Na_krayu_politicheskogo

Рансьер Жак

На краю политического

ББК 87.3 Р22

Р22 Рансьер Жак

На краю политического / Пер. с франц. Б. М.Скуратова. — М.: Праксис, 2006.

— 240 с.

ISBN 5-901574-55-9

Книга известного французского философа Жака Рансьера представляет собой сборник очерков, посвященных ключевым проблемам современной политической мысли.

Через все рассматриваемые в сборнике проблемы красной нитью проходит мысль об исчерпанности традиционных подходов к осмыслению политики и о необходимости такой концептуализации этого феномена, которая не скатывалась бы ни в либеральное самодовольство, ни в пожирающий самого себя пессимизм, провозглашающий тщетность любого политического действия.

БВК 87.3

ISBN 5-901574-55-9 ©

© La Fabrique editions, 1998 © Б. М. Скуратов, пер. с франц., 2006 © А. Кулагин,

оформление обложки, 2006 Издательская группа «Праксис», 2006

СОДЕРЖАНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Представляя данное переработанное и дополненное издание книги «На краю политического», необходимо прежде всего охарактеризовать этапы работы, изменившей сам смысл названия. Первое издание книги,

опубликованное в 1990 г. и включавшее три текста, написанных между 1986

и 1988 гг., помещало вопрос о границах политического в контекст политической и теоретической ситуации, отмеченный навязчивой темой конца. В тысячах университетских речей и речах государственных деятелей на все лады воспевался конец, которому суждено наступить после утраты иллюзий истории или революции. Иногда в этих речах политическое причислялось к числу отживших древностей. Иногда, наоборот,

провозглашалось возвращение политического. Но все это делалось ради того,

чтобы возвестить одно: отныне политика избавлена от всякого обетования общественной эмансипации, от всякого горизонта эсхатологического ожидания. Она-де вернулась к своей природе осмотрительного управления интересами сообщества. Губительное равенство уступало место расчету экономически выгодного и социально терпимого равновесия. Демократия,

наконец-то преодолевшая свои революционные истоки, оказалась сведена к основанному на мнении большинства консенсусу относительно равновесия интересов сообщества и его различных частей.

Между тем этот пресловутый триумф административного благоразумия сопровождался странными явлениями.

7

В частности, во Франции новый разгул расистских и ксенофобских страстей бестактно заглушал гул официальных речей, возвещавших конец архаических конфликтов. Итак, на территории конца начала вырисовываться новая сцена истоков. Это возвращение дополитической ненависти на сцену,

занятую хорами постполитической мудрости, изобличало приверженность мыслителей «конца» тому телеологическому взгляду на историю, который

они собирались преодолеть. Оно свидетельствовало о том, что все эти притязания на реалистичность вполне укладываются в определенную метафорическую топографию политики. Тем самым возвращение до-

политической ненависти приглашало нас сдвинуть вопрос об истоках и конце политики по направлению к общему вопросу о ее «краях», т. е. о различных способах наблюдения за разграничением ее территории, полаганием ее границ, встречей с ее безднами. Это означало еще и возвращение к основополагающим метафорам: к великой битве между морем демократии и землей истинного у Платона; к Аристотелевым умозрениям о совпадении между равновесием конститутивных принципов полиса и конкретным распределением его пространств.

Исходя из этого, оказалось возможным пересмотреть понятийные и временные разделения, навязывавшиеся дискурсами о конце в качестве само собой разумеющихся вещей. Иными словами, появилась возможность переосмыслить представления о демократии, равенстве или сообществе,

приняв двойную дистанцию: с одной стороны, по отношению к тем, кто поздравлял себя с новым курсом разумной демократии, хороня безумные эгалитарные утопии и распри классовой борьбы, а с другой сто-

8

роны, — по отношению к тем, кто видел здесь новое доказательство лжи демократической формы и эгалитарной риторики, прикрывающих реалии классовой эксплуатации. Речь шла о том, чтобы, дистанцируясь как от тех, кто был удовлетворен деполи-тизацией, так и от тех, кто испытывал ностальгию по изобличению политической лжи, нащупать третий путь — путь критики господствующих идентификаций и оппозиций. В ответ на изобличения эгалитарного тоталитаризма я задался целью в статье

«Сообщество равных» продемонстрировать внутренне проблематичный характер связи между эгалитарным принципом и всякой инкорпорирующей моделью сообщества. Столкнувшись с теми, кто испытывает ностальгию по

«власти народа», или с теми, кто обвинял ее в прошлых заблуждениях;

столкнувшись с изобличителями формальной демократии и с теми, кто был удовлетворен демократией либеральной, я отметил в статье «Использование демократии», что «власть народа» никогда не была явленностью самому себе некоего тотализирующего субъекта и что формы или видимость демократии не были ни покровом, наброшенным на эксплуатацию, ни юридическими формами разумного управления общими интересами. А в статье «Конец политики» было показано, в какой степени так называемый конкретный анализ и новая мудрость нашего fin de siecle бесхитростно воспроизводили самые что ни на есть стародавние формы описания и решения политической философии. Модные речи о массовой демократии и о связях политического плюрализма с приумножением наслаждений, предлагаемых рынком,

попросту воплотили платоновский портрет демократического человека. А

новый реализм основанной на

9

консенсусе демократии просто заменил различные формы соглашений, посредством которых Аристотель стремился отделить демос от него самого. «Конец политики» стал конечной формой деполитизации политического, являвшейся с самых истоков парадоксальным принципом политического искусства. Возникновение новых архаизмов, сопровождавшее широковещательные декларации об умиротворенной современности, на самом деле свидетельствовало всего-навсего о границах «психологии», на ко-

торой зиждилось само это искусство. В своем умиротворении политики постмодернистская мудрость исходила из старой аристотелевской формулы:

из «социальной» полимеризации возмущающих аффектов множественности.

Но тогда научное управление рассредоточенными формами наслаждения столкнулось с тем, что классическая психология политического не могла или не хотела познавать: со страстями исключающего Единого, оказавшимися примитивнее и опустошительнее, нежели все неприятности с множественностью. И вот, апория политического побудила нас переосмыслить политическое как топос мудрости, которой обладала

анархическая и конфликтная мощь множественного.

Но пересмотр политического не был простым возвращением к его изначальным понятийным берегам; одновременно он оттенял еще и свойственные этому понятию двусмысленности. Если политическое

навязывало себя в качестве философского объекта мысли, то это происходило, вероятно, потому, что это нейтральное прилагательное удобно обозначало разрыв с существительным политика в его обычном смысле борьбы партий за власть и осуществления этой власти.

10

Разговор о политическом, а не о политике, означает, что мы говорим о принципах закона, власти и сообщества, а не о правительственной кухне. Но нет никакого смысла в отделении философского прилагательного от обычного существительного, если это происходит для усиления двусмысленностей существительного. Заслуга слова политика, по крайней мере, в том, что им обозначается некая деятельность. А вот политическое за-

дает себе в качестве объекта инстанцию обыденной жизни. Но это по видимости скромное положение на самом деле включает в себя предположение, из-за которого возникает вся проблема. Оно предполагает,

что практика управления, юридические кодексы, управляющие жизнью коллективов и действиями борющихся групп, подчиняются одному и тому же принципу, одной и той же идее «совместной жизни». И тогда мы видим два способа постижения этого единства. Либо мы объясняем его сущностью че-

ловеческого сообщества в целом, общим благом, к которому таковое сообщество должно стремиться, или меньшим злом, защищающим его от мучительных страстей. Либо же мы рассматриваем эту инстанцию как выражение некоего образа жизни или какого-либо типа общества. В обоих случаях узел политического вопроса оказывается сведенным к точке пересечения между практиками управления и формами жизни, полагаемыми в качестве их основания. Этот узел сводится к вопросу о власти, к

основополагающим страстям, поддерживающим отношения между го-

Но эта логика необратима. Ее переворачивание оборачивается разрывом. Необходимо утверждать два основополагающих контрпринципа:

политика — не искусство управлять сообществами, это форма человеческого действия, основанного на разногласии, исключение из правил, согласно которым осуществляется сплочение человеческих групп и руководство ими.

Демократия не является ни формой управления, ни стилем общественной жизни; это режим субъективации, в котором существуют политические субъекты. Это двойное контрутверждение предполагает разрыв с идеей политического как сущностью совместного бытия. Оно предполагает отделение мысли о политике от мысли о власти. Именно такое отделение я стремился обосновать в статье «Политика, идентификация, субъективация»,

отделяя полицию1, как искусство управления сообществами, от политики как проведения в жизнь идеи равенства. Эта диссоциация позволяла предоставить политическому более отчетливо очерченный статус: политиче-

ское становилось местом противостояния двух принципов полиции и политики, системой форм, в которых первая оказывается привязанной ко второй.

Как раз эти понятия я пытался с тех пор разрабатывать в систематической форме в книге «Разногласие»2. Именно их я попытался резюмировать в десяти «Тезисах о политике», разработанных в 1996 г., т. е.

спустя десять лет после публикации самого раннего текста из этого сборника, «Использование демократии». Тогда заглавие «На краю политического» обозначает не просто движение, которое возводит темы воображаемого3

«конца политики» к обобщенному исследованию метафорической топографии политического. Тем самым оно обозначает эволюцию

13

мысли, вынужденной влачить за собой это двусмысленное понятие политического и в конце концов отказывающейся от своего единства, ради того, чтобы попытаться осмыслить условия возникновения и распада тех конкретных форм субъективации, которые время от времени — поверх

законов господства и уставов, руководящих коллективами — способствуют существованию такой сингулярной фигуры человеческого действия:

политики как основанного на разногласии обозначения разделения ощутимо-

го, используя которое, господство навязывает ощутимую очевидность своей легитимности; демократии как парадоксальной власти тех, у кого нет права осуществлять власть.

Между текстами, собранными восемь лет назад, и теми тезисами, в

каковых синтезируется то, что, как я полагаю, сегодня можно сказать о политике, я вставил три эссе, опубликованные в промежутке в разных местах. В «Политике, идентификации, субъективации», тексте, возникшем благодаря приглашению к участию в 1991 г. в американской дискуссии по вопросу об идентичностях, я предложил несколько принципов перераспределения понятий политического и политики, а именно — несколько принципов интерпретации политической субъективации как специфического режима субъективации. Мыслить политическое фактически означает мыслить природу и действия его особого субъекта — вместо того,

чтобы выводить их из некоей общей теории субъекта, которая всегда сводит их к вопросу о субъекте власти. «Дело другого», текст, возникший в результате дискуссии об Алжире, состоявшейся в 1995 г., рассматривает частный случай принципов этой субъективации, то, что я назвал включением невозможной идентификации.

14

Текст «Недопустимое» возник благодаря встрече двух, на первый взгляд, независимых событий: дню чествования творчества Жана Боррея,

состоявшемуся в июне 1993 г., т. е. тогда, когда образовался обширный консенсус вокруг законов Паскуа об иммиграции и национальности. Мне показалось, что это совпадение благоприятствует размышлениям о границах политики и литературы, о способах, какими одна и другая сходятся между собой в противостоянии тому объекту, какой по определению невозможно включить в нашу эпоху, — и его торжественно из нее исключают благодаря