Na_krayu_politicheskogo

Сообщество зависит от всегда возобновляемого акта собственной верификации. Можно освободить сколько угодно индивидов, но общество освободить невозможно. Если равенство представляет собой закон сообщества, то общество принадлежит к сфере неравенства. Стремиться установить сообщество труда или братства означает опустить воображаемое покрывало Единого на радикальную разделенность двух порядков и на их узел, который невозможно распутать. Сообщество равных никогда не покроет собой общество неравных, но все-таки они друг без друга не существуют. Они являются столь же взаимоисключающими по своим принципам, сколь и неразрывными по своему существованию.

141

Всякому, кто задается целью задействовать принцип их союза, сделать общество равным, следует ответить такой дилеммой: необходимо выбирать между бытием равных людей в неравном обществе или неравных людей в

«равном» обществе, в обществе, преобразующем равенство в его противоположность. Сообщество равных представляет собой неустойчивое сообщество людей, работающих над непрерывным созданием равенства. Все остальное, что может крыться под этим именем, есть всего лишь манеж,

школа или батальон, по-разному перекрашенные в цвета прогресса31.

6 СООБЩЕСТВО РАЗДЕЛЕНИЯ

Именно это предостережение не хотят слышать молодые по-братски настроенные трудящиеся. Точнее говоря, можно сказать, что они не слушают, а еще можно сказать, что они слушают не так, как надо,

перетолковывая на свой лад. Итак, с одной стороны, молодые трудящиеся этого не слушают. Они стремятся преобразовать регулятивную идею сообщества в организационное понятие социального опыта. Они мнят себя наставниками народа и мучениками братства: ситуация, в которой отец Кабе намного опередил их. Они обрекают себя сразу и на горе разочарованных

наставников, и на недисциплинированность буйных учеников.

Но их педагогическо-апостольская страсть не является просто бессознательной. Дело в том, что она основывается на определенном понимании Авентинской притчи, показывающей трудящимся — сторон-

никам братства, что равенство наделенных речью существ имеет массу последствий для социальной реальности.

142

Такое понимание еще дальше перемещает акцент, подчеркнутый момент с содержания притчи уже не только на речевую ситуацию,

способствующую ее проговариванию, но и на событие, вызвавшее и навязавшее речевую ситуацию. Чтобы Менений Агриппа сочинил свою притчу, прежде всего, понадобилось, чтобы плебеи удалились на Авентин, но необходимо было также, чтобы они говорили, называли себя, давали понять,

что они тоже — существа, наделенные речью, с которыми можно разгова-

ривать. Эгалитарная предпосылка, коммунитарное изобретение дискурса предполагает первый слом перегородок, вводящий в сообщество существ,

наделенных речью, тех, кто к таковым не причислялись. Это вторжение вводит другую экономию эгалитарной предпосылки. И тогда сообщество существ, наделенных речью, основывает свою действенность на некоем предварительном насилии. Сущность этого насилия — странного по отношению к мертвым или раненым — в том, что оно делает видимым не-

видимое, наделяет именем безымянное, дает услышать речь там, где воспринимался только шум. Но это изначальное насилие, которым создается разделение, полемический локус сообщества, возможно лишь тогда, когда оно проецирует позади себя эгалитарную предпосылку. Тем самым равенство

— не только предпосылка, в конечном итоге отсылающая общественную сплоченность к сообществу существ, наделенных речью, как к принципу,

который с необходимостью забывается. Равенство провозглашается при многократном повторении вторжения, которое, проецируя эгалитарную предпосылку, вписывает ее в рамки социальной действительности.

Эгалитарная предпосылка не просто ткет нематериальную и поэтическую

143

нить сообщества равных на всем протяжении воображаемой толстой веревки неравного общества. Эта предпосылка вводит социальные про-

цедуры верификации равенства, т. е. процедуры верификации сообщества в обществе.

В таком случае можно понять, отчего молодые братья-трудящиеся не слушают голоса, который предупреждает их о разладе между социальной и комму-нитарной логиками. Дело в том, что у этих трудящихся был опыт неслыханной прежде верификации эгалитарной декларации, которую оправдала реализация революционного претворения этой верификации в июле 1830 года32. Выше я проанализировал упорядоченные процедуры доказательства, которые характеризуют переход от прежнего товарищеского осуждения к современной забастовке, делая зримой идею социальной эмансипации. Я показал, как организация материального конфликта,

принимающая форму разумного доказательства, взяла в качестве ядра процедуру силлогистического типа, которая обязательно выводит из провозглашения равенства его действенность. Противопоставляя факт записи равенства фактам неравенства, эта процедура создавала место, исходя из разрыва и алиби, отсутствия места: принцип аргументации и полемическое пространство, пространство, где могли бы разыгрываться отношения сходного к несходному, где эгалитарная фраза задавала себя как подлежащая верификации. Эта процедура создавала сообщество разделения в двойном смысле слова: некое пространство, предполагающее разделение одного и того же разума, но также и место, единство которого существует только в операции разделения; полемическое сообщество, появившееся для того,

чтобы навязать непризнанное последствие эгалитарной фразы.

144

Если жакотистская критика включала верификацию равенства во всякий раз воссоздаваемые отношения воли к говорению к воле к слушанию,

то эта верификация делается «социальной», производит социальный факт равенства, выводя на сцену обязанность слушать. Молодой пролетарий-

жакотист был вынужден верифицировать равенство существ, наделенных речью, пробивая собственный путь, собственное интеллектуальное приключение в книге «Телемах». Равенство существ, наделенных речью,

прочитывается здесь в весьма специфическом тексте, в тексте, призыв которого образует обязательство, поскольку сам текст напоминает о событии,

повлекшем за собой его запись, и обретает смысл в действии, которое, реак-

тивируя событие, выносит его за пределы его самого. Текст в упомянутой ситуации — не столько Хартия, сколько преамбула к ней; не столько конституционный закон, сколько декларация, этот закон обосновывающая,

— подразумевая, что само это обоснование укоренено не в чем ином, как в структуре повторения события. Декларация повторяет событие, которое имело место и способствовало ее формированию как чего-то уже написанного, уже обязательного. Сама она написана для того, чтобы служить повторению и тому, что повторение может произвести в качестве нового события равенства. Тем самым и эгалитарная полемика изобретает неустойчивое сообщество, зависящее от случайности и от решительности своих действий. Это эгалитарное изобретение сообщества отвергает дилемму, которая обязывала сообщество произвести выбор между нематериальностью эгалитарной коммуникации и неэгалитарной тяжеловесностью социальных тел.

145

Социальная материальность — это не только тяжеловесность тел,

описываемая одним лишь дискурсом неэгалитарной рационализации. Ее тоже может пронизывать некая воля к слову, постулирующая сообщество,

предполагая выслушивание в специфической форме, в форме обязательства слушать. Само понятие «имеется», относящееся к событию, подчеркивает искусственность совместного наличного бытия. В движении вновь разыгрываемого события и вновь поставленного на сцене текста сообщество

равных порою находит средство вычертить в виде контура свое воздействие на поверхность социального тела.

Коммунистическая страсть, стало быть, не сводится к движению в противоположном направлении по сравнению с «Государством» Платона или с мистическим телом христиан; не сводится она и к неспособности молодой демократии трудящихся упорядочивать неопределенность и безграничность собственных желаний. Коммунитарный просчет находит первое основание в сингулярном опыте трансгрессии. Выше мы охарактеризовали эту трансгрессию в платоновских терминах как бунт количественного против порядкового. Но этот бунт есть нечто совершенно отличное от платоновской оппозиции между арифметической множественностью желаний и ге-

ометрической пропорциональностью хорошо упорядоченного сообщества.

Он укоренен в логическом опыте, представляющем собой опыт общей меры несоизмеримых величин. Равенство и неравенство несоизмеримы по отношению друг к другу, и однако же они соизмеримы в контуре эгалитарного события и коммунитарного изобретения. Опыт этой меры есть предельный опыт. Равенство есть нечто исключительное.

146

Его необходимость зависит от случайности и решительности, которые записывают предпосылку равенства в терминах вторжения, каковые можно толковать с помощью коммунитарного изобретения, изобретения доказательств его действенности. И мы понимаем то, что вводит нас в соблазн вновь вернуться к грезе о сообществе как теле, объединенном благодаря некоему принципу жизни (любви, братству или труду), который направляет движение членов этого сообщества или помогает измерить дистрибуцию его функций. Принятая мера эгалитарного исключения — мера насилия, постоянно воспроизводимого в напряжении, стремящемся к невоз-

можной отмене этого насилия. Практика сообщества разделения сама подпитывает страсть к разделению без деления, к устойчивому равенству в социальном теле, измеряемом этой устойчивостью. Коммунистическая

полемическое пространство здравого смысла в пространство консенсуса.

Помимо всяческих недоразумений относительно идеи коммунитарного тела,

коммунистическая греза XIX столетия придает большое значение эгалитарному опыту, мере несоизмеримого точно так же, как Кантова трансцендентальная видимость чрезвычайно дорожит подобающим назна-

чением разума.

Кроме того, удовлетворение от преодоления тупиков и безумств сообщества, в свою очередь, рискует свестись просто-напросто к забвению эгалитарной исключительности. Помимо коммунитарных просчетов,

зачастую предлагается простой расчет, усматривающий равенство в царстве закона, объединяющего множество людей под общим законом Единого.

147

Поскольку прошел период, когда честь брала слово, участвуя в прославлении новых начинаний, мы, дескать, могли бы обрести твердую почву, на которой справедливость сводится к общей мере jus33. Тем не менее это возвращение вскоре сталкивается с необходимостью, из-за которой правовое государство может основать какое угодно коммунитарное равенство, лишь спроецировав позади себя юридико-политическую инстанцию — в метаюридичности Прав Человека — и встретившись на этом уровне с неразрешимым вопросом: сообщество ли основано на равенстве или наоборот. Неразрешимый вопрос, который поддерживает нескончаемую полемику сторонников равенства общей мерой универсального, а

сторонников неравенства — призывом уважать даже самое малое различие...

Сама эта бесконечная полемика была бы безрезультатной, если бы неразрешимость не служила аргументом в пользу практики, которая вновь и вновь доверяет любой вопрос о применимости равенства, записанного в юридико-политических текстах, благоразумию экспертов по правовым вопросам. Проблема же в том, что эксперты по правовым вопросам

существуют, но не существует экспертов по вопросам равенства — или,

точнее говоря, равенство существует лишь там, где заканчивается компетен-

ция экспертов. Где провозглашенный триумф права и правового государства свершается в фигуре обращения к экспертам, демократия сводится к карика-

туре на саму себя, к правительству ученых.

Тогда память о коммунитарном просчете сводится к памяти о следующем: равенство вписывается в социальное тело лишь в опыте меры несоизмеримого, в призыве к событию, вписывающему собственную предпосылку и в свою новую инсценировку.

148

Эта инсценировка не опирается на какое-либо основание, она получает право на существование благодаря тому, что нечто имелось, которое всегда отсылает к другому нечто имелось. Коммунитарное обязательство сопряжено с насильственной случайностью события, преобразующего искусственность совместного наличного бытия в действительность равен-

ства. Тем самым становится возможным вновь продумать стародавний скандал с искусственностью равенства, на который наткнулись теоретики политического искусства или bios politikosm. С точки зрения Аристотеля,

логика должна стремиться к тому, чтобы власть принадлежала лучшим и чтобы они удерживали ее по возможности дольше. Но этот идеал не всегда осуществим. В частности, надо рассмотреть случай с полисом, состоящим из людей свободных и сходных по природе. Золотое правило должно уступить здесь место фактичности. Мы оказываемся поставленными здесь перед фактом полиса, представляющего собой plethos, «множество людей», на-

деленных качеством свободы. Политическое, по существу, не способно здесь ни на что, и ему следует с этим смириться — даже если придется найти сред-

ство, которое справедливость пропорциональности в конечном итоге навязывает в самом смешении множественного. Это немного похоже на то,

как Ханна Арендт в работе «О революции» рассматривает нелепое предположение, допускающее, что какой-то народ, благодаря

географической случайности, оказываясь свободным и равноправным, тем самым приходит к тому состоянию или к совокупности атрибутов, которые могут применяться только к субъекту в действии. Но ведь не природная случайность наделила искусственность plethos'a атрибутом свободы.

149

И как раз эгалитарное событие, его запись, инсценировка этой записи преобразуют случайность совместного наличного бытия, вписывают в это бытие лишающее всяких оснований право множественности.

