Философия науки / Гейзенберг / Гейзенберг Физика и философия часть и целое / Гейзенберг Физика и философия часть и целое

его еще можно спасти. К счастью, я успел натянуть на себя для борьбы с пожаром старый, тесно прилегающий тренировочный костюм вместо пиджака и располагал поэтому свободой движений. Я сумел вскарабкаться на высоту чердачного этажа и за стеной огня увидел пожилого господина с белыми волосами, который уже почти бессознательно плескал воду в сужающееся вокруг него кольцо пламени. Прыгнув сквозь стену огня, я оказался рядом с ним. Он вздрогнул, совершенно неожиданно увидев вдруг незнакомого, измазанного сажей человека, но тут же принял прямую позу, отставил ведро в сторону, вежливо поклонился и сказал: «Меня зовут фон Энслин; буду очень благодарен Вам за любезную помощь». Это было опять старое пруссачество, дисциплина, порядок и нёмногословие, так меня всегда поражавшие. На какой-то момент в моей голове промелькнула беседа с Нильсом на берегу Зунда, когда Нильс сравнивал пруссаков со старыми викингами; а потом лаконическая депеша одного прусского офицера, которому пришлось сражаться в безнадежных обстоятельствах: «Ручаюсь за выполнение долга до последнего». Но у меня уже не было времени для раздумий о силе старых идеалов. Тем же путем, каким я пришел, мне удалось отвести старика в безопасное место.

Несколькими неделями позже наша семья, как мы и планировали до войны, переселилась из Лейпцига в Урфельд на озеро Вальхензее. Мы хотели по возможности уберечь детей от хаоса воздушных налетов. Наш Институт физики кайзера Вильгельма в Далеме тоже получил задание подыскать себе запасную резиденцию в менее угрожаемой области. На одной текстильной фабрике в маленьком городке Хехингене в Южном Вюртемберге оказалось достаточно свободного места, чтобы нас принять. И мы постепенно перевели наше лабораторное оборудование и наш штатный состав в Хехинген.

Из хаотических событий последних лет войны у меня в памяти явственно сохранились лишь отдельные картины. Они принадлежат к тому фону, на котором позднее сложились мои мнения по общим политическим вопросам, поэтому в кратких чертах надо о них упомянуть.

К наиболее светлым сторонам моей жизни в Берлине относились вечерние собрания так называемого «Общества, собирающегося по средам», в составе которого числились генерал-полковник Бек, министр Попитц, хирург Зауэрбрух, посол фон Хассель, Эдуард Шпрангер, Йессен, Шуленбург и другие. Вспоминаю об одной такой среде у Зауэрбруха, который после своего научного доклада об операциях на легких предложил нам совершенно королевский по тем временам ужин с прекрасным вином, так что в конце его господин фон Хассель встал на стол и пел студенческие песни; помню и о последнем вечере этого общества в июле 1944 года, когда я пригласил его участников в Дом Гарнака. Все послеобеденное время я собирал малину в саду своего института, руководство Дома Гарнака выделило немного молока и вина, так что я мог попотчевать своих гостей по крайней мере скромным ужином. Потом я сделал доклад об

303

назад. Из опыта мы знаем, что этот процесс способен вести и к добру, и к злу. Однако мы были убеждены — особенно благодаря вере в прогресс, распространившейся в XIX веке,— что с ростом познаний добро возьмет верх и что возможные дурные последствия удастся взять под контроль. О реальности атомной бомбы до открытия Гана не мог серьезно думать ни Ган, ни кто-либо из нас, поскольку тогдашняя физика не открывала подобных перспектив. Участие в этом жизненном процессе развития науки не может рассматриваться как вина.

— Естественно, теперь появятся радикальные умы,— продолжал беседу Карл Фридрих,— которые станут утверждать, что впредь следует отказаться от развития науки, поскольку оно может приводить к подобным катастрофам, и что существуют более важные задачи социального, экономического и политического порядка, чем прогресс естествознания. Здесь они могут оказаться даже правы. Но тот, кто так думает, не учитывает, что в сегодняшнем мире человеческая жизнь все более зависит от развития науки. Если бы произошел решительный отказ от постоянного расширения познаний, то за короткое время число людей на Земле резко сократилось бы. А ведь подобное сокращение неизбежно связано с катастрофами, вполне сравнимыми с атомной бомбой или даже еще худшими.

Кроме того, знание, как известно, сила. И поскольку на Земле идет борьба за силу — чему пока не видно конца,— обязательно будет идти борьба и за знание. Возможно, через много лет, когда возникнет нечто вроде мирового правительства, а стало быть сосредоточенный вокруг единой основы и, надо надеяться, максимально свободный порядок вещей на Земле, стремление к расширению знания ослабнет. Но сейчас наша проблема в другом. Пока еще развитие науки неотъемлемо от жизненного процесса человечества, и поэтому отдельный человек, способствующий такому развитию, не может быть виноват в нем. Задача поэтому, как и прежде, остается в том, чтобы направлять к лучшему процесс этого развития, использовать расширение знаний лишь для блага человека, а не тормозить научное развитие как таковое. Вопрос стоит так: что может каждый отдельный человек для этого сделать? Какие обязанности встают перед тем, кто деятельно участвует в исследовании?

