2. Наука и ценности

Наука, постепенно модифицируясь в ценностно-стерильный тип познания, приобрела совершенно уникальную особенность, которая не была присуща ни одной из известных до тех пор форм познавательной активности человека, так или иначе включающих в себя ценностное или нормативное измерение (последнее относится и к науке в той форме, которая существовала в античности, в Средневековье и в Новое время). А именно, она становится совершенно индифферентной по отношению к ценностному контексту своего существования. Эта ее особенность особенно явно проявилась в XX столетии, когда оказалось, что наука может вполне успешно развиваться в рамках любых режимов и даже обращать себе на пользу, например, неограниченные возможности, предоставляемые «тоталитарными» политическими системами. Наука успешно обслуживала как государство, требующее от нее все новых средств массового уничтожения (именно в этой сфере, пожалуй, никогда не было проблем с внедрением в производство прикладных производных научной деятельности), так и капитал, не склонный считаться, например, с глобально-экологическими последствиями своей индустриальной деятельности. Одним из последних живо дискутируемых вопросов из этой области является тема клонирования человека, причем со стороны науки в собственном смысле слова трудно ожидать какой-то внятной позиции по этому вопросу, поскольку как теоретическая и техническая проблема этот вопрос столь же стерилен, как и вопрос термоядерного синтеза. В то же время, несмотря на указанную оценочную нейтральность, наука имплицитно содержит в себе ряд нормативов, которые могут быть сформулированы как в виде критериев научности, так и в виде регулятивов научной коммуникации. В конце концов, само требование воздержания от оценочных суждений в науке является нормой, имеющей ценностное содержание.

Один из крупнейших представителей позитивизма XX века, Карл Поппер, учитывая опыт скрещивания тоталитарных режимов и науки (научный коммунизм, «биологическое» обоснование нацизма и т. п.), попытался сформулировать критерии научности так, чтобы исключить возможность такого рода симбиозов. Если переформулировать его выводы применительно к нашей теме, то они сводятся к тому, что наука не может быть положена в основание масштабного политического проекта, поскольку такого рода проект предполагает знание о сущности происходящих политических и социальных процессов. Наука же в принципе не дает такого рода знания, более того, наука отличается от не науки (вроде марксизма или психоанализа) тем, что ее теории фальсифицируемы, т. е. в принципе могут быть опровергнуты, а значит и не могут служить руководством к безусловно уверенному в истинности своих оснований практическому действию. В то же время приписывание какой-то научной теории статуса безусловно истинной изымает ее из научного употребления, где она всегда может быть поставлена под сомнение и стать объектом критики и опровержения, превращая ее тем самым в ненаучную догму.

Уже эта неопозитивистская концепция указывала на отказ от одной из характерных черт предшествующей (в том числе позитивистской) теории науки, а именно от представления о непрерывном поступательном накоплении «позитивного знания». Указанная идея вдохновляла XIX век, когда всякий прогрессивный человек считал своим долгом препарировать лягушек или — на худой конец — читать Спенсера. Оптимистическая вера в научной прогресс была, однако, сильно поколеблена Первой мировой войной, когда выяснилось, в частности, что наука не удовлетворяет некоторым мировоззренческим запросам человека, заброшенного в «расколдованный» наукой мир. Один из вдохновителей неопозитивистской волны — Людвиг Витгенштейн — провел границу научного и ненаучного знания в своем законченном во время Первой мировой войны «Логико-философском трактате»: «О чем нельзя говорить, о том следует молчать»— в том смысле, что молчать следует обо всем, высказывания о чем не удовлетворяют критериям научности.

Надо заметить, что на фоне этих и последующих фрустраций, одолевающих западный мир, Советский Союз выглядит удивительным заповедником, значение которого еще ждет умного и спокойного анализа. В идеологической борьбе времен перестройки сложился набор страшных историй о судьбе науки в СССР, отдельные направления которой (например, генетика и кибернетика) закрывались или преследовались по идеологическим соображениям. Нельзя, тем не менее, отрицать того факта, что СССР был той страной, где статус науки, объем предоставляемых ей инвестиций, социальных преференций и экономических возможностей были несопоставимы с положением науки ни в какой другой стране. Причем эта политика проводилась по всему фронту научных исследований, а вся советская идеология была пронизана пафосом научно-фундированного прогресса, который и не снился западному ученому, занятому перманентным фандрайзингом, десятилетиями высиживающему место в университете, на свой страх и риск берущему кредиты под создание промышленной технологии, исповедующему кредо «или печатайся, или умри». Еще свежи в памяти те времена, когда будущие сотрудники бесчисленных НИИ зачитывались произведениями Ефремова и Стругацких, которые были пропитаны оптимистическим пафосом научного поиска и покорения космоса. Современный «кризис науки» в России — это не только и не столько проблема недофинансирования или невнимания государства к статусу ученого, которое можно восполнить каким-то политическим решением. Это крах целой научно-фантастической идеологии и научно-фантастической страны, которая многие годы жила ожиданием того, что научно-технический прогресс породит, наконец-то, базис для перехода от поднадоевшего социализма прямо к райскому коммунизму. Можно предположить, что такого рода завышенная идеологическая нагруженность науки[2] определялась блокированием всех других видов утопизма, в результате чего ее образ был перегружен мифологией, которая на какой-то шизофренический манер сочеталась с реальным положением дел. Все прогрессивные граждане от млада до велика читают научно-популярные журналы: дети — «Юный техник» и «Юный натуралист», молодежь — «Технику молодежи», остальные — «Науку и жизнь», «Химию и жизнь» и «Знание — сила». В них описываются токомаки, луноходы, лазеры и фотонные космические корабли, тогда как их читатели в повседневной жизни заняты, скажем, изготовлением практичных транзисторных приемников, собираемых из солдатского походного котелка, перегоревшей лампочки и двух катушек из-под ниток, или «простого приспособления для вулканизации пассика», опираясь на многочисленные руководства из серии «Сделай сам».