Коммунитарное изобретение, всегда подлежащее возобновлению изобретение сообщества равных находит свой очаг в расшатанных и случайных отношениях между тем, что наличествует, и тем, что обязывает; в

том, что соотносит искусственность совместного участия в разделении с контуром эгалитарного события и эгалитарного текста. Так устанавливаются конкретные отношения между изобретением равенства и состоянием социального. Из изобретения равенства выводится определенное количество последствий, которые вписываются в ткань социального в форме смешанных феноменов, которые можно ad libitum35 представить как завоевание трудящихся, как новое средство сделать отношения господства более тесными, или же как саморегулирование на основе консенсуса социальной машины, которая проходит свой путь, не ставя больше перед собой никаких вопросов. Эти подсчеты прибылей и убытков упускают существенное, т. е.

то, что эти смешанные феномены определяют некую топологию, случайное распределение мест и случаев, положений и ситуаций, каковые в самом своем распылении предоставляют удобные возможности для нового возникновения эгалитарного означаемого36, для нового контура верификации сообщества равных. Демократия не есть ни простое царство общего закона,

вписанного в юридико-политический текст, ни плюралистическое царство страстей. Она представляет собой, в первую очередь, топос всех этих топосов, искусственность которого зависит от случайности и решительности эгалитарного контура.

150

Тем самым улица, завод или университет могут стать местом этого но-

вого возникновения — согласно случайности внешне незначительной государственной меры, случайности какого-то лишнего слова или какой-

нибудь неудачной позиции, которые создают возможность для новой полемической верификации сообщества, возможность для уточнения записи эгалитарного означающего37, для призыва к событию, обеспечивающему, что его запишут в это место. Так, осенью 1986 года мы увидели силу одного слова «селекция» для того, чтобы установить новую коммуникацию между эгалитарным означающим и состоянием фактов во Франции, когда университеты открыты для всех совершенно независимо от всякой экономической рациональности. И тогда те, кто противопоставлял успех движения, придерживающегося собственных целей и собственной организации, пустым революционным грезам 1968 года, наверное, забыли,

что триумфальное спокойствие 1986 года оказалось возможным только благодаря предшествовавшей насиль-ственности события, выдвижению университетов в качестве типичного примера; благодаря инсценированной на улице коммуникации между университетским локусом и обществом в целом.

Итак, вполне можно допустить существование таких моментов в жизни сообщества (это не те праздничные моменты, что иногда описываются, но моменты диалогические), когда люди поступают вопреки уставу,

выдвинутому Григорием Назианзином; когда неуместной диалектикой занимаются те, кто права на это не имеет, но полагает свои права в отно-

шении между насильственностью начала и утверждением уже-сказанного,

уже-записанного.

151

Существуют моменты, когда сообщество равных предстает как то, что в конечном итоге поддерживает распределение институтов и обязательств,

которые творят общество, где равные заявляют о себе, зная, что у них нет права делать это первыми, если бы не это уже-вписанное, которое

спроецировано действием позади самого себя, где равные обретают опыт всего искусственного, сопряженного с этой возможностью, в том смысле, в

каком искусственное означает в одно и то же время то, что не является необходимым, и то, что предстоит сделать.

НЕДОПУСТИМОЕ

Под этим заголовком я не собираюсь говорить о моральном чувстве,

которое заставляет нас отказываться от чего-либо. Я буду говорить о суждениях, побуждающих нас констатировать, что некий элемент не-

возможно принять в известный класс существ или сущностей потому, что он не соответствует определяющим его критериям включения. А значит, я буду говорить о привилегированном сегодня типе рациональности — в политике и не только, — о рациональности разочарованной, которая побуждает нас вер-

нуться от громких слов и туманных идей к отчетливо определенным словам и к точным классификациям объектов мысли. Итак, я сравню два высказывания, объект и статус которых внешне друг от друга отдалены, но которые, тем не менее, имеют общую точку: в обоих работает некое различение и оба подразумевают идею критериев различения. Одно относится к теории литературы, другое находится на среднем уровне политического дискурса. Одно сделано в гипотетическом и релятивистском модусе, другое — в модусе категорическом.

Первое высказывание я заимствую у философа, уделяющего особое внимание проблемам вымысла. В работе «Смысл и выражение» Джон Сёрль перед тем, как установить отличительные критерии актов вымысла,

предоставляет нам предварительное разграничение, имеющее следствием вывести из игры одну категорию, категорию литературы, использование которой соотносится не с языковыми актами,

153

задействованными автором, но с суждением, которое делает читатель: