Ридер КВ часть 2 / ПОЛИТСОЦИОЛОГИЯ / Вебер / Управление -ОЗ

Характерной чертой постиндустриального общества является переход от реальной экономики к «экономике символов», основным продуктом которой становится бренд. Бренд превращается в стратегический ресурс и капитал и для организаций культуры, он позволяет получать экономические выгоды от внеэкономических благ — символических атрибутов и преимуществ, осязаемых и неосязаемых элементов репутации, легенд и мифов, культурных традиций, грез и предрассудков, вкусов и симпатий публики. Бренд становится символом доверия аудитории к качеству и привлекательности культурного предложения, гарантией подлинности культурного продукта. Доля символической компоненты в цене товаров и услуг культуры и искусства неуклонно возрастает. Апробированный аудиторией символ является, по образному выражению Ж. Бодрийяра, условным рефлексом контролируемых чувств[10].

Таким образом, в современной цивилизации досуга экономика культуры строится на производстве и потреблении символов и ценностей, удовлетворяющих «высокие», нематериальные потребности. Работа на рынке символов — это работа не с товарами и услугами, а с социально-психологическими мотивами, желаниями, ценностями и предрассудками людей в ситуациях, когда потребление материальных вещей отражает нематериальные социальные потребности. Достаточно ярко такую перемену иллюстрирует руководство компании «Rolex», когда подчеркивает, что они работают на рынке общественного положения, а не на рынке наручных часов.

Технологии экономики желаний ставят во главу угла стиль жизни, отражают ситуацию в современном обществе, когда идентификация человека происходит на основе потребления схожих товаров и услуг, одинакового проведения досуга. В цивилизации досуга приобретение таких вещей становится подтверждением групповой принадлежности, а уклонение от стиля жизни определенного круга или невозможность приобретения вещей, являющихся атрибутом данного социального слоя, приводит к групповому отторжению.

Соответственно, спрос на товары и услуги, предлагаемые сферой культуры, самым непосредственным образом связан с социально-психологическими мотивами, такими как:

— единение с другими людьми;

— стремление не отстать от жизни;

— соответствие стилю жизни определенной социальной группы;

— следование моде;

— выделение из толпы;

— бегство от одиночества, желание быть любимым.

Проявление указанных мотивов социального поведения составляет нерациональную компоненту экономического поведения и выражается в так называемых социальных эффектах:

эффект «присоединения к большинству» — величина, на которую возрастет спрос на товар или услугу из-за того, что другие люди тоже покупают данный продукт; на этом эффекте основывается рыночный потенциал культурных брендов, модных товаров и услуг;

эффект «сноба» — величина, на которую падает спрос из-за того, что другие тоже потребляют данный продукт; этот эффект учитывается при ценообразовании и потреблении эксклюзивных товаров и услуг;

эффект Веблена — величина, на которую возрастет спрос с увеличением цены на продукт из-за того, что потребление данной услуги или товара станет «демонстративной праздностью»; этот эффект, кроме предметов роскоши, воздействует на рыночный потенциал всех новинок.

Итак, в цивилизации досуга товары и услуги сферы культуры предназначены для удовлетворения потребностей «высокого порядка»[11] — для самоутверждения, самоуважения, социальной принадлежности. Смещаются потребительские акценты: конкретные товары или услуги сферы культуры превращаются в символические компоненты целостного жизненного стиля.

На современном этапе все потребительские рынки насыщены или близки к насыщению, дефицит товаров и услуг давно заменен изобилием, значимым является только дефицит желаний. В связи с этим в цивилизации досуга культура и творчество становятся абсолютно необходимы процессу потребления, потому что только творческая энергия рождает и развивает желания. Творческие индустрии способны придать процессу потребления дополнительную глубину и длительность, вызывать и поддерживать интерес и желания — через истории, легенды и мифы, реплики и сувениры, игру воображения, погружение в прошлое или будущее. Культура по своему потенциалу способна вовлекать в переживания, заставлять восхищаться, смеяться, плакать, страдать и негодовать, расширяя тем самым границы эмоционального мира. Но только экономика желаний способна направить творческую энергию на потребление, превратить «пыльную» культуру в желанную и востребованную и таким образом конвертировать желания в деньги. Сложные и тонкие технологии управления нематериальными потребностями иногда позволяют заново открыть людям культурное наследие и актуальную культуру, разбудить и развить их желания увидеть и услышать, почувствовать, пережить, окунуться в атмосферу и — каждому! — потратить на это деньги, соразмерные его кошельку. Экономика желаний, культура и творческие индустрии обуславливают существование друг друга и способствуют взаимному развитию.

На рубеже тысячелетий повышается темп обновления, усиливается стремление людей к новизне и разнообразию, меняются интересы. Отсюда тенденция к дроблению рынков культуры, сокращению жизненного цикла товаров и услуг. В такой ситуации успешность маркетинговых стратегий по согласованию спроса и предложения в культуре определяется точностью сегментации аудиторий, возможностью корректировать предложение под быстро меняющийся спрос и удерживать интерес за счет интенсивной коммуникации. Но ядро экономики желаний в современной цивилизации досуга составляют технологии проектирования будущего, создание креативного потенциала и управление развитием, формирование инновационных потребностей и опережающего избыточного предложения.

Роль культуры и ее экономический потенциал в современном обществе радикально меняются. Проектирование желаний и необходимая для этого творческая энергия становятся востребованными, потому что желания в современной цивилизации досуга приобретают концентрированный вкус денег.

[1] В России данная концепция стала доминировать уже в постсоветский период, более устаревшая советская доктрина рассматривала культуру как часть государственной идеологической системы, направленной на формирование «гармонически развитой личности». Соответственно, организации культуры поддерживались государством как «работники идеологического фронта».

[2] Составляют карты культурных ресурсов и культурного потенциала территорий.

[3] Под досугом подразумевается внерабочее время. Свободное время может быть занято домашними делами, а досуг как таковой приходится, как правило, выкраивать из свободного времени.

[4] Концепции «экономики желаний» не существует, нет ее теории, нет устоявшихся понятий. Термин «экономика желаний» я впервые сформулировала и использовала при подготовке данной статьи для журнала «Отечественные записки». На мой взгляд, эта метафора лучше всего отражает суть изменений, происходящих в индустрии культуры. А вот понятие «цивилизация досуга» впервые было предложено и введено в научный оборот еще в 60-е годы XX века.

[5] Dumazedier J. Toward a Society of Leisure. N.Y.: Free Press, 1967.

[6] См. работу Ж. Дюмазедье 1974 года «Эмпирическая социология досуга».

[7] Friedmann G. The anatomy of work. London, 1961.

[8] Фандрайзинг (от англ. fandraising) — привлечение финансовых средств на осуществление конкретной программы (проекта). Это систематическая и направленная деятельность организаций, включающая такие способы привлечения средств, как обращение за грантами, организация благотворительных мероприятий, сбор пожертвований и т. д.

[9] Западными исследователями используется термин «the new culture consumer» — «новый культурный потребитель». В русском языке традиционный экономический термин «потребитель» по отношению к культуре имеет негативный оттенок. В данной статье я использую термин «потребитель» в классическом экономическом значении без негативного оттенка.

[10] См.: Бодрийяр Ж. Система вещей. М., 1998.

[11] Согласно распространенной концепции «иерархии потребностей» А. Маслоу.

№ 6 (27) 2005→

Кто и как взращивает в России гражданское общество

Напечатать

Мария Ноженко

Демократия сработает только там, где есть гражданское общество. Точка. После Роберта Патнэма этот тезис стал аксиомой. С ним согласны даже творцы фасадных демократий, те, что проводят Гражданские форумы и создают Общественные палаты. Бесспорно и то, что гражданское общество не рождается просто так, в один миг, из ничего. Ему требуется время для появления на свет и взросления. Издесь уже аксиомы заканчиваются, а с ними и единство взглядов. На вопрос, как долго и под действием каких импульсов происходит становление гражданского общества, можно услышать разные ответы. Доминирует в данный момент представление, что поскольку «у гражданского общества глубокие исторические корни»[1], то там, где не было длительной и непрерывной истории «гражданских традиций», институциональные реформы, скорее всего, обречены на провал. Несмотря на всю свою пессимистичность, тезис Патнэма, что «в Палермо прослеживается будущее Москвы»[2], имеет множество сторонников. Как указывает Диана Шмидт, «большинство авторов объясняют характерную слабость гражданского общества в России и склонность ее граждан не доверять общественным организациям и по возможности избегать контакта с ними историческими и культурными факторами, подчеркивая отсутствие в стране гражданских традиций»[3].

Что же касается импульсов, способствующих развитию гражданского общества в таких странах, как Россия, то кто-то считает, что его становление возможно только при наличии определенной формирующей внешней силы (например, зарубежных фондов[4]). Другие же, напротив, придерживаются той точки зрения, что гражданское общество «невозможно по указке создать», «оно вырастает самостоятельно, питаясь духом свободы»[5]. Скорее всего, правы и те и другие, вопрос лишь во времени, которое будет затрачено на становление гражданских традиций. В ситуации, когда в запасе нет нескольких столетий, предпочтительнее, наверное, внешнее вмешательство, так как самостоятельный рост гражданского общества может растянуться очень надолго, особенно, если свобода вдруг на какое-то время будет отобрана. И здесь возникает вопрос: кто же на самом деле в России взращивает гражданское общество? Ответы на него можно услышать самые разные, и, как ни странно, все они будут правильными. Так как в данный момент вряд ли возможно обнаружить главного «творца» гражданского общества в России, да и само понятие «рост» в применении к гражданскому обществу должно быть четко определено. Тем не менее, исследователь может попытаться выяснить, что является необходимым условием объединения усилий общественных организаций[6] при решении насущных социальных проблем в конкретном российском регионе. Можно даже попробовать, сделав необходимые оговорки, экстраполировать полученные результаты на страну в целом. Для этого надо найти такой регион, который, с известной натяжкой, можно было бы считать миниатюрной моделью России. Автор данной статьи попробовала произвести такую экстраполяцию, избрав в качестве «модельного» региона Ленинградскую область. В основу работы легли данные, полученные в ходе совместной работы сотрудников Центра европейских исследований (Европейский университет в Санкт-Петербурге — ЦЕИ ЕУСПб) и Гуманитарно-политологического центра «Стратегия»[7].

№ 2 (47) 2012→

Стратегия нового принципала

Напечатать

Николай Розов

Давно известно, что коррупция — это не сама болезнь общества, а проявление болезни или сочетания нескольких болезней. Среди десятков разнородных концепций, претендующих на исчерпывающее описание механизмов коррупции, наиболее абстрактной и емкой является принципал-агентская модель, поскольку она способна представить суть коррупции без обращения к каким-либо уточнениям относительно государственности, институтов, целей, структур и уровней управления, характера ресурсов, правовых кодексов, специфики интересов и культуры участников и т. д. Присоединим к ней рентную модель, поскольку не спорадическая, а регулярная, системная коррупция (явно присутствующая в современной России) как раз и состоит во взимании ренты чиновниками из бюджета государства, бюджета бизнеса и бюджета населения.

Основа коррупции — такое отношение между акторами (индивидами, группами), когда один (принципал) передает другому (агенту) ресурсы и полномочия для выполнения некоторых задач и функций, в частности в интересах третьих лиц (клиентов), причем соответствующие ограничения зафиксированы в правилах, тогда как агент имеет интересы и возможности использовать эти ресурсы и полномочия для своей выгоды.

Использование агентом ресурсов и полномочий, нарушающих правила (законы, порядок), и называется коррупцией. Если же это использование ресурсов и полномочий поставлено на постоянную основу, то экономически оно обретает статус ренты, прежде всего административной ренты.

Может ли коррумпированное государство быть крепким и устойчивым?

Согласно традиционной концепции коррупция снижает эффективность государства, обусловливает его деградацию вплоть до разрушения. И это верно, если имеется в виду социально ориентированное либерально-демократическое государство, которое обслуживает рациональная, действующая на основе формальных правил и законов бюрократия.

Если же взять за основу понятие государства по Максу Веберу — организация, обладающая монополией легитимного физического насилия на определенной территории, — и изучить эмпирические факты относительно устойчивости/ неустойчивости коррумпированных государств, то выводы будут совсем иными. Дарден показывает отнюдь не редкие случаи, когда взятка (сюда можно добавить «откат», «распил» и т. п.) является важной частью неформального соглашения, или договора, между руководителями и их подчиненными. При этом государство не опирается на принцип верховенства права, а действует преимущественно через неформальные институты — стабильные правила игры, которые не записаны и не кодифицированы в качестве устава или закона[1].

Коррупция действительно делает рассматриваемое государство не похожим на немецкое или скандинавское государство, но вовсе не отменяет административную иерархию с ее способностью к принуждению и контролю, сбору налогов, поддержанию относительного порядка, военной организации и даже выполнению ряда задач по развитию инфраструктуры (дороги, связь, энергетика и т. п.). Дар-ден вполне убедительно на многих примерах демонстрирует, что коррупция часто является весьма эффективным средством контроля за подчиненными, поддержания их лояльности. Здесь действуют два основных механизма.

С одной стороны, взятки зачастую являются «вторым окладом» или даже составляют большую часть доходов от должности. Такие места привлекательны, за них держатся. С другой стороны, сама незаконность коррупционной деятельности оказывается мощным механизмом контроля руководителей над подчиненными. Дарден указывает, что в условиях некоррумпированной системы уволенный подчиненный теряет только должность с доходом и волен искать иное место, возможно, даже лучшее. Если же подчиненный, получавший, как и многие его сослуживцы, незаконные доходы в коррумпированной системе, выказывает непослушание, идет на конфликт с начальством, то его можно лишить всего накопленного имущества как преступно приобретенного и даже отправить под суд и в тюрьму, пользуясь «избирательным правосудием». Это делает бюрократическую иерархию более или менее управляемой и относительно эффективной, а государ­ство — устойчивым[2]. Разумеется, обычно при этом страдает основная часть населения, ухудшаются общие показатели и перспективы развития страны, но ведь это совсем иные параметры в сравнении с крепостью и устойчивостью авторитарного государства.

Россия, по крайней мере современная, вполне укладывается в общую категорию таких авторитарных коррумпированных, но относительно эффективных государств. Конечно же, разнообразие типов коррупционных механизмов и соответствующих типов инсайдерских габитусов в каждой стране свое. В России, например, важнейшую роль в регулировании экономической жизни в последнее время стали играть силовые структуры, особенно спецслужбы. В режиме «ручного управления» они облегчают централизованный контроль, выступая в роли ЦК КПСС советской эпохи.

Социальная природа российской коррупции

В России управленческие предпосылки коррупции существенно усиливаются вследствие обширности территории (затрудняющей непосредственный контроль), гиперцентрализации и чрезмерного множества уровней управления («вертикали власти»).

Для России также характерно слишком частое изменение экономического законодательства. Излишне строгие законы (особенно в части налогообложения) обусловливают их повсеместное нарушение, что дает возможность представителям государства применять «избирательное правосудие», требовать мзды в обмен на «прощение» и т. д.

В России типичной является так называемая административная (статусная) рента, когда занятие определенных позиций в государственной службе предполагает доступ к дополнительному доходу за счет использования предоставляемых полномочий и ресурсов. Для России характерно сочетание «неовотчинности» в отношении чиновников к подведомственной территории, населению и патер­нализма в отношении населения к государству вообще, к верховной и местной власти, ее представителям.

Исследующий российскую коррупцию Георгий Сатаров считает, что под принципалом может пониматься народ (согласно Конституции), верховная власть (со своей «вертикалью», множащей своих агентов, которые становятся принципалами для нижестоящих агентов, и т. д.) и общество (только в случае выработки им самосознания и консолидации как принципала в отношении государства — агента).

Принципал — это тот, кто способен сместить агента, наказать его за нарушение правил, назначить другого, тот, кто способен передавать или не передавать тому или иному агенту ресурсы и полномочия. Если от Конституции и теории обратиться к российской действительности, то становится вполне очевидным, что ни народ, ни общество принципалами в России не являются.

Основными признаками принципала в России традиционно обладает верховная власть (воплощенная в Великом Князе, Царе, Императоре, Генсеке, Президенте и их административных аппаратах, как бы они ни назывались).

Этот принципал на протяжении столетий централизованной российской государственности действительно периодически бывает озабочен ростом и даже разгулом коррупции (мздоимства и лихоимства), предпринимает разного рода кампании по ее искоренению или хотя бы ограничению. Эти действия обычно получают поддержку у народа, осмысляются им как «управа» на ненавистных «сильных людей», «царевых слуг», «воров», «угнетателей», «бюрократов».

При более внимательном рассмотрении оказывается, что степень автономности верховной власти от нижележащего слоя высшей бюрократии в разные исторические периоды бывала разной. Конфликты между кланами и дворцовые перевороты показывают, что этот слой далеко не всегда соглашался на роль агента, нередко он сам становился принципалом и выставлял устраивающую его новую фигуру верховного властителя в качестве символа достигнутого единства.

Действительным верховным принципалом в России следует считать властную группу (иногда довольно большую, объединяющую высший слой бюрократии, в том числе местных правителей, иногда малую — ближайших советников и сподвижников верховного правителя, реально способных переназначать всех остальных), которая отождествляет себя с высшей государственной властью и действует от имени государства.

Нижележащие уровни государственной пирамиды совмещают роли принципала и агента. Самый нижний ярус пирамиды, включающий тех, кто непосредственно взаимодействует с населением (участковый милиционер, работник загса, паспортного стола, таможенник, налоговый инспектор), казалось бы, занимает сугубо агентскую позицию, поскольку сам уже никому не передает полномочий и ресурсов. Однако в России представители даже этого нижнего слоя идентифицируют себя с государством, ощущают свое единство с более высокими уровнями государственной пирамиды. Это ощущение имеет не только психологическое основание. Разумеется, генералы ГИБДД и высшее руководство Таможенной службы сами на трассы и терминалы не выходят, но дачи-дворцы строят не только на свою зарплату. Рентные ручьи текут к ним от самых низов.

С точки зрения принципал-агентской модели это означает, что принципал не отделен от агента и вовсе не заинтересован в «искоренении» коррупции, поскольку совместно с агентом в ней участвует. Считается, что в Китае власть, пусть авторитарная, является строгим принципалом по отношению к чиновникам-агентам. В России же власть вместе с чиновниками (и приближенными олигархами) является единым приципалом-агентом по отношению к «внесистемному» бизнесу и на­селению — клиентам и жертвам коррупции[3].

Кто же агент? Каковы предоставляемые ему ресурсы и полномочия? Оказывается, население России совмещает в себе качества и клиента (просителей у государства) и агентов. Личная собственность (земля, недвижимость, автомобили, банковские счета) российских граждан не является священной и неотъемлемой. Она лишь ресурс государства, данный гражданину во временное пользование. Права и свободы личности оказываются дарованными государством ограниченными «полномочиями» каждого распоряжаться своей жизнью, они могут быть расширены, сужены или вовсе отняты.

Такой взгляд подтверждается множеством фактов, среди которых традиционные государственные практики (рекрутство и военный призыв, принудительные работы на строительстве железной дороги, каналов, на уборке овощей), отъем жилья для строительства объектов «государственной важности», запрет на выезд из страны в советское время, неистребимый институт прописки и регистрации.

Природа массовой терпимости к коррупции

Почему население страны не только мирится со своей «агентской» ролью и фактическим бесправием, но в своем большинстве почитает государство, надеется на него, готово ему служить?

Как показывает в своих исследованиях Симон Кордонский, советские граждане были почти поголовно, а современные российские — в большинстве являются рентополучателями или же надеются ими стать (по крайней мере стать пенсионерами, получающими свою ренту — пенсию — от государства[4]).

Также значимыми группами рентополучателей вне бюрократии являются все бюджетники (учителя, врачи, научные сотрудники, преподаватели и т. д.), коммерсанты, работающие на госзаказы, студенты, учащиеся на бюджетных местах в государственных вузах, работники предприятий, получающих государственную поддержку.

Коррупцию осуществляют не отдельные чиновники (агенты) в отношении честных правителей и народа (принципалов), а множество групп внутри государственного аппарата, выступающих от имени государства в качестве принципалов (привилегированных рентополучателей) по отношению к населению (простым рентополучателям). Таково, по сути дела, вотчинное отношение представителей государства ко всей территории страны и ее населению. А поскольку основная часть населения получает защиту (либо надеется получить) и ренту от государства, то относится либо «с пониманием», либо с завистью к представителям государства, получающим свою ренту[5].

Широкое распространение подданнической традиции государственного патернализма и вотчинности служит основой для массовой терпимости к коррупции[6]. В России коррупция как «нелегальная» административная рента глубоко эшелонирована и практически легитимирована.

Специфика современной коррупции в России

Коррупция в России сегодня уже многими понимается не как отклонение от нормы, а как сама норма[7]. Многие группы внутри государства воспринимают его не как принципала, от которого следует скрывать свои коррупционные практики, а как инструмент, необходимый:

для собственно получения административной ренты,

для обеспечения для себя и своей группы лучших условий ее получения через новые законы, указы, инструкции, порядок отчетности и т. д.,

для защиты своей монополии на определенный тип ренты, в том числе путем отстранения возможных конкурентов или критиков силовыми средствами государства.

Открытость России для мировой экономики в данном аспекте также играет свою роль. На что тратится полученная рента, как законная, так и незаконная (коррупционная)? Главные способы таковы:

защита и укрепление своей социальной позиции, прежде всего, как рентополучателя,

потребление (удовольствия, впечатления, лечение),

накопление (в банковских счетах, акциях, ценных бумагах, драгметаллах),

вложение в долговременные ценности (недвижимость, образование детей, предметы роскоши, произведения искусства, передаваемые по наследству),

инвестиции в производственные и иные проекты, дающие прибыль.

Рассмотрим, где и как тратится полученная рента в зависимости от ее размера. Мелкие и средние рентополучатели в основном оставляют деньги в России, распределяя их по четырем первым каналам (хотя многое и тратится за границей — через массовый туризм). Крупные рентополучатели почти полностью переключаются на зарубежные возможности (пп. 2—4). Отдых и лечение за границей, счета — в Швейцарии, недвижимость и образование детей — в Европе (прежде всего в Англии). Инвестиции в зарубежные предприятия (п. 5) уже серьезно конкурируют с отечественными, которые требуют гораздо больших издержек на защиту (п. 1), причем без особых гарантий. То есть в основном в России остаются только рентные средства из п. 1 (защита и укрепление своей социальной позиции прежде всего как рентополучателя). Именно они и питают коррупцию!

Долговременный системный эффект такой конфигурации финансовых потоков еще более разрушителен, чем ущерб от самой коррупции. В высших слоях бюрократии нет никакого стимула развивать отечественную инфраструктуру, отечественную банковскую систему, отечественную медицину, отечественное образование, местный туризм и т. д. Неуклонно растет разрыв — жизнь и вложение средств за рубежом более привлекательны, чем в собственной стране. Появляется все больше стимулов к тому, чтобы в будущем самые талантливые, образованные и активные российские граждане уезжали за границу. Таким образом уже выстроена и неуклонно набирает обороты саморазгоняющаяся «машина перекачки» наиболее ценных ресурсов (от углеводородов и леса до человеческих талантов) из России.

Всякая машина нуждается в топливе, особенно машина с разрастающимся потреблением. В современной структурно-демографической теории известен и хорошо изучен феномен «перепроизводства элиты», который неуклонно ведет к межэлитным конфликтам[8]. С этой точки зрения каждая новая волна «борьбы с коррупцией» может оказаться лишь временным проявлением этих конфликтов, направленных на передел и перенаправление рентных потоков.