Философия науки / Гейзенберг / Гейзенберг Физика и философия часть и целое / Гейзенберг Физика и философия часть и целое

стичь, что мыслится за этими способами рассуждения, и я пытаюсь тогда перевести их на современную терминологию и смотрю, не можем ли мы дать теперь на них новые ответы. Но мне ничто не мешает снова задуматься над старыми проблемами, точно так же, как ничто не мешает прибегнуть к традиционному языку одной из старых религий. Мы знаем, что в религии_нельзя обойтись без образов и символов, которые никогда не могут изобразить в точности то, что имеется в виду. Но в конечном счете в большинстве старых религии, возникших в эпоху, предшествовавшую современному естествознанию, речь идет, несомненно, об одном и том же содержании, об одном и том же положении вещей, которое призваны выразить все эти образы и символы и которое в центральном пункте совпадает с вопросом о ценностях. Позитивисты могут быть правы в том отношении, что сегодня часто трудно наделить смыслом эти символы. Однако так или иначе задача в том, чтобы постигнуть их смысл, потому что он очевидным образом знаменует решающую часть нашей действительности; или, пожалуй, выразить его на каком-то новом языке, если уж нельзя выразить его на старом.

— Из твоих размышлений о таких вопросах сразу делается ясно, что тебя никогда не устроит понимание истины как возможности предварительного расчета. Но каково же твое понятие истины в естествознании? Недавно в доме Бора ты намекнул на него своим сравнением с траекторией самолета. Что в природе, по-твоему, соответствует намерению или заданию пилота?

— Такие слова, как «намерение» или «задание»,— попытался я ответить,— возникли в человеческом мире, и в отношении природы могут пониматься самое большее как метафоры. Но, пожалуй, нам снова поможет наше старое сравнение между астрономией Птолемея и ньютоновским учением о движении планет. Если считать критерием обладания истиной возможность предварительного расчета, то птолемеевская астрономия была не хуже позднейшей ньютоновской. Но когда мы сравниваем сегодня Ньютона с Птолемеем, то у нас возникает впечатление, что Ньютон в своих уравнениях движения описал траектории небесных тел полнее и правильнее, чем Птолемей; что он, так сказать, описал намерение, в согласии с которым сконструирована природа. Или взять пример из сегодняшней физики: когда мы узнаем, что законы сохранения, скажем энергии или заряда, носят вполне универсальные черты, что они значимы во всех областях физики и вытекают из симметрии, присущей фундаментальным законам, то возникает искушение сказать, что эта симметрия есть решающий элемент плана, по которому создана природа. При этом я отдаю себе полный отчет в том, что слова «план» и «создана» опять же взяты из человеческого опыта, а потому в лучшем случае могут служить только метафорами. Но ведь ясно, с другой стороны, что язык не может предоставить здесь нам в распоряжение никаких внечеловеческих понятий, с помощью которых мы могли бы приблизиться к искомому смыслу. Что я могу в таком случае еще сказать о своем естественнонаучном понятии истины?

324

XVIII. ПОЛИТИЧЕСКАЯ

И НАУЧНАЯ ПОЛЕМИКА (1956—1957)

Через десять лет после окончания войны злейшая разруха была преодолена. По крайней мере в западной половине Германии, в Федеративной Республике восстановление шло с таким успехом, что пора было уже задумываться об участии немецкой промышленности в развитии атомной техники. Осенью 1954 г. по заданию федерального правительства я участвовал в первых вашингтонских переговорах относительно возобновления подобных работ в Федеративной Республике. Тот факт, что в Германии во время войны не предпринималось никаких попыток создать атомную бомбу, хотя, в принципе, имелись необходимые для этого познания, оказал благоприятное воздействие на ход переговоров. Во всяком случае, нам разрешили строительство небольшого атомного реактора, и было похоже на то, что вскоре препятствия для мирной атомной техники в Германии совсем отпадут.

При таких обстоятельствах и в Федеративной Республике надо было намечать вехи будущего развития в этой области. Первой задачей было, естественно, строительство экспериментального реактора, на котором физики и инженеры, вообще немецкая промышленность могли бы изучать технические проблемы этой новой области. Важная роль в проекте сама собой выпала на долю руководимого Карлом Виртцем отделения физики нашего геттингенского Института Макса Планка. Здесь еще сохранялся весь опыт конструирования реактора во время войны и здесь же по мере возможности следили за последующим техническим прогрессом в этой области, изучая научную литературу и материалы научных конференций. Аденауэр стал поэтому чаще привлекать меня к переговорам с должностными лицами и представителями промышленности, заботясь о том, чтобы предварительные планы также и с научной точки зрения отвечали требованиям дела. Для меня было новым, хотя и не совсем неожиданным переживанием убедиться в том, что даже в демократически управляемом государстве с упорядоченными правовыми формами столь важные решения, как решение строить новую атомную технику, могут приниматься не только с точки зрения фактической целесообразности; что речь идет скорее о сложном балансировании между отдельными интересами, в которых трудно разобраться и которые часто препятствуют пользе дела. И несправедливо было бы поставить все это в укор политикам. Гармонизация противоречивых интересов с учетом единства и действенной жизнеспособности общества принадлежит, наоборот, как раз к их важнейшим задачам, выполнение

330

которых им нужно по возможности облегчать. Конечно, в таком балансировании между различными экономическими и политическими интересами у меня не было опыта, и поэтому мне удавалось добиться на таких переговорах меньшего, чем я надеялся.

В нередких у меня в то время беседах с моими ближайшими сотрудниками я пришел к мнению, что было бы целесообразным соорудить первый предназначенный для технических целей экспериментальный реактор в непосредственной близости от нашего института. С этой целью для института в расширяющихся с течением времени технических комплексах нужно было подыскать более обширный участок, и я стоял за место вблизи Мюнхена. Надо признаться, что в моем предложении играли роль и личные мотивы, потому что с юношеских и студенческих лет у меня были старые связи с этим городом. Но и независимо от этого близость к такому важному и открытому для современного мира культурному центру, как Мюнхен, представлялась мне благоприятным условием для работы института. С другой стороны, в пользу тесного сотрудничества между институтом

ивновь образуемым Центром по атомной технике было то соображение, что таким путем удавалось лучше всего использовать опыт института, приобретенный за годы войны, и что соответственно обученные кадры нашего института действительно хотели заниматься атомной техникой и, следовательно, не могли поддаться искушению использовать немалые средства Технического центра на другие цели. Но вскоре я заметил, что влиятельные представители промышленности не проявляют подлинного интереса к подобному техническому нововведению в Баварии; справедливо или несправедливо, они решили, что условия в Баден-Вюрттемберге благоприятнее, и поэтому выбор в конце концов пал на Карлсруэ. Однако странным образом было предусмотрено и новое здание для нашего Института Макса Планка в Мюнхене, и мы с удовлетворением узнали, что правительство земли Бавария взялось за это строительство. Карла Виртца попросили вместе с его специалистами по технике реактора выделиться из института и переселиться в Карлсруэ. Карл Фридрих получил приглашение занять должность профессора философии в Гамбургском университете.

Ябыл не очень обрадован этими решениями, в которых, правда, учитывались мои личные пожелания относительно Мюнхена, но игнорировались практические преимущества развития атомной техники вблизи нашего института. Мне было печально, что долголетнее тесное сотрудничество с Карлом Фридрихом и Карлом Виртцем подходило теперь к концу, и меня тревожил вопрос, достаточно ли упорно вновь создаваемый в Карлсруэ Центр по мирному использованию атомной техники сможет противостоять проискам тех, кто хотел бы использовать столь большие средства для иных целей. Беспокоило меня и то, что для людей, призванных принимать здесь важнейшие решения, границы между мирной атомной техникой и атомной военной техникой были столь же зыбкими, как между атомной техникой

ифундаментальным теоретическим исследованием атома.

331