6. Наука как тип коммуникации
Однако в противоположность указанным крайним выводам постпозитивистской теории науки может быть выдвинут ряд аргументов, которые опираются на коммуникативные принципы и нормы научного дискурса и научного сообщества. Даже если наука не может быть противопоставлена магии как более «адекватный» тип познавательной активности, она, тем не менее, отличается от нее по характеру тех коммуникативных норм, которыми в идеале она руководствуется. Эти нормы определяются, с одной стороны, рациональным характером аргументации и эмпирическим характером обоснования и, с другой стороны, ориентацией на достижение консенсуса и готовностью изменять свою позицию в силу предъявляемых аргументов и оснований, что позволяет отличать науку от систем чистого убеждения и веры. Несмотря на то что указанная установка на достижение согласия не всегда может реализоваться в обозримый конечный момент времени, это согласие, тем не менее, остается целью, которая должна быть достигнута «в конечном счете» («in the long run» — Чарльз Пирс). Кроме того, научная коммуникация, в отличие от тех аналогов, которые можно обнаружить в политической или экономической сферах, строится на принципах информационной открытости и прозрачности (без чего невозможно достижение указанного согласия между участниками научной коммуникации). Разумеется, фактически существующие научные институты нередко оказывались далеки от тех идеальных форм, которые имплицитно предполагает научный тип познания. Однако широкое развитие критики (в том числе указанного выше типа) по отношению к функционированию научных институтов само по себе является свидетельством того, что наука способна самостоятельно осуществлять коррекцию своей практики, приводя ее в соответствие со своими коммуникативными нормами (к счастью, названные критики и теоретики науки в большинстве случаев сами следуют этим нормам, что и позволяет отличать их концептуальные разработки от простого кликушества). В силу указанных особенностей научный тип коммуникации может выступать в нормативной роли не только по отношению к самой научной практике, но и по отношению к другим системам и подсистемам социального взаимодействия, в частности, именно с ним увязывается ряд принципов демократического (по определению, а не применительно к тому, что фактически может именоваться таким образом) общественного устройства[11].
Указанное коммуникативно-нормативное понимание науки позволяет в то же время ограничить тотальные притязания науки, в своем натуралистическом понимании стремящейся охватить и структурировать согласно собственным теоретическим моделям всю совокупность окружающей нас действительности. В силу того что на сегодняшний день наука фактически является «мировоззренческим монополистом», определяющим как общую космологическую картину мира современного человека, так и то понимание действительности, которое задает социальные, политические и экономические стратегии революционализации, реформирования или, напротив, консервирования человеческого общества, ей постоянно требуется присутствие рефлектирующей и критической инстанции, препятствующей застыванию научных конструкций в виде фрагментов неизменной и безальтернативной реальности. Научная картина мира является сложно устроенной, но, тем не менее, упрощенной схемой действительности, которая должна осознавать границы своей достоверности, оставляя место для других типов ее постижения, имеющих эстетическую и этическую природу, связанных со здравым человеческим смыслом и т. д. Не только факты и предметы научного познания имеют сложную эмпирически-теоретическую природу, но и повседневная реальность человеческого существования быстро впитывает фрагменты научной картины мира, превращаясь в сложное кентаврическое образование, все более вплетая человека в паутину, которую ткет его же собственный разум. Особую роль играет в этом даже не столько сама наука, которая обладает сложным эзотерическим языком, понятным лишь для специалистов, но особая прослойка популяризаторов и интерпретаторов науки, налаживающих связь между сферой собственно научных исследований и повседневной реальностью, адаптирующих научные теории к области публичного дискурсивного пространства (включая, например, важнейшую в этом отношении систему общего начального и среднего образования). На этой же границе возникают и разнообразные ложные образы науки, которые не только подменяют ее теорию и практику в представлениях людей, никак не связанных с научной деятельностью, но в пределах самой науки, где — в силу катастрофически возросшей специализации — ученые, работающие в одних областях, лишь довольно косвенно представляют себе то, чем занимаются их коллеги в других регионах научного познания. В результате как профессиональный мир ученых, так и жизненный мир, единство интерпретации которого обеспечивает нам область взаимопонимания в обыденной жизни, оказывается переполнен многочисленными фиктивными объектами, застрявшими где-то на полпути между наукой и житейской мудростью. Однако действительно драматичной становится ситуация в том случае, если эти натурализованные мифогенные образования кладутся в основание социально-значимых преобразований, рассматриваясь как структуры реальности «как она есть на самом деле». Россия уже жила по правилам одной такой фиктивной реальности (причем и та теория, которая ее описывала, была неоднократно до неузнаваемости переинтерпретирована), однако это не значит, что существуют другие, действительно правильные общественно-экономические концепции, руководствуясь которыми можно достигать положительного прогнозируемого эффекта. Сколь бы замечательных и изящных математических моделей и предлагала, например, современная экономическая мысль, эти модели, оперирующие схематичными абстракциями действующих агентов экономического пространства, всегда подлежат сопоставлению с альтернативными теоретическими конструкциями. Психология научной работы предполагает уверенность в истинности того, что предлагается ученым в качестве концепции или теории. Его мотивировки при этом могут быть довольно различны — можно рассматривать познание мира как путь богопознания, можно считать, что приобщаешься к божественным истинам или что приобщаешься к сообществу ученых, приоткрывающих извечные законы Природы, можно быть совершенно секуляризованно мотивированным человеком, получающим интеллектуальное удовольствие от абстрактной работы ума, или же считать себя скромным благодетелем человеческого рода и т. д. — в любом случае присущая ученым уверенность в безусловной истинности их построений не может распространяться на тех, кто, опираясь на эти построения, осуществляет определенные практические действия в области социальной действительности.
[1] Настоящая статья продолжает дискуссию «Отечественных записок» о науке, начатую в № 7 за 2002 год. Можно было бы сказать, что анализы и описания того, что происходит или будет происходить с отечественной наукой, несколько отодвинули в сторону вопрос о самом субъекте этих процессов, который мы попытались здесь кратко обрисовать. Разумеется, необходимо учитывать, что это лишь один из возможных взглядов на развитие и систематику научного знания. Несмотря на то, что наука в постсоветское время находится в процессе радикального изменения своих социально-мировоззренческих функций, это, на наш взгляд, не означает, что в перспективе она займет место лишь одного из институтов, соседствующего на равных правах с другими институтами, обслуживающими определенные индивидуальные или социальные потребности.
[2] В качестве рецидива привычки легко выводить коммунистическую мораль из научного коммунизма можно указать следующий пассаж из «Концепции реформирования российской науки на 1998#2000 годы», адресованный «общественным наукам»: «Следует сосредоточить усилия на таких вопросах, как способы формирования менталитета гражданского общества в условиях российской действительности, научные основы борьбы с преступностью, в первую очередь с организованной, борьбы с пороками современного общества — алкоголизмом, наркоманией и проституцией, проблемы формирования морали и нравственности, гражданской позиции и причастности к судьбе отечества» [http://www.extech.msk.su/s_e/min_s/reform/cncpc3.htm].
[3] Лаплас исходил из модели динамического каузального воздействия, которая была поставлена под сомнение лишь с введением в физику статистических вероятностных моделей.
[4] Можно ввести следующую классификацию познавательных интересов, задействованных в научно-технической деятельности: 1) дескриптивно-феноменальный («что это?», «что происходит?»), 2) каузально-объясняющий («почему это происходит?») и деятельный («что следует делать?»). Третий тип интереса как раз и является техническим. Карл Ясперс предельно ясно сформулировал в свое время различие научной и технической установки, резюмировав его положением: «Чистая воля к познанию существует и без технической цели» (Ясперс К. Истоки истории и ее цель // Смысл и назначение истории. М.: Издательство политической литературы, 1991. С. 107).
[5] Ученые нередко работают над такими проблемами, которым едва ли возможно придумать какое-то техническое применение (например, проблема возникновения Вселенной), тогда как современная техника успешно функционирует на основании фальсифицированных теорий (например, орбиты искусственных спутников вычисляются главным образом на основании ньютоновской физической теории).
[6] Для иллюстрации привожу цитату из «Концепции реформирования российской науки на 1998–2000 годы», где в государственную финансовую политику закладывалась именно эта гомогенно-экономическая логика: «Министерство науки и технологий Российской Федерации при разработке проектов федерального бюджета на предстоящий период должно совместно с координационными советами по приоритетным направлениям развития науки и техники обеспечить концентрацию средств на наиболее актуальных и близких к завершению темах, исключить дублирование проектов, поддерживаемых научными фондами (курсив мой. — В. К.), и на этой основе определить объемы финансирования фундаментальных исследований, разработки перспективных технологий и приоритетных направлений научно-технического прогресса».
[7] Чтобы не навлечь на себя подозрение в ретроградстве, приведем один любопытный пассаж из интервью Сергея Капицы: «Но представьте себе, что вдруг не стало ядерной энергии. От того, что не будет атомных бомб и подводных лодок с ядерными реакторами, мир станет только лучше. Если все ядерные электростанции замрут, мир на двенадцать процентов лишится своей энергетики. Мы это легко переживем. Будем чуть больше добывать газа и нефти, развивать альтернативную энергетику, сокращать потери, на бытовом уровне экономить тепло и свет — и все встанет на свои места» [http://www.informika.ru/text/magaz/newpaper/messedu/cour0102/2300.htm].
[8] В свою очередь научное сообщество может быть рассмотрено на предмет влияния «внешних» социальных процессов, определенным образом структурирующих как его институты, так и определенные системные особенности самого научного знания (см., например: Сокулер З. А. Знание и власть: наука в обществе модерна. СПб.: Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 2001).
[9] Интересные соображения на эту тему см.: Декомб В. Современная французская философия. М.: Весь мир, 2000. С. 161 и далее.
[10] См., например: Макинтаир А. После добродетели. М.: Академический проект; Екатеринбург: Деловая книга, 2000. С. 122 и далее.
[11] В этом смысле Джон Дьюи, например, писал о том, что «будущее демократии связано с распространением научной установки» (Дьюи Дж. Свобода и культура. Лондон: Overseas Publications Interchange, 1968. С. 165).