роль которых в возникновении и эска­лации конфликтов чрезвычайно велика, насколько известно, ничего от этого не выиграли экономически, поскольку больше всего были заинте­ресованы в удовлетворении своих политических амбиций. Другое дело, что вокруг всех сторон конфликта всегда вращаются представители не­легального и откровенно криминального бизнеса, и они то действитель­но наживаются на конфликтах. Вместе с тем было бы большим преувеличением считать криминальный бизнес главным виновником развития конфликтов на юге СНГ. На роль «главного виновника» в развязывании подобных конфликтов не могут претендовать, как уже отмечалось, и силы, заинтересованные в продвижении нефтяных интересов. Не вызывает сомнений и факт использования уже развившихся конфликтов их последствий в нефтяной политике многих государств (в том числе России), например в Прикаспийском регионе.

Примерно также можно оценить и влияние внешнеполитического фактора на развитие конфликтов. Автору неизвестны сколько-нибудь убедительные аргументы в пользу того, что некое иностранное государство стало виновником зарождения этнического или территориального конфликта на Кавказе или в Центральной Азии, в то время как, исходя из внутренних обстоятельств, причины конфликтов обычно бывают хорошо объяснимы. Очевидно, что такие государства, претендующие на; лидирующую роль в рассматриваемых регионах, как Россия, Турция, Иран, а в последние годы и США, учитывают (зачастую используют) в своей политике фактор конфликтности на территории государств Кав­каза и Центральной Азии для усиления своего влияния в регионе.

Наибольшие расхождения во мнениях аналитиков вызывает вопрос о роли России в возникновении, эскалации и урегулировании подобных конфликтов.

Эти споры вызваны, прежде всего, бросающейся в глаза противоре­чивостью ее геополитических интересов. Так, не вызывает сомнений заинтересованность России в стабилизации и смягчении политического климата на территории прилегающих к ней стран юга СНГ, хотя бы по­тому, что ее северокавказские республики, являющиеся самыми неста­бильными в федерации, подвержены тем же политическим болезням, что и закавказские государства, а над поволжскими республиками по­стоянно витает угроза заражения нестабильностью, исходящей из горя­чих точек Средней Азии. Вместе с тем и провоцирование конфликтов, внутренних междоусобиц в духе политики «разделяй и властвуй» не раз использовалось Россией для укрепления своего влияния за полтора ве­ка ее присутствия в обоих регионах.

Необходимо прояснить некоторые аспекты позиции автора по дан­ному вопросу. Прежде всего, предельно упрощены и неадекватны ре­альности суждения тех исследователей, которые пытаются объяснить природу обострения территориальных споров в постсоветском прост­ранстве исключительно «имперскими происками Кремля». Ничто так не удалено от истины, как предположение, что внешняя политика пост­советской России планировалась и осуществляется в духе сакраментальной «теории заговоров». Непродуктивно описывать эту политику и в терминах «теории хаоса», т. е. как совокупности абсолютно спонтанных действий, не обусловленных государственными интересами. При оценке политики России в конфликтных зонах автор исходит из теории «переходного» характера такой политики, отражающей незавершен­ность процесса национально-государственной консолидации России, начального этапа становления новых экономических отношений и сис­темы демократического функционирования посткоммунистических институтов государства и общества. Также находится в стадии станов­ления и процесс геополитической самоидентификации России.

Осознание и формулирование российских интересов в сфере между­народной безопасности, геополитической стратегии и развития внутрен­них федеративных отношений происходит в борьбе различных полити­ческих сил. Поэтому политика России характеризуется причудливыми сочетаниями и чередованиями противоречивых тенденций, как по отно­шению к новым независимым государствам, так и к своим регионам.

Инструменталистские концепции

Они построены на представлениях о том, что причины возникновения и эскалации этнических конфликтов больше зависят не столько от тяжести исторических невзгод и обид пережитых тем или иным народом, сколько от способности узкой группы людей, действующей от имени нации (зачастую самозванно), манипули­ровать массовым сознанием, актуализируя реальные и мнимые обиды народов, превращая их в политические лозунги, мобилизующие сопле­менников с целью захвата власти или ее удержания. Так, в постсовет­ских условиях межнациональные и региональные конфликты весьма часто использовались различными политическими организациями и структурами в качестве инструментов для достижения целей, связан­ных с захватом, удержанием или расширением власти.

Конфликт как средство захвата власти. К использованию межнаци­ональных конфликтов в политической борьбе часто прибегает оппози­ция. Тактика ее проста: она провоцирует эскалацию вооруженных столкновений, а затем в экстремальной психологической обстановке пытается захватить власть либо мирным путем, доказывая в парламенте неспособность нынешней власти эффективно защищать национальные интересы (ато и просто обвиняя ее в предательстве), либо военным, осу­ществляя государственный переворот в условиях ею же вызванного или усугубленного паралича власти и массового недовольства населения.

Конфликт как средство удержания власти. Ситуация становится во сто крат сложнее, когда не оппозиция, а сама власть разжигает этнополитическую междоусобицу. К разжиганию межэтнических страстей и чтобы охладить внутриполитические, прибегают правители, стремящиеся, например, отвести от себя недовольство собственного населения в связи с резким ухудшением социально-экономических условий либо усилить свои позиции в борьбе с политическими оппонентами.

Конфликт как инструмент геополитического гегемонизма. Разжечь конфликты в соседней державе для того, чтобы, ослабив ее, покорить или аннексировать часть территории, или просто держать в политической узде — такова старинная тактика политики «разделяй и властвуй». Российская политика в конфликтных зонах СНГ отчасти опиралась на эту тактику, но в еще большей мере оценивалась с таких позиций внешними наблюдателями (см. далее).

Как уже отмечалось, в современной этнополитологии сложилось весьма разветвленное научное направление (инструментализм), которое уделяет главное внимание изучению роли в конфликтах так называемых «этнических и религиозных антрепренеров (предпринимателей)» т.е. людей, наживающих политический капитал на акцентировании межгрупповых различий и эксплуатации различного рода предрассудков массового сознания. Представители этой школы — Дж. Ротшильд, П. Брасс, М. Эсман и др. — внесли большой вклад в изучение механизмов манипулирования массовым сознанием как инструмента консолидации этнических и религиозных групп в ходе межгрупповых конфликтов. И все же в наиболее завершенном виде механизмы подобного манипулирования были изложены в небольшой статье Аркадия Попова³, бывшего сотрудника Центра этнополитических и региональных исследований (Москва).

Он выделяет три основные стадии этого процесса.

Первая стадия — «эмоциональная актуализация ксенофобий», при которой все прошлые и настоящие, действительные и мнимые обиды должны быть выведены на поверхность общественного сознания и поданы в болезненно заостренной форме как свидетельства и символы националь­ного унижения и оскорбления. Такая психологическая обработка, осу­ществляемая с помощью специальной литературы и средств массовой информации, направлена на то, чтобы задеть наиболее чувствительные струны человеческой психики, затрагивающие честь и личное достоин­ство каждого представителя данной религиозной группы или этноса.

Так, подготовка чеченского общества к вооруженному сопротивле­нию федеральной власти проводилась задолго до ввода федеральных сил в Чеченскую Республику. Инструментом возбуждения массового сознания и мобилизации общества для борьбы с центральной властью «были некоторые литературные произведения чеченских авторов, мно­гочисленные публикации местных и московских историков и других обществоведов, переводные сочинения, националистическая литерату­ра из других регионов СССР, которые пестовали трагико-драматический или геройский облик чеченцев и взывали к «восстановлению исто­рической справедливости», к реваншу над прошлым».

Вторая стадия группового манипулирования — «практическая ори­ентация групп» — состоит в том, что массовое сознание («соотечест­венников» или «единоверцев»), разогретое пропагандой «народного возмущения», направляется на конкретные свершения с помощью привлекательных политических целей, программ, перечня популярных практических шагов.

Это весьма непростой этап в системе манипулирования обществен­ным мнением, требующий сосредоточения усилий интеллектуалов. От умелости их действий зависит многое. Так, «изготовленная ими програм­ма, — пишет А. Попов, —- может быть примитивной, сработанной по ле­калам погромных кличей и рассчитанной исключительно на люмпенов, но может быть и развернута в эстетически привлекательную... идеологи­ческую систему, способную мобилизовать широкие слои населения...»19.

Как правило, подобные программы строятся на двух уровнях — пуб­личном («программа для масс») и эзотерическом («программа для вож­дей»). Последняя содержит технические детали планируемых акций, будь то захват власти или дестабилизация ситуации в некоем регионе, стране, мире.

Наконец, третья стадия — «моральная легитимизация насилия» — завершает процесс группового манипулирования. Согласно ей наме­ченные к реализации цели, конкретные программные установки и практические шаги должны быть морально санкционированы господ­ствующим в данной среде общественным мнением, после чего любые акции этого национального движения, даже если они сопряжены с не­минуемыми беспорядками и кровопролитием, заведомо будут воспри­ниматься как нравственно оправданные, отвечающие высшим интере­сам нации или конфессии.

Так называемые, «Инструменталистские концепции этнических конфликтов», описывающие механизмы манипуляции массовым созна­нием и роль манипуляторов — «этнических и религиозных предприни­мателей», приоткрывают завесу тайны о причинах возникновения кон­фликтов, но и они не объясняют их полностью. В частности, если «этни­ческие антрепренеры» или экстремистские политические организации столь влиятельны, то почему в одних районах они появляются и укореняются, а в других нет? Почему, формируясь во многих районах, они добиваются своих целей лишь в некоторых?

Например, в Татарстане после распада СССР возникло множество организаций, стремившихся актуализировать «исторические обиды» татарского народа, начиная со времен покорения Казани Иваном Гроз­ным, и направить их на борьбу с «имперской» Россией. Однако эти ор­ганизации своего не добились. По крайней мере, в Татарстане не сло­жились вооруженные организации сепаратистского или радикально ис­ламского толка, как в Чечне или в Дагестане.

Те же вопросы возникают и в связи с повышенным ныне вниманием к самому факту связи лидеров исламских организаций в республиках России со своими зарубежными спонсорами. Так, международные ис­ламские организации проявляют к Татарстану не меньший интерес, чем к Чечне, но это пока не поколебало политическую стабильность в по­волжской республике.

Для современного политического анализа характерно преувеличение роли этнических элит, особенно, в рамках инструменталистского подхо­да, сводящего чуть ли не всю совокупность причин возникновения этнополитических проблем к действиям указанных элит, оцениваемых инст­рументалистами односторонне и только негативно. Между тем сами эт­нические антрепренеры весьма зависимы от массовых настроений и, как правило, достигают своей цели лишь в том случае, когда «плывут по тече­нию», т.е. используют в своих целях сложившиеся, доминирующие наст­роения, которые они способны лишь усилить, но не переломить.

Не стоит преувеличивать возможности любых манипуляторов воз­действовать на массовое сознание еще и потому, что этнополитические конфликты обладают высокой инерционностью. Внутренняя инерция, в свою очередь, формирует особый механизм эскалации конфликтных действий, роста их ожесточенности и разрастания масштабов.

Концепция инерционного развития этнополитических конфликтов

Авторы этой концепции рассматривают ее не как - оппозицию «объективистским» и «инструменталистским» концепциям, а как дополнение к ним. Среди многих инерционных факторов эскалации конфлик­тов предлагается выделять, прежде всего, следующие:

1. «растущую от­чужденность»,

2. «активное оправдание или самооправдание»,

3. «эскала­цию ответных действий» и «автономизацию инструмента».

Небезын­тересна краткая характеристика этих факторов.

Растущая отчужденность — это спутник всех вооруженных кон­фликтов, сопровождающихся разрушениями, убийствами и насилием, чинимыми воюющими сторонами, это «переходящий в ненависть и различные фобии (этнофобии, ксенофобии) — неизбежный чуже­язычному» («вражескому») по отношению к населению фактор «расту­щей отчужденности», фактор «активного оправдания», фактор «ответ­ных действий» и фактор «автономизации инструментов». Уровень и темпы роста межэтнической (межклановой и т.д.) отчужденности, как правило, находятся в прямой зависимости от интенсивности военных действий, масштабов беженства, численности убитых, раненых, захва­ченных в заложники и т.п.

Социологические исследования и экспертные наблюдения свиде­тельствуют, что наиболее распространены сегодня этнофобии в отно­шениях между азербайджанцами и армянами, грузинами и абхазами, грузинами и осетинами, выходцами из Кулябской и Гармской областей Таджикистана, т. е. между теми этническими и клановыми общинами, которые оказались непосредственно и в массовом порядке вовлечены в затяжные кровопролитные конфликты — карабахский, абхазский, южноосетинский, таджикский. Достаточно сильны сегодня взаимные предубеждения и между осетинами и ингушами, «правобережными» молдаванами и «приднестровцами», которые также находились в состо­янии вооруженного конфликта, хотя и не столь продолжительного. Ме­нее остры, но также ощутимо присутствуют признаки отчужденности в отношениях между кумыками и «горскими» народами Дагестана, меж­ду представителями адыгского и карачаево-балкарского, лезгинского и азербайджанского и ряда других сравнительно мирно (пока!) конфлик­тующих между собой этносов и общин Кавказа.

Специфическая негативная роль этого фактора состоит в том, что «отрицательная энергия» конфронтации в форме растущей отчужден­ности продолжает накапливаться даже в условиях прекращения воору­женных столкновений и временной «замороженности» конфликта — в той мере и до тех пор, пока остаются неурегулированными проблемы и противоречия, породившие конфликт (наличие не возвращенных в ме­ста постоянного проживания беженцев, неопределенность статуса спорной или претендующей на суверенитет территории и т.п.).

В условиях растущей ненависти к «врагу» население зачастую оказы­вает давление на власть не для того, чтобы побудить ее к переговорам, а наоборот, требуя ужесточения возмездия. Под воздействием обществен­ного мнения власти противоборствующих сторон стремятся продемонст­рировать твердость и последовательность своих требований, поскольку отказ от них (или хотя бы только их смягчение) означал бы для национа­листически ориентированного сознания абсолютно недопустимую «по­терю чести». По этой причине логика «активного оправдания» сторонами их собственных шагов, совершенных ранее в ходе конфликта, сопро­вождает даже те действия, которые — как это впоследствии становится совершенно ясно — были сделаны по ошибке или под влиянием эмоций.

Таким путем углублялась, например, конфронтация между армянской и азербайджанской стороной в карабахском конфликте. Провозгласив еще на заре перестройки, в период романтического опьянения, иллюзиями национального самоопределения, принцип «единства армянской нации», правящее в Армении Армянское общенациональное движение уже могло впоследствии и отказаться от него, но под давлени­ем внутренней оппозиции вынуждено было добиваться политико-юри­дической видимости его воплощения, что привело к принятию Парла­ментом этой страны акта о воссоединении НКАО с Республикой Арме­ния, не имевший никакого практически политического смысла, но зато резко обостривший ситуацию в Нагорном Карабахе. Еще более показа­тельна роль этого фактора в эскалации Абхазского конфликта. Поло­живший начало военной фазе этого конфликта августовский (1992 г.) ввод войск Госсовета Грузии в Сухуми, осуществленный, судя по всему, за спиной Шеварднадзе и вопреки его намерениям, не был, тем не ме­нее, дезавуирован последним: политическая логика конфронтации, не­избежно углубляющая пропасть между «всегда правыми»—«своими» и «всегда неправыми»—«чужими», фактически вынудила главу грузин­ского государства оправдывать даже те действия «своей стороны», с ко­торыми он внутренне не был согласен.

Фактор «ответных действий» более других характеризует сущ­ность инерционных механизмов в эскалации конфликтов. Например, сумгаитский погром и спровоцированный им отток части армянского населения из Азербайджана вызвал ответную армянскую реакцию «от­торжения» проживавших в Армении десятков тысяч азербайджанцев, вынужденных вскоре покинуть Армению. «Ответом на ответ» стала бакинская резня армян, основными исполнителями которой как раз и ока­зались «еразы» («ереванские азербайджанцы»). По такому же принци­пу «восстановления паритета» в сфере насилия развивались и развива­ются и все другие конфликты, участники которых не находили в себе мужества отказаться от соблазна «оставить за собой последнее слово».

Способность вовлеченных в конфликт сторон не отвечать на выпад противника «адекватным ударом» (а эта способность, как и способность публично признавать и исправлять свои ошибки, определяется не только личностными качествами политиков, но и крепостью их внутриполитиче­ских позиций) — первое и абсолютно необходимое условие начала уми­ротворения конфликта, перехода от конфронтации к диалогу и поиску компромисса. Анализ развития конфликтных ситуаций в посткоммунистическом мире, в том числе в бывшем СССР, дает основание заключить, что одним из главных факторов, затрудняющих достижение урегулирования, оказывается воспитанная десятилетиями коммунистической про­паганды большевистская установка «советского человека» на «неприми­римость к врагу» и, соответственно, отвращение к любым компромиссам Л уступкам, как к проявлениям «пораженчества» и «оппортунизма».

И, наконец, последний из перечисленных — фактор «автономизации инструмента» — означает, что некие вспомогательные структуры, созданные для выполнения строго определенных функций в конфлик­те, выходят из-под контроля, начинают действовать самостоятельно, преступая рамки отведенной им роли.

Всякий длительный вооруженный конфликт неизбежно «расслаива­ется» — возникает множество локальных групп, самостоятельно прини­мающих решения о военных действиях на своем участке фронта и не подчиняющихся центральному руководству. Полевой командир такого отряда может спровоцировать обмен ударами на каком-либо участке линии противостояния, что не раз служило поводом для срыва начав­шихся мирных переговоров. Так было в Нагорном Карабахе, в Южной Осетии, в Приднестровье, в Абхазии и в Таджикистане.

Аналогичные процессы наблюдались и в Чечне, особенно, в период правления там Джохара Дудаева. Некоторые из таких группировок (на­пример, одна — И. Сулейменова и другая — Р. Лабазанова), выйдя из-под контроля фактически вооружившего их правительства, вступили в конфронтацию с самим Дудаевым на стороне оппозиции, придав внут­риполитической борьбе за власть в Чечне оттенок мафиозно-клановых «разборок».

Из инерционных процессов наибольшую опасность представляет процесс формирования добровольческих вооруженных дружин, пере­ходящих с территории одного государства на территорию другого для оказания помощи этнически родственной или политически близкой стороне вооруженного конфликта. Впервые такого рода явления на тер­ритории СНГ проявились в приднестровском конфликте, в котором приняли участие добровольцы из России (преимущественно казаки). Однако наибольший размах «добровольчество» приняло в абхазском конфликте. Здесь добровольцы из Северного Кавказа стали основной военной силой на стороне абхазов. Опыт действия подобных формиро­ваний в других регионах мира, например в Латинской Америке, показы­вает, что добровольческие отряды не редко превращаются в составные звенья международного терроризма.

Однако не только военные, но зачастую и политические структуры, созданные или мобилизованные в качестве сугубо инструментальных и вспомогательный «средств поддержки» той или иной стороны, впослед­ствии оказываются способными вести «свою игру», не считая нужным даже согласовывать свои действия с породившей их «материнской структурой». Так произошло, например, с взращенной Арменией Нагорно-Карабахской Республикой, чье руководство уже с середины 1992 г. практически перестало следовать в фарватере политики Еревана. Впоследствии нередко имели место случаи, когда руководители Арме­нии пытались оказать давление на НКР с целью побудить ее к большей сговорчивости в диалоге с Азербайджаном, однако безуспешно. Те ус­ловия мира, на которые подчас согласны были бы пойти в Ереване зача­стую не устраивали куда более воинственных правителей в Степана­керте, причем последние находят в этом поддержку со стороны местно­го населения. Инерция войны и, соответственно, логики военного мышления, становящейся идеологией непосредственно вовлеченной в конфликт правящей элиты, проникает и в массовое сознание, долго удер­живается в нем, что очень серьезно затрудняет путь к миру.

Итак, как инструменталистские, так и объективистские концепции в этнополитической конфликтологии характеризуются ограниченностью возможностей в объяснении причин взрыва этнополитических кон­фликтов в постсоветской пространстве в 1990-х гт. Вместе с тем, если рассматривать эти концепции как взаимно дополняющие друга, то в со­вокупности они дают некоторое представление об общей картине воз­никновения и эскалации конфликтов в этой части мира и о сложности причин, обусловивших изучаемый феномен.

1 Последняя сплошная перепись населения СССР (Всесоюзная перепись населения) про­водилась в 1989 г. Итоги новой переписи 2002 г. в разрезе национальностей пока не опубли­кованы, поэтому в этом разделе автор использует материалы так называемой микроперепи­си 1994 г. в России, обработка результатов которой будет завершена лишь к 1996 г., а некото­рых разделов — к 1998 г. Использован также статистический бюллетень «Численность и ми­грация населения» за соответствующие годы, а в ряде случаев — материалы специальных эт-нодемографических исследований. Автор полагает, что этих материалов достаточно для обобщенных выводов об этнодемографических тенденциях в России.

2 Примечание: Все названные политики правили в своих республиках недолго, были насильственно отстранены от власти и на их место вернулись бывшие руководители местных коммунистических партий: Эдуард Шеварднадзе — в Грузии, Гейдар Алиев — в Азербайджане, Доку Завгаев — в Чечне, Рахмон Набиев — в Таджикистане.

3 Попов А. Причины возникновения и динамика развития конфликтов // Идентич­ность и конфликт в постсоветских государствах / Ред. М. Олкотт, В. Тишков. М., 1997. С. 273—297.