— Если рассматривать развитие науки как исторический процесс, совершающийся в мировом масштабе, то твой вопрос возрождает ста-

в значительной мере взаимозаменимы. Если бы Эйнштейн не открыл теорию относительности, ее раньше или позже сформулировал бы кто-либо другой, возможно, Пуанкаре или Лоренц. Если бы Ган не обнаружил расщепления урана, то, вероятно, чуть позже на это явление натолкнулись бы Ферми или Жолио. По-моему, мы не умаляем огромных заслуг отдельной личности, высказывая подобные суждения. Поэтому мы не вправе вменять индивиду, реально совершающему тот или иной решающий шаг, большую ответствен-

308

ность за последствия этого шага, чем всем другим, которые, повидимому, тоже могли бы совершить его. Историческое развитие ставит данного индивида на решающее место, и ему остается только выполнить заданную ему задачу; больше ничего. Возможно, он достигнет тем самым большего влияния на дальнейшее использование своего открытия, чем другие. В самом деле, даже в Германии при всяком удобном случае Ган высказывался за применение расщепления урана лишь в мирной атомной технике, идею военного применения он всегда отвергал и осуждал. Но ясно, что на развитие дел в Америке он никакого влияния оказать не мог.

— Здесь, по-видимому, придется,— развил эти мысли Карл Фридрих,— провести принципиальное разграничение между открывателем и изобретателем. Как правило, открыватель до совершения открытия не может знать ничего о возможностях его применения, и даже потом путь к его практическому внедрению может оказаться столь долог, что никакие предсказания будут невозможны. Так, например, Гальвани и Вольта не могли составить себе никакого представления о позднейшей электротехнике. Поэтому на них не ложилось и никакой ответственности за полезность или опасность последующего развития. Однако в отношении изобретателя дело, как правило, обстоит иначе. Изобретатель — буду впредь применять это слово в таком смысле — всегда имеет в виду определенную практическую цель. Он должен быть уверен, что достижение этой цели представляет определенную ценность, и на него с полным правом можно было бы возложить ответственность за изобретение. При всем том именно в отношении изобретателя совершенно ясно, что он действует, собственно, не как индивидуальная личность, а выполняет заказ крупной человеческой общности. Скажем, изобретатель телефона знал, что человеческое общество считает быструю коммуникацию желательной. Изобретатель огнестрельного оружия тоже действовал по заданию воинственной власти, которая хотела увеличить свою боевую мощь. Ясно поэтому, что индивида можно объявить ответственным лишь отчасти. Кроме того, ни отдельная личность, ни общество в целом не в состоянии действительно обозреть все позднейшие последствия изобретения. Например, химик, изобретающий состав, с помощью которого можно предохранить важные сельскохозяйственные культуры от вредителей, по существу, не лучше владельца или управляющего обработанных сельскохозяйственных площадей способен заранее рассчитать, какие итоговые последствия будет иметь изменение мира насекомых в данной местности. Таким образом, перед отдельным человеком можно поставить лишь то требование, чтобы он понимал цель своей деятельности внутри мировой взаимосвязи, чтобы ради интересов той или иной малой группы он необдуманно не подвергал опасности другие, намного более обширные сообщества. Словом, в сущности требуется лишь тщательный и добросовестный учет общей связи, в которой совершается научнотехнический прогресс. Эту связь следует полностью учитывать и в тех случаях, когда она не идет непосредственно навстречу собственным

309

интересам изобретателя или заинтересованной в изобретении социальной группы.

—Разграничивая таким образом открытие и изобретение, куда ты относишь это новейшее и ужаснейшее произведение технического прогресса — атомную бомбу?

—Эксперимент Гана, расщепившего атомное ядро, был открытием, изготовление бомбы — изобретением. Поэтому сказанное мною об изобретателе непосредственно относится к атомным физикам в Америке, сконструировавшим бомбу. Они действовали, исходя не из своих собственных исследовательских интересов, но по явному или предполагаемому заказу ведущего войну человеческого общества, которое поневоле желало максимального усиления своей боевой мощи. Ты как-то недавно сказал, что уже по психологическим соображениям не мог бы себе представить, чтобы американские атомные физики всеми силами стремились к изготовлению атомной бомбы. Вчера ты тоже не хотел вначале верить в атомную бомбу. Как ты себе теперь объясняешь происшедшее в Америке?

—Вероятно, в начале войны физики там действительно боялись, что в Германии попытаются изготовить атомную бомбу. Это понятно; ведь расщепление урана было открыто в Германии Ганом, и атомная физика у нас, до изгнания Гитлером многих прекрасных физиков, была на высоком уровне. Победа Гитлера с помощью атомной бомбы представлялась столь чудовищной опасностью, что для предотвращения этой катастрофы казалось оправданным и такое средство, как собственная атомная бомба. Я не знаю, что тут можно возразить, особенно если подумать о том, что в действительности происходило

внационал-социалистских концентрационных лагерях. После окончания войны с Германией многие физики в Америке, надо думать, предостерегали от применения этого оружия, но к тому времени они уже не располагали решающим влиянием. Здесь критиковать нам тоже не пристало. Ведь не смогли же мы помешать тем ужасным вещам, которые делало наше правительство. То обстоятельство, что мы не знали их размаха, не извиняет нас, потому что мы могли бы по крайней мере приложить больше усилий к тому, чтобы об этом узнать.

Ужасно во всем этом рассуждении то, что понимаешь, в сколь огромной мере все неизбежно. Понимаешь, что в мировой истории неизменно практикуется принцип: за доброе дело можно бороться всеми средствами, за плохое — нельзя. Или в еще более коварной форме: цель освящает средства. Но что можно было бы потивопоставить такому рассуждению?

— Мы вот говорили о том,— отмечал Карл Фридрих,— что от изобретателя можно требовать, чтобы он видел свою цель в рамках общей картины технического прогресса на Земле. Попробуем разобрать, что здесь получается. В первый момент после таких катастроф выставляются в большом количестве вполне благовидные соображения. Говорится, например, что благодаря применению атомной бомбы война окончена быстрей. Возможно, в целом число жертв ока-

310