И. П.Малинова

ЮРИДИЧЕСКАЯ ГЕРМЕНЕВТИКА И ПРАВОПОНИМАНИЕ

СОДЕРЖАНИЕ

ФИЛОСОФИЯ ПРАВА: ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКИЙ ПОДХОД

§ I. Расширение смыслового поля самосознания правовой культуры

§ 2. Право как текст. Интерпретации правовой реальности

§ 3. Проблема понимания в праве Культурные коды правосознания

§ 4. Толкование закона в правоприменении и правотворчестве

ЗНАЧЕНИЕ РЕФЛЕКСИВНОЙ ФИЛОСОФСКОЙ ТРАДИЦИИ ВАНАЛИЗЕ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫХ ОСНОВАНИЙ ПРАВОТВОРЧЕСТВА

§ I. Смысл правотворчества Определение права, его концептуальные и методологические артикуляции

§ 2. Правотворчество как общечеловеческий процесс. Реализация правового идеала в международном гуманитарном праве

ФИЛОСОФИЯ ПРАВА: ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКИЙ ПОДХОД

§ I. Расширение смыслового поля самосознания правовой культуры

Философия права – форма самосознания правовой культуры – есть знающее себя право, «мыслящая себя идея права» (Гегель). Она исследует умопостигаемые, всеобщие основания права. Однако И. Кант замечает: «...без сомнения, понятие права, которым пользуется здравый рассудок, вполне совпадает с тем, что может развить из него самое утонченное умозрение»¹. Так зачем же тогда эти «утонченные умозрения»? Право самодостаточно, поскольку властно, и склонно руководствоваться здравым смыслом как той инстанцией, в которой цели и средства пребывают в нерасчлененном единстве. Тем не менее правовая мысль с самого начала была устремлена к возвышенному, идеальному, искала свои основания в Разуме, не довольствуясь простотой и очевидностью схем обыденного сознания.

Во-первых, здравый смысл всегда замешан на интересе, а интересы сталкиваются, и вновь возникает вопрос о приоритетах. Во-вторых, в реализации норм права важно не только содержание последних, но и способ мышления, на котором они основаны: в правовых мотивациях должна воспроизводиться логика их (норм) установления. В-третьих, любая, самая прекрасная мысль (в том числе правовая) важна не только с точки зрения ее содержания, но и с точки зрения метода, способа ее рождения. Именно в этом качестве она приобретает подлинное значение и универсальный смысл, поскольку способна дать жизнь новым мыслям, расширить возможности человеческого познания. Сам ход мысли в процессе философского обоснования права и его норм выступает существенным моментом развития правовой культуры. В качестве рационального основания легитимации он играет большую роль для установления диалоговых связей в системе права. «Утонченные размышления., т. е. интеллектуально-духовное самоопределение права, в конечном счете формируют и то, что называется здравым смыслом.

Если же основным ориентиром избрать схемы примитивного здравого смысла (например, в вопросе о справедливости наказания), то дальше принципа талиона мы вряд ли уйдем Другое дело рассмотрение соотношения преступления и наказания с точки зрения теоретического принципа равенства их по ценности (проблема была поставлена Гегелем в «Философии права»). Теория наказания - одна из самых сложных и, надо сказать, несовершенных в современной правовой культуре Многие ставшие традиционными, само собой разумеющимися' способы наказания ведут свое происхождение из средневековья. Лишение свободы, имущества, жизни, поражение в правах–все эти способы наказания глубоко взаимосвязаны с фундаментальными человеческими ценностями и смысло-жизненными проблемами. Поэтому принципиальные изменения в этой области должны основываться на глубоком философском осмыслении (в частности, если речь идет об отмене или введении смертной казни, о соизмерении сроков наказания по различным группам преступлений в свете их человеческой значимости). Но, как об этом писал Гегель, философия не может и не должна навязывать юриспруденции конкретных решений. Ее дело - формировать саму способность нахождения этих решений, задавать -интеллектуальный тон. мировоззренческие и методологические основания правотвор-

Философско-правовые концепции способны содействовать прогрессу правовой культуры только в области правового мышления. Марксистско-ленинская правовая идеология именно потому с такой нетерпимостью относилась к правовым теориям, построенным на иных философских основаниях, что рассматривала теорию как непосредственное руководство к действию, которому противопоказано опосредование каким-либо интерпретирующим сознанием. Но теоретическая мысль в ее действительном развитии свободна, многогранна, вариативна и не может подчиняться единому стандарту. Поэтому интерпретирующая способность научно ориентированного правового мышления с необходимостью предполагает развитие интерпретирующей способности правового мышления, способствует актуализация в нем идей философской герменевтики. Смысловое пространство правовой культуры не может быть замкнутым хотя бы потому, что закрытая система понятий и представлений склонна к рутинизации. Догматизм редуцирует интеллектуальные творческие потенциалы до навыков соблюдения «идеологического этикета».

Нежелание пополнить мыслительный арсенал правовой науки расширить смысловое поле правосознания за счет интеграции различных интеллектуальных традиций было достаточно типичным для тоталитарного режима явлением. Попытки подверстать социальную действительность под умозрительные теории (пусть даже самого высокого класса) приводят к ре зультатам, прямо противоположным ожидаемым. По поводу тотально внедряемых идей социального переустройства, которые имеют претензию на то, чтобы стать своего рода «коллективным верованием», Ортега-и-Гассет писал: «Мне так важно растолковать моим современникам, какой могучей, суровой и грубой реальностью являются социальные догмы»1. Об этом убедительно свидетельствует исторический опыт построения гипотетической коммунистической формации по теоретически

заданным схемам.

Наша отечественная «обида, на Маркса напоминает разочарование смельчака, попытавшегося по прописям воспроизвести некий подвиг, подлинные основания которого лежат за пределами одной только решимости. Это старая дилемма теории и практики, о которой уже говорилось выше. В. И. Ленин в 1922 г. на XI съезде РКП(б) внес в свое выступление такой пассаж: «...государство в наших руках... оно в этот год

Opmera-u-Гассещ X. Что такое философия? М.. 1991. С. 200.

действовало по-нашему? Нет. А как оно действовало? Вырывается машина иэ рук: как будто бы сидит человек, который ею правит, а машина едет не туда, куда ее направляют, а туда, куда направляет кто-то...»².

Указанный феномен Гегель называл «хитростью мирового Духа». Теоретик имеет данное интеллектуальным мужеством право разгадывать «замысел мирового духа». Но как только теории такого рода воспринимаются как буквальная программа действий, мировой дух «уходит в сторону»: никому не дано действовать от его имени. Как только живые тенденции находят свое отражение в теории, трактующей их на уровне всеобщих закономерностей (авторы таких теорий гении), а та в свою очередь превращается в конкретную программу революционных преобразований той самой действительности, в которой они действуют (компетенция вождей), эти живые тенденции, вспыхнув поначалу в революционном пожаре, затем надолго закостеневают, омертвляются в попытке их насильственно форсировать и становятся достоянием проходимцев которые от них кормятся. Кант и Гегель глубоко исследовали это явление. Здесь уместно воспроизвести также мысли Шеллинга по этому поводу: «История не протекает ни с абсолютной закономерностью, ни с абсолютной свободой... Теория и история в корне противоположны друг другу. Человек лишь потому имеет историю, что его поступки не могут быть заранее определены какой-либо теорией»³.

Теория – область не только интеллектуального, но и практического риска. В человеческом обществе постепенно формируется культура отношения к теории. Чем выше степень теоретических обобщений, тем в большей степени теория (прежде всего социальная, гуманитарная) должна рассматриваться с точки зрения совершенствования мыслительных способностей расширения духовных горизонтов, нежели с точки зрения ее практического использования в виде конкретной программы способной (а это и есть самая губительная иллюзия) улучшить жизнь согласно прописям, невзирая на уровень готовности (моральной, интеллектуальной, культурной) к этому тех, кому предназначаются подобные преобразования. В. И. Ленин писал"

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 86.

Шеллинг ф. В. Соч.: В 2 т. М., 1987. Т. L С. 452–453.

«Если для создания социализма требуется определенный уровень культуры... то почему нам нельзя начать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя, двинуться догонять другие народы»⁴ Очень скоро настали времена, когда слова В. И. Ленина, высеченные на памятнике ему («Все, чего мы достигли, опирается на самую чудесную в мире силу – силу рабочих и крестьян»), начали восприниматься как двусмысленность.

В XX столетии проблема соотношения социальной теории и практики вновь стала предметом пристального внимания философов. Карл Манхейм утверждает: «Мы живем в век перехода от стихийного приспособления к планируемому обществу»⁵. Но в этой ситуации, по его мнению, содержится парадокс: «Допустим, что мы можем планировать общество, можем планировать даже человека. Но кто будет планировать планирующих?»⁶. Это старая проблема, политический способ разрешения которой рано или поздно приводит или к затяжным формам социальной нестабильности, или к установлению (всегда временных) тоталитарных режимов. Но каковы все же цивилизованные способы сознательной реализации социальных целей, мотивированного, осмысленного утверждения общественных идеалов в исторической действительности? К. Манхейм приводит мысли гегельянца Дройэена о том, что «движение в историческом мире всегда происходит вследствие того, что внутри данного порядка вещей складывается идеальное отражение этих вещей, идея того, какими они должны быть... Идеи – это критика того, что есть и не является таким, каким оно должно было бы быть. По мере того как они, будучи реализованы, воплощаются в новые условия жизни и застывают в виде привычки, инертности, косности, возникает необходимость в новой критике, и так все вновь и вновь...»⁷. Но весь вопрос в том, кто и каким образом осуществляет эту критику и к чему это приводит в итоге. Эрнст Трельч считает, что преобразующая деятельность исторического субъекта базируется на его вере в то, что «мы творчески включаем себя во внутреннюю движущую силу процесса становления самого предмета, и тем самым достигается единство с внутренним законом становления»'. Каковы же условия этого «творческого включения» и на чем основана эта вера? Это вопросы не чистой гносеологии (теории познания), а социологии знания. Демократия непросвещенного большинства не альтернатива тоталитаризма, а его питательная среда⁸. И самый умный теоретик, состоящий на службе даже у патриотически настроенной власти, не может «продвинуть» общественный прогресс ни на йоту, если его основной заботой будут нововведения, улучшающие «жизнь» людей, а не их способность построить эту хорошую жизнь.

К. Манхейм воспроизводит мысль Аристотеля о том, что «политическая стабильность зависит от приспособления образования к форме правления»⁹. И заключает: «Одним словом, если нам в ближайшее время не удастся в нашем стремлении управлять обществом достигнуть той ступени рациональности и моральности, которую мы обрели в области техники, наше общество погибнет от этой диспропорции»¹⁰. Причем в число современных технологий философ включает и «социальные технологии», дающие возможность «использовать для увеличения эффективности управления» манипулятивный инструментарий, «играющий на эмоциях масс» и делающий «объектом общественного контроля психологические процессы, которые ранее считались сугубо личными»¹¹. Манипулятивные социальные технологии имеют в принципе ту же природу, что и теории революционного преобразования общества. В них также воспроизводится модус стремящегося к господству тоталитаристского, утопического по своему типу сознания, только в особой, «кибернетизированной» форме. Никогда никакая идеология, даже поставленная на технологически совершенный конвейер массовой стандартизации умов, не сможет произвести в культуре фокус, который в физике называется

энтропийной флуктуацией. Последняя состоит в том, что в некотором «коллективе» свободно движущихся частиц произойдет разделение на две четко разграниченные фракции «теплых» и «холодных» корпускул (представьте себе чайник, в котором слева лед, а справа кипяток, причем это состояние должно оставаться стабильным). Столь любезное сердцу идеологов мирового господства элиты разделение общества на избранных и подчиненный им «интеллектуальный плебс» неизбежно будет иметь в конце концов только один результат: энтропийную деградацию замкнутой интеллектуальной олигархии, с одной стороны, и нарастание разрушительного потенциала в массе опрощенного населения (только теперь уже не в культурно-отредактированных, а в диких, натуралистичных

формах) – с другой.

Ю А Ермаков совершенно справедливо считает, что «мани-пуляторский тип является в своем роде паллиативом. Он свидетельствует о наличии разрыва между нормальным функционированием социальной системы и полноценным развитием человека. Это показатель отрыва власти государства, политической элиты от объектов их управления, и этот отрыв "покрывается" формами теневого властвования над людьми. Очевидно, что названный разрыв может быть в значительной мере преодолен при свободном демократическом развитии гражданского общества, различных видов народного самоуправления, сужающих социальное поле воспроизводства ма-нипуляторского типа личности»¹². Автор предлагает конкретные формы юридической защиты общества от возможных последствий распространения штаммов манипуляторских технологии в современном социуме.

Надо отдать должное ученому, поставившему столь актуальную проблему и нашедшему оригинальные и в то же время конструктивные подходы к ее решению. В свете развиваемой нами концепции система юридических мер защиты с необходимостью должна включать в себя четко выраженную правотворческую интенцию на законодательное обеспечение прав человека на образование, просвещение, культуру как главных гарантов противодействия укоренению в обществе манипуля-

тивных технологий. При этом речь идет не о голословном манифестировании в нормах-принципах благих пожеланий на этот предмет, а о продуманной долгосрочной правовой политике, строящейся на научных, методологически выверенных основаниях. Когда обнаруживается социальная потребность в активизации юридических форм защиты культуры, общество не может полагаться только на здравый смысл, гражданский темперамент и гуманистические экзистенциалы законодателя. В этой ситуации необходимо обращение правотворческого сознания именно к рефлексивной интеллектуальной традиции философии права, потому что речь идет о самозащите человеческого разума.

В духовной жизни общества, на поприще образования коммутации научного мышления к системе повседневных интеллектуальных практик ученый, теоретик «у себя дома» Это его стихия: не переделывать жизнь, а формировать способность мышления, свободное творческое сознание как главные условия самосовершенствования общества. Поэтому особое значение имеет то, на какие ценности ориентировано научное сообщество, каковы его моральные и методологические установки. Надо четко осознавать, что любая научно разработанная программа общественных преобразований нуждается не только в финансово-экономическом, но и «ментальном» обеспечении. Если социальный проект не имеет соответствующего культурного обеспечения, это, безусловно, может рассматриваться как форма социального манипулирования. После политических теорий правовые «делят второе место» с экономическими по части их ориентации на практическую реализацию. Единственная заповедь, которая могла бы являться своего рода гарантом их подлинной действенности, состоит в том, чтобы радикализм, идущий от старого соблазна «все устроить – и немедленно», умерялся критическим отношением к наличным возможностям и интеллигентным самоограничением в области социальных экспериментов.

К концу XX в. на смену традиции, в которой главным условием «презентации» социальных (в том числе правовых) теорий была недвусмысленная манифестация своей абсолютной (в отличие от других) правоты и, следовательно, своего полного приоритета в осуществлении преобразовательной миссии, приходит культура понимающего, диалогичного отношения к гуманитарным теориям, социальным концепциям – и к тем, которые когда-либо существовали, и к тем, что еще могут возникнуть.

Путь к истине, чьим предметом является идеал человеческого счастья и социального благополучия, лежит в области преувеличений, теоретической абсолютизации тех смутных образов и внезапных прозрений, в облике которых она является ученым. Но сама по себе эта истина есть только мечта о безусловном, абсолют, невозможность достижения которого и есть жизнь (феномен Фауста). Не случайно, видимо, истоки герменевтической методологии социального познания относятся к «философии жизни» [В. Дильтей).

Подлинное значение и своевременность герменевтического подхода в праве связаны прежде всего с тем духом диалогичности и бережного отношения к самому поступку интерпретации, без которых юриспруденция и правовое мышление слишком «валентны» к идеологии. Предметом герменевтического подхода в философии права являются интерпретация, толкование и понимание в сфере права вообще и в области правовых теорий в частности. Актуализация в научно ориентированном юридическом мировоззрении всего богатства правовой мысли обогащает интеллектуальный диапазон правотворчества. Герменевтическая методология способствует расширению смыслового поля самосознания правовой культуры, ее действительному прогрессу.