Uayt_L_Izbrannoe_Nauka_o_kulture_Kulutrolo

делал человек — все это детерминировано его культурой. А культура развивается в соответствии со своими собственными законами. И все большее развитие социальной науки всего лишь проясняет этот факт.

Философия Свободной Воли и всемогущества широко распространена в сфере образования (см. с. 122). «Воспитатели», ректоры высших учебных заведений, выступающие во время актовых дней ораторы и другие просветители никогда, судя по всему, не устанут твердить миру, что его спасение заключено в образовании. Выдающийся антрополог покойный Кларк Уисслер, рассматривая нашу цивилизацию так, как он рассматривал бы и другие культуры человечества — культуру «черноногих» индейцев, племен банту в Африке или аборигенов Австралии, — обнаружил, что характерной чертой нашей культуры является вера в образование и в его способность исцелить все болезни. «Дело в том, — говорит он, — что мы хотели бы преодолеть все трудности образованием... О чем бы ни шла речь — о борьбе с болезнью, об открытии нового предпри-

370

ятия бытовых услуг, об оценке произведения искусства, о новых веяниях моды или о чемнибудь в том же духе, — мы неизменно обращаемся к образованию, надеясь сделать его всеобщим и доступным». Наша вера в образование и стала, по сути, нашей религией, как на это указывает доктор Уисслер:

«Наша культура характеризуется преобладающей верой в нечто такое, что мы называем образованием — своего рода механизмом умиротворения побуждений природы посредством культуры. Мы, не отдавая себе в этом отчета, верим в то, что эта формула или этот

метод приведет к наиболее полному осуществлению этого чаяния. Такова наша подлинная религия»14.

Доктор Уисслер сравнивает нашу формулу образования с магическими формулами первобытных племен:

«Зачастую среди тех народов, которые нам заблагорассудилось называть менее цивилизованными, мы находим класс людей, которых мы именуем шаманами, знахарями, заклинателями и т.д... Там, где таким людям раздолье, к ним обращаются всякий раз, когда дело принимает дурной оборот, когда речь идет о болезни, голоде, любви или войне, и независимо от того, какой бы ни была природа того, что причиняет беспокойство, они всякий раз поступают одинаково, т.е. произносят или демонстрируют того или иного рода формулу. Они могут произносить ее нараспев, они могут сопровождать ее пляской или же просто совершать ее — это неважно. Суть всегда будет заключаться в том, что если ты произнесешь правильную формулу, то силы природы сделают правильным то, что было неправильным... Во всякой культуре формулы использовались для умилостивления природы, в какой бы форме — богов или сверхъестественных сил - ее ни представляли, а...

культуры различаются между собой не этим (поскольку в какой-то мере все они друг на друга похожи), но теми разновидностями формул, в которые они верят. Нашей великой формулой осуществления наших главных идеалов является образование... Это своего рода великая сверхформула, с помощью которой мы надеемся увековечить и усовершенствовать нашу культуру.. .»15

371

Вера первобытного человека в его формулы и ритуалы, в его знахарей и заклинателей не была поколеблена постоянным повторением тех же болезней, которые они должны были предотвратить или исцелить. Отсутствие успеха не убеждало его в том, что его формулы и обряды неэффективны; это убеждало его лишь в том, что необходимо совершать больше магических обрядов и что они должны быть лучше. А мы, взирая на образование как на наше «спасение», остаемся непоколебимы в нашей вере, несмотря на зрелище неисчислимых трагедий и катастроф. То, что нам требуется, говорим мы, — так это больше образования.

Для первобытного человека магия была доступным человечеству способом оказывать влияние на внешний мир и тем самым формировать его в соответствии с его потребностями и желаниями. А мы представляем себе образование как такой инструмент, с помощью которого можно

преобразовать общество и сформировать его в согласии с нашей волей. Однако образование является не силой или инструментом вне общества, но процессом в нем. Оно является, так сказать, физиологическим процессом социального организма. Образование — это средство, используемое обществом при осуществлении его собственной деятельности в стремлении достичь его собственных целей. Таким образом, в мирное время общество воспитывает для мира, но вот когда нация находится в состоянии войны, оно воспитывает для войны. В мирные времена создателей военного снаряжения считают «торговцами смертью», а вот во время войны говорят, что они «трудятся для победы». В мирное время Он — Князь Мира, но вот когда приходит война — «Хвалите Господа и выпускайте боеприпасы». И отнюдь не народ контролирует свою культуру посредством воспитания; скорее наоборот — воспитание, формальное и неформальное, является процессом, посредством которого каждое новое поколение поступает под контроль системы культуры. А если так, то в высшей степени нереалистично думать, будто воспитание преобразует общество извне. Никто лучше великого французского социолога Эмиля Дюркгейма не обрисовал тех отношений, которые существуют между воспитанием и обществом. Вот что он писал:

372

«Но это значит приписывать воспитанию ту силу, которой оно не обладает. Образование — это всего лишь образ, отражение общества. Воспитание копирует общество и воспроизводит его в урезанной форме, но общества оно не создает. Воспитание является здоровым тогда, когда в здоровом состоянии находится сама нация, но, не имея силы изменять себя, оно деградирует тогда, когда приходит в упадок нация. Если испорчена нравственная среда, что ощущают и сами учителя, то им не по силам избежать ее влияния. Ну и как же тогда тем, кого они обучают, воспитатели могут внушить представления, отличные от тех, которые они восприняли? Каждое поколение создается предыдущим поколением, и потому необходимо реформировать поколение предшествующее, если ему предстоит улучшить то поколение, которое следует за ним. Мы будем ходить кругами. Может пройти немало времени, прежде чем появится такой человек, мысли и устремления которого будут прогрессивнее мыслей и устремлений его современников, однако нравственное устройство народа этим обособленным индивидам преобразовать не под силу. Нам, конечно, приятно верить, будто одного красноречивого голоса достаточно для того, чтобы как по волшебству преобразовать целое общество, однако здесь, как и повсюду, ничто не возникает из ничего. Даже и самая сильная воля не может создать из ничего те силы, которых не существует, и опытно испытываемые неудачи всегда рассеивают эти тешащие нас иллюзии. Кроме того, даже если бы педагогическая система и смогла бы каким-то непостижимым чудом успешно утвердить себя вопреки социальной системе, то она все равно оказалась бы неэффективной именно потому, что она утвердилась бы вопреки. Если утвердилась коллективная организация (общество), породившая такое нравственное состояние, с которым хочет бороться человек, то тогда ребенок не может не испытывать на себе ее влияния с того самого момента, когда он вступает с ней в контакт. Искусственная среда школы может защитить его лишь на время — да и то слабо. По мере того как реальный мир будет овладевать им все сильнее,

373

он будет сводить на нет труд воспитателя. Таким образом, воспитание не может само себя реформировать — если только не реформировано само общество. А для того, чтобы это сделать, мы должны докопаться до причин той болезни, от которой оно страдает»16. Изложенная здесь позиция вызовет, конечно, решительное отрицание и встретит энергичное сопротивление. Людям нелегко расставаться со своими иллюзиями. Вот как об этом писал А.Л.Крёбер:

«Наш разум инстинктивно испытывает вначале шок от осознания того, что это [культурный детерминизм] укоренено в нас так глубоко, находясь в то же время так высоко над нами и будучи столь неподконтрольно нашей воле. Мы чувствуем побуждение отказать ему в реальности, отказать даже и в правомочности обращения с ним как с чем-то существующим; точно так же люди долго и горько сожалели о том, что им пришлось допустить существование чисто автоматических сил и системы в той сфере, которая лежит в основе существования наших личностей, делая его возможным, — в сфере природы»17.

Обычная реакция — выражаемый словами рефлекс — на теорию культурного детерминизма заключается в том, чтобы заклеймить ее как «фаталистическую» или «пораженческую». Давным-давно Уильям Джеймс заклеймил как «самый пагубный и аморальный из всех видов фатализма» ту философию «современной социологической школы», которая защищала

«общие законы и предопределенные тенденции» и «отрицала жизненную важность индивидуальной инициативы» и Свободной Воли («Я верю в мою собственную свободную волю», — говорил он)18. А в наше время другой исследователь философии, доктор Дэвид Бидни, в своей статье для «Американского антрополога» неоднократно называл детерминистское представление о культурологии «фаталистическим». Выбор слов говорит о многом. Почему, если принцип причины и следствия применяется в сфере физических и химических явлений, никто не называет это «фатализмом»,

374

но вот стоит только применить его к человеческим явлениям культуры, это обвинение возникает сразу же? Почему, если мы признаем нашу неспособность контролировать погоду, это не влечет за собой обвинения в «пораженчестве», тогда как этот же упрек немедленно выдвигается против всякого, кто признает неспособность человека контролировать ход цивилизации?

Причина совершенно ясна. «Фатализм» подразумевает Свободную Волю, а «пораженчество»

— всемогущество. Когда атомы, клетки или ткани ведут себя в соответствии с их собственной природой и свойствами, никто не называет это фаталистическим потому, что никто не ожидает от них свободы выбора и действия. Но вот когда кто-то утверждает, что культурные явления имеют свою собственную природу и, следовательно, должны вести себя соответственно их природе, реакцией является не принятие принципа причины и следствия, но обвинение в «фатализме». «Многие образованные люди, — много лет назад писал великий английский антрополог Э.Б. Тайлор, — усматривают нечто самонадеянное и отталкивающее в представлении о том, что история человечества является частью и частицей истории природы и что наши мысли, волеизъявления и действия согласуются с законами столь же определенными, как и те, что управляют движением волн, сочетанием кислот и оснований и ростом растений... Если закон действует где-нибудь, то действует он везде»19. Мы соединили «основанный на механицизме научный реализм, — говорит Алфред Норт Уайтхед, — с непоколебимой верой в то, что мир людей и высших животных состоит из самодетерминируемых организмов»20 (курсив автора). Он ощущает, что эта «радикальная несогласованность» и является причиной того, что многое «в нашей цивилизации столь противоречиво и подвержено колебаниям. Она... ослабляет... [мысль] в силу той несогласованности, которая за всем этим стоит».

Обвинение в «фатализме» и в «пораженчестве» имплицитно подразумевает и следующий пункт обвинения. Заклеймить точку зрения, назвав ее «фаталистической», значит, по мнению многих, назвать ее ложной. «Культурный детерминизм фаталистичен и потому ложен», — примерно таким было бы рассуждение, если бы оно было высказано. «Как же может существовать детерминизм?» — таков подразу375

меваемый, но невысказанный вопрос. «Детерминизм — это нечто немыслимое». Таков он для человека, одержимого философией свободной воли*. Мы находим эту точку зрения весьма неплохо выраженной Лоренсом К. Франком в его недавней статье «Что такое социальный порядок?» «Следовательно, одним из самых больших препятствий, с которыми мы сегодня сталкиваемся, является, возможно, эта по сути пораженческая традиция, выраженная в различных описанных выше концепциях социального порядка как находящегося вне и за пределами всякого человеческого контроля... А если так, то в этой ситуации мы можем и должны найти мужество, чтобы рассматривать социальный порядок как нечто такое, что должно быть установлено самим человеком»21.

Человек, разумеется, может «найти мужество», чтобы рассматривать социальный порядок как нечто такое, «что должно быть установлено самим человеком». Однако для того чтобы это сделать, требуется не мужество, но невежество и надежда. «Должен найти мужество», «должно быть установлено самим человеком» — вряд ли это можно назвать языком науки. Скорее это призыв и риторика того типа, который нам уже давно знаком: «Если мы только положим намерение в сердцах наших...»

* Обратите внимание, что мы сказали «одержимого» философией, а не «придерживающегося философии». Философии овладевают, удерживают, одушевляют и направляют, руководят теми механизмами из костей и протоплазмы, которыми являются люди. Если человек — средний человек, типичный представитель своей группы - «верит в» Христа или Будду, в историю о сотворении мира или в геологию, в детерминизм или в Свободную Волю, то от его собственного выбора это не зависит. Его философия является всего лишь реакцией его нейро-сенсорно-мы-шечно-эндокринной системы на те потоки культурных стимулов, которые воздействуют на него извне. То, что называется «философствованием», является всего лишь

взаимодействием этих культурных элементов в его организме. Его «выбор» философских представлений является всего лишь нейрологическим выражением превосходной силы некоторых из этих экстрасоматических культурных сил.

376

Нет сомнения в том, что первых из усомнившихся в контроле человека над природой; первых из заявивших о том, что ветры будут дуть, дождь и снег будут идти, времена года приходить и уходить скорее в соответствии с их собственной природой, чем покоряясь желанию и воле человека, выраженным в заклинаниях и ритуалах, обвинили в «фатализме» и «пораженчестве», если, конечно, с ними не обошлись более сурово. Однако со временем мы признали наше бессилие в этом отношении и примирились с ним. Если говорят, что человек не может контролировать погоду потому, что она является частью внешнего мира, тогда как культура, будучи созданием человека, подчинена его контролю, то необходимо указать на то, что дело обстоит с точностью до наоборот. Именно в сфере внешнего мира этот контроль человека возможен. Он может добывать энергию рек, топлива и атомов потому, что в качестве одной из сил природы он находится вне соответствующих систем и потому может на них воздействовать. Однако человек в качестве животного организма, в качестве вида находится внутри системы «человек — культура», и здесь он является зависимой, а не независимой переменной; его поведение является всего лишь функцией его культуры, а не ее детерминан-той. А если так, то для человека как теоретически, так и практически возможно осуществлять больший контроль над погодой, нежели над культурой, поскольку он даже и теперь может осуществлять некоторый контроль над первой и может усилить этот контроль в будущем. Однако над своей культурой он никакого контроля не осуществляет и теоретически не имеет возможности когда-либо сделать это.

Обычные реакции на этот манифест культурного детерминизма столь же необоснованны, как и теории Свободной Воли, откуда, разумеется, и проистекают эти реакции. После сетований на тему «фатализма» и «пораженчества» условный протест переходит в вопросы: «Какая же тогда польза от наших усилий? Почему мы должны пытаться сделать что-то для улучшения нашей участи, если мы не обладаем контролем над нашей культурой? Почему бы нам тогда просто не сидеть сложа руки, предоставив эволюционному процессу обо всем позаботиться? Какую вероятную пользу можем мы извлечь из науки о культуре, если контроль нам недоступен? Что же хорошего в понимании культуры, если оно нам ни на что не годится?»

377

Эти вопросы наивны и свидетельствуют о непонимании того, что пытается сказать детерминист культуры — культуролог. Детерминист не утверждает того, что в культурном процессе человек несуществен. Он прекрасно понимает, что дело здесь обстоит как раз наоборот, что человек здесь абсолютно необходим, что без человека не могло бы быть культуры. Он совершенно отчетливо понимает ту сущностную роль, которую человек играет в той системе, какой является система «человек-и-кулыура». Но вот на чем культуролог настаивает, так это на том, что в этой системе человеческий организм детерминантой не является; что бытование культурного процесса должно объясняться не посредством этого организма, но лишь посредством самой культуры; что развитие и изменения, например, индоевропейских языков не могут быть объяснены посредством нервов, мышц, чувств человека или органов его речи либо ссылками на его надежды, потребности, страхи или воображение. Язык должен объясняться посредством языка.

Однако вернемся к некоторым из тех конкретных вопросов, в которых было выражено неудовлетворение философией детерминизма. В первую очередь, мы не можем «просто сидеть сложа руки», предоставив эволюционному процессу заботиться обо всех наших проблемах. Покуда мы живем, мы сталкиваемся с нашей культурой и должны с ней договариваться. Даже если мы будем просто сидеть сложа руки, готовя для себя преждевременное слабоумие, мы все равно будем «что-то делать». Совершать самоубийство — это тоже «что-то делать»: на самом деле процент самоубийств в разных обществах является великолепным показателем культурного детерминизма. В некоторых обществах этот процент высок, тогда как в других самоубийств фактически не бывает. И происходит это не потому, что детерминант самоубийства в хромосомах у жителей одной народности больше, чем у другой. Это объясняется тем фактом, что культурные детерминанты различны: харакири — это нечто такое, что культура делает с тем

организмом, который по своей собственной природе стремится пребывать в той форме движения, которую мы называем «Жизнь». Это очевидно, что мы будем неизбежно реагировать на нашу культуру.

Будет, конечно, абсурдным предположить, будто процесс культурной эволюции будет обо всем заботиться безо всяких

378

усилий с нашей стороны; это предположение не является частью философии детерминизма. Конечно же мы, пока мы живы, должны прилагать усилия; иначе и быть не может. Но вопрос заключается не в том, кто именно действует, — мы сами или эволюция культуры. Это очевидно, что энергия расходуется человеческими существами или через них. Вопрос стоит так:« Что именно детерминирует природу, форму и содержание этого проявления энергии в культурном процессе — человеческий организм или экстрасоматическая культура?» Ответ, разумеется, будет вполне очевидным — стоит только немного подумать. Давайте рассмотрим две группы человеческих организмов, А и Б. Группа А выращивает таро, ловит рыбу, рубит лес, не занимается гончарным делом, говорит на полинезийском языке, имеет племенных вождей, но не имеет денег; люди этой группы неграмотны, пьют каву, проявляют огромный интерес к генеалогии и т.д. Группа Б добывает каменный уголь и железо, говорит на уэльском языке, ввозит продукты питания извне, пользуется деньгами; люди этой группы грамотны, пьют эль и т.д. Теперь встает такой вопрос: «Почему каждая группа ведет себя так, как она ведет?» Можно ли сказать, что одна группа организмов обладает такими чертами или характерными признаками — генами, инстинктами или психологическими тенденциями, — которые вынуждают пить скорее каву, чем эль? Это, конечно же, нелепо: одна группа организмов в своей биологической основе точно такая же, как и другая. Очевидно, что каждая группа организмов ведет себя так, как она ведет, потому, что и та, и другая реагируют на особую специфическую совокупность культурных стимулов. Очевидно также и то, что при рассмотрении этого вопроса человеческий организм не имеет совершенно никакого значения. Почему одна группа стимулируется одной совокупностью стимулов, а не другой? Это вопрос культурно-исторический, а не биологический или психологический. Так, никто не глуп настолько, чтобы сказать: «Почему мы добываем уголь или ловим рыбу? Пусть это делает наша культура!» Вопрос состоит не в том, кто добывает уголь, но в том, что является детерминантой такого поведения. И культуролог указывает на очевидное: детерминантой является культура.

Реакцией многих честных, альтруистических и совестливых людей на слова о том, что это не они контролируют свою культуру и управляют ее ходом, будет вопрос:

379

«Почему же нам тогда пытаться делать добро, улучшать нашу участь и участь человечества?» Отчасти на этот вопрос мы уже ответили. Во-первых, человек неизбежно будет пытаться что-то делать. До тех пор пока он принимает жизнь и хочет ее продолжать, он должен предпринимать усилия. «Пытаться» — это всего лишь название, которое мы даем усилиям, предпринимаемым в процессе жизни. А если так, то от нашей жизни неотделимо стремление к тому или иному. Но вот то, к чему именно человек стремится, и то, как это его усилие выражается, — все это детерминировано его культурой. Так, например, целью одного народа может быть та вечная жизнь на небесах, по отношению к которой его земное существование будет всего лишь подготовкой. Целью другого народа может быть хорошая жизнь «здесь на земле». Одна группа может отрицать реальность болезни, а другая может принимать ее существование и пытаться ее побороть. Одна группа может пользоваться заговорами и заклинаниями, а другая — клиниками и лабораториями. Какой бы ни была цель и какими бы ни были используемые для ее достижения средства — все это детерминировано культурой группы.

Однако — и это стоит с особой настойчивостью подчеркнуть — это ни в коей мере не является философией пораженчества или безнадежности. Меньше всего это является признанием того, что усилия человека ничего не стоят. Тот факт, что усилия человека искоренить туберкулез культурно детерминированы, ни в коей мере не преуменьшает значения усилий или результата. Спасенная жизнь — это спасенная жизнь. Написанное конгрессмену письмо тоже производит свое действие

независимо от того, какого оно рода и насколько оно сильно. Резолюция по международным делам, принятая женским клубом, обладает реальной функцией в обществе даже и в том случае, если функция эта весьма отлична от той, которую воображают себе милые дамы. Вопрос, который мы поднимаем, касается не ценности усилия или того, имеет ли усилие последствия. Человеческое усилие столь же реально, как и все, что предпринимает в своей сфере геолог. И усилие влечет за собой последствия точно так же, как причина влечет за собой следствие в физике или геологии. Живые человеческие существа неизбежно будут делать усилия, и все, что они делают, так или иначе имеет значение. Вовсе не желая ни отри-

380

цать, ни игнорировать этого, мы хотели бы это подчеркнуть. Однако вовсе не этот вопрос поднимается культурологом, детерминистом культуры. Он утверждает не это — не то, что тщетно пытаