Добавил:
Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:

Философия науки / Гейзенберг / Гейзенберг Физика и философия часть и целое / Гейзенберг Физика и философия часть и целое

.pdf
Скачиваний:
317
Добавлен:
24.07.2017
Размер:
5.85 Mб
Скачать

сора. Развязный цинизм, с каким власть имущие нарушают ради своей выгоды все ими же провозглашенные принципы, не оставляет для меня больше никакой надежды. Разумеется, я не пошел в такие войска, где должен был бы убивать других людей. В частях летчиков-наблюдателей, где я буду служить, я смогу сам быть подбит, но мне не придется ни стрелять, ни бросать бомбы. Так что здесь все в порядке. Но в этом море бессмыслицы я бы совершенно не знал, что хорошего может выйти из моей работы здесь над применением атомной энергии.

— В происходящей сейчас катастрофе,— возразил я,— никто из нас не может ничего изменить, ни Вы, ни я. Но после нее жизнь будет продолжаться, здесь, и в России, и в Америке, повсюду. До того времени погибнет очень много людей, хороших и негодяев, виновных и невиновных. Но выжившие должны будут попытаться построить лучший мир. Он тоже будет не так уж исключительно хорош, и окажется, что война не решила почти ни одной проблемы. Однако мы сможем избежать кое-каких ошибок и кое-что делать лучше, чем прежде. Почему Вы не хотите в этом участвовать?

Я не упрекаю никого, кто ставит себе такую задачу. Человек,

иранее уже готовый мириться с несовершенством мира и всегда предпочитавший всеобщему перевороту кропотливые небольшие

шаги к улучшению, увидит подтверждение своей отрешенности и снова примется после войны за кропотливые небольшие усовершенствования. Но для меня все выглядит иначе. Я ведь жил надеждой на то, что коммунистическая идея сумеет в корне обновить общественную жизнь людей. Поэтому я не хочу, чтобы мне было легче, чем многим невинным людям, гибнущим на фронте, будь то в Польше, в Финляндии или где бы то ни было. Здесь, в Лейпциге, я вижу, что от военной службы освободились многие сотрудники нашего института, носящие значки национал-социа- листской партии и, стало быть, виновные в этой войне все-таки больше, чем другие. Эта мысль для меня совершенно невыносима, и я хотел бы по крайней мере в том, что касается меня, остаться верен своим надеждам. Когда хочешь превратить мир в плавильную печь, то должен сам быть готов броситься в эту плавильную печь.

— Что ж, я Вас тут очень хорошо понимаю. Но если остаться при образе плавильной печи, то мы не можем надеяться, что когда расплавленный металл снова затвердеет, он сам собой примет как раз желательную нам форму. Ибо силы, формирующие его при затвердевании, зависят от желаний всех людей, а не только от одного нашего.

— Если бы у меня еще оставались какие-то надежды, я, наверное, и поступил бы по-другому. Но я так сильно ощущаю бессмыс-

ленность происходящего,

что уже не могу набраться мужества

для мыслей о будущем.

Если Вам это удастся, я буду только

рад.

 

293

Мне не удалось переубедить Эйлера. Вскоре он уехал в летную школу в Вену, и его письма, вначале такие же мрачные, как наша беседа, с течением месяцев делались свободнее и раскованнее. Позднее я встретил его еще раз в Вене, где мне пришлось прочесть один доклад. Эйлер пригласил меня на кружку молодого вина в открытое кафе на горе за Гринцингом. О войне он говорить не хотел. Когда мы сидели там, глядя сверху вниз на город, в каких-нибудь метрах от нас вдруг промчался самолет. Эйлер улыбнулся, это был самолет из его эскадрильи, который таким способом приветствовал нас. В конце мая 1941 года Эйлер писал мне еще раз с юга. Его эскадрилья имела задание выполнять разведывательные полеты из Греции над Критом и Эгейским морем. Письмо было написано в беззаботном веселье, для которого существовало уже только настоящее, без прошлого и будущего:

«После двух недель Греции мы забыли почти все, находящееся за пределами этого роскошного юга. Мы уже не помним даже дни недели. Мы квартируем на виллах у Элевсинской бухты и, не считая часов дежурства, наслаждаемся дивной жизнью на солнце у голубых волн. Мы раздобыли себе парусную лодку и очень развлекаемся, ходя на ней за мясом и апельсинами. Нам хотелось бы остаться здесь навсегда. Осталось уже недолго мечтать среди мраморных колонн, но здесь, среди гор и у волн, почти нет разницы между прошлым и настоящим».

Раздумывая над тем, какие изменения произошли в Гансе

Эйлере, я

вернулся мыслью к своей беседе с Нильсом на Зунде,

и на ум

мне пришла строфа той шиллеровской песни, которую

мне Нильс тогда цитировал:

Тревоги жизни отброшены все. Не зная заботы, страха, Он скачет смело навстречу судьбе,

Что ждет не сегодня, так завтра.

А если — завтра, так дайте ж теперь Испить драгоценного времени хмель.

Несколько недель спустя началась война с Россией. Машина Эйлера не вернулась из первого же разведывательного полета над Азовским морем. О самолете и его экипаже с тех пор не было никаких вестей. Друг Эйлера Гренблом тоже погиб, защищая свободу своей страны.

XV. ПУТЬ К НОВОМУ НАЧАЛУ (1941 — 1945)

К концу 1941 года физические принципы технического применения атомной энергии были для нашего «уранового клуба» в значительной мере уже ясны. Мы знали, что из природного урана и тяжелой воды можно построить атомный реактор, поставляющий энергию, и что в таком реакторе должен в качестве продукта ядерной реакции возникать уран-239, пригодный наравне с ураном-235 служить взрывчатым веществом для атомных бомб. Сперва, т. е. в конце 1939 года, я теоретически предполагал, что вместо тяжелой воды как замедлитель можно применить чистый углерод. Но на основании очень неточных, как потом выяснилось, замеров поглощающей способности углерода, проведенных в одном очень престижном институте, а потому нами уже не перепроверявшихся, от этого пути мы преждевременно отказались. Мы не располагали в то время никаким методом получения урана-235 в сколько-нибудь значительных количествах при имевшихся в Германии технических возможностях и в условиях экономии военного времени. Поскольку, кроме того, для получения атомного взрывчатого вещества из реакторов явно потребовалась бы эксплуатация громадных реакторов в течение нескольких лет, нам было во всяком случае ясно, что изготовление атомных бомб связано с колоссальными техническими издержками. Подытоживая, можно сказать: мы знали в то время о принципиальной возможности создания атомных бомб и располагали осуществимой методикой их изготовления, но преувеличивали необходимые для этого технические усилия. Это было очень кстати, потому что мы вполне честно могли доложить правительству о состоянии проблемы и вместе с тем определенно знать, что никакой серьезной попытки создать атомную бомбу в Германии предпринято не будет. Потратить такие громадные технические средства на достижение цели, лежащей в определенном будущем, немецкое правительство в напряженной военной ситуации не имело возможности.

Тем не менее мы ощущали, что участвуем в очень опасном научнотехническом развитии, и я не раз обсуждал с Карлом Фридрихом фон Вейцзеккером, Карлом Виртцем, Йенсеном и Хоутермансом вопрос о том, насколько все же оправдан взятый нами курс действий. Вспоминаю об одной беседе с Карлом Фридрихом в моей комнате в Институте физики кайзера Вильгельма в Далеме. Перед этим

295

от меня только что ушел Йенсен. Карл Фридрих начал, скорее всего, со следующей констатации:

— В том, что касается атомной бомбы, мы пока еще не вошли в зону прямой опасности, потому что технические затраты на нее, по-видимому, слишком велики, чтобы на них кто-то решился. Но с течением времени все может измениться. Так правильно ли мы делаем, что продолжаем тут работу? И что сделают наши друзья в Америке? Будут ли они в полную силу работать на атомную бомбу?

Я попытался вдуматься в их ситуацию:

Психологически ситуация для физиков в Америке, особенно для эмигрантов из Германии, полностью отличается от нашей. Они, несомненно, убеждены там, что ведут борьбу за правое дело против зла, причем особенно эмигранты, гостеприимно встреченные в Америке, с полным основанием должны ощущать свой долг вложить все свои силы в правое дело Америки. Но, с другой стороны, атомная бомба, способная сразу уничтожить, возможно, сто тысяч гражданских лиц, это совсем необычное оружие. Можно ли приложить к ней старое, но сомнительное правило: «За правое дело можно бороться всеми средствами, за дурное — нет»? Выходит, для дурных целей нельзя делать атомные бомбы, а для добрых можно? И если поступать по этому принципу, к сожалению, всегда побеждавшему в мировой истории, то кто будет решать, чье дело правое, а чье злое? Здесь у нас не так уж трудно разобраться, что дело Гитлера и национал-социалистов дурно. Но во всех ли отношениях американское дело право? Разве там перестает действовать критерий, требующий судить, хорошо или плохо то или иное дело, по выбираемым средствам? Разумеется, почти всякую борьбу поневоле приходится вести и плохими средствами; но ведь есть же предел, за которым эти средства уже ничем не могут быть оправданы? В прошлом веке делались попытки посредством разного рода пактов и соглашений ограничить применение слишком дурных средств. Правда,

всегодняшней войне эти соглашения не соблюдаются ни Гитлером, ни его противниками. Тем не менее мне казалось, что и в Америке физики не будут слишком ревностно стремиться к созданию атомной бомбы. Но их может, конечно, подгонять страх того, что это сделаем первыми мы.

Было бы хорошо,— сказал мне Карл Фридрих,— если бы ты смог как-то поговорить обо всем этом с Нильсом в Копенгагене. Для меня очень много бы значило услышать, например, что Нильс считает наши действия тут неправильными и что мы должны прекратить эту работу с ураном.

Итак, осенью 1941 года, когда у нас, похоже, уже сложилась довольно ясная картина перспектив технической разработки проблемы, мы устроили так, что я по приглашению немецкого посольства в Копенгагене прочел там научный доклад. Я использовал эту возможность для беседы с Нильсом о проблеме урана. Моя поездка, если не ошибаюсь, состоялась в октябре 1941 г. Я посетил Нильса у него

296

дома в Карлсберге, но затронул опасную тему лишь на вечерней прогулке, предпринятой вблизи его дома. Имея основания бояться, что за Нильсом ведется слежка с немецкой стороны, я говорил с крайними предосторожностями, чтобы позднее меня не могли поймать на каких-то слишком определенных выражениях. Я попытался намекнуть Нильсу, что сейчас имеется принципиальная возможность создания атомных бомб, что для этого требуются колоссальные технические усилия и что перед физиком встает вопрос, вправе ли он работать над этой проблемой. К сожалению, уже первые мои намеки на принципиальную возможность создания атомных бомб настолько испугали Нильса, что он уже не мог правильно воспринять самую важную в моих глазах часть моей информации, а именно мои слова о необходимости гигантских технических усилий. Мне казалось крайне важным то, что этот факт дает физику возможность еще как-то влиять на принятие решения о строительстве атомной бомбы или отказе от нее. Ибо физики в подобной ситуации могут аргументированно доказать своему правительству, что атомная бомба не сможет поступить на вооружение в течение войны; или же наоборот, они могут доказывать, что, приложив крайние усилия, ввести бомбу в действие все-таки можно. Можно было со спокойной совестью научно обосновывать оба эти взгляда, и ход войны действительно показал, что даже в Америке, где внешние предпосылки для подобной попытки были несравненно благоприятнее, чем в Германии, атомные бомбы не удалось изготовить ранее окончания войны с Германией.

Но Нильс в испуге от принципиальной возможности создания атомной бомбы уже не воспринял всей этой линии рассуждения; возможно также, что обоснованно горькие чувства по поводу оккупации его страны немецкими войсками помешали ему по-прежнему довериться взаимопониманию, связывающему ученых поверх государственных границ. Мне было очень больно видеть, сколь полной была изоляция, в которую ввергла нас, немцев, политика Германии, и осознавать, что суровая реальность войны способна на время прервать даже десятилетиями складывавшиеся человеческие отношения.

Несмотря на эту неудачу моей копенгагенской миссии, для нас, т. е. для членов «уранового клуба» в Германии, ситуация была очень простой. Правительство решило (в июне 1942 года) продолжать работы над проектом реактора лишь в скромных масштабах. Приказа попытаться построить атомную бомбу дано не было. У физиков не было со своей стороны никаких причин стремиться к пересмотру этого решения. Тем самым вся последующая работа над урановым проектом стала подготовкой к послевоенному развитию мирной атомной техники, и как таковая она принесла, несмотря на разорение в последние военные годы, даже ощутимые плоды. Пожалуй, не случайность то, что первая атомная электростанция, поставленная немецкой фирмой за рубеж, а именно в Аргентину, оборудована ядерным реактором, активная зона которого, как мы и

297

торое ведь только кажется сухим. Ведь совершенно неверно, будто в науке есть только логическое мышление, понимание и применение жестких природных законов. На деле фантазия в науке, и не в последнюю очередь в науке о природе, играет решающую роль. Ибо если даже для собирания фактов нужна трезвая, тщательная экспериментальная работа, то упорядочить факты удается только тогда, когда человек умеет скорее вчувствоваться, чем вдуматься в явления. Возможно даже, что именно здесь перед нами, немцами, стоит особая задача как раз потому, что абсолют обладает для нас такой притягательной силой. Вне Германии широко распространен прагматический образ мысли, и мы знаем из современности и из истории — достаточно вспомнить о древнеегипетском, древнеримском, англосаксонском мире,— сколь успешным этот образ мысли может быть в технике, в экономике и в политике. Но в науке и в искусстве образ мысли, восходящий к первоначалам вещей, известный нам в своей наиболее величественной форме по Древней Греции, показал все-таки еще большую плодотворность. Если в Германии возникли научные и художественные творения, изменившие мир,— здесь можно вспомнить Гегеля и Маркса, Планка и Эйнштейна или в музыке Баха и Шуберта,— то это стало возможным только благодаря нашей тяге к абсолюту, благодаря нашей привычке к принципиальной и до конца последовательной мысли. Словом, только когда стремление к абсолюту подчиняется диктату формы, в науке — трезвой логике, а в музыке — правилам гармонии и контрапункта, только тогда, только при крайнем напряжении этих противоположных начал оно может развернуть свою подлинную силу. Как только оно ломает эти формы, начинается хаос вроде того, какой мы сейчас видим перед глазами; и я совсем не склонен возвеличивать этот хаос такими понятиями, как сумерки богов или конец света.

Между тем мой правый ботинок снова начал гореть, и потребовалось некоторое время, чтобы погасить его, а потом основательно очистить от фосфорной жидкости. Бутенандт сказал в ответ на мои слова:

— Будет уже хорошо, если мы станем заботиться о фактически данной реальности. В отношении более позднего времени надо надеяться, что после войны в Германии найдутся и политики, которые, используя действующее в рамках фактов воображение немецкого народа, сумеют вновь создать сколько-нибудь сносные условия жизни. Что касается науки, то я считаю, что Общество кайзера Вильгельма может явиться хорошей исходной основой для восстановления научных исследований в Германии. Университетам в гораздо меньшей мере удалось избежать политического вмешательства, чем Обществу кайзера Вильгельма. У них будет поэтому намного больше трудностей. Хотя во время войны нашему Обществу пришлось пойти на известные компромиссы, участвуя в проектах, связанных с вооружением, зато многие его работники состоят в дружеских отношениях с зарубежными учеными, которые способны верно оценить значение трезвого, ответственного мышления в Германии и в своих собственных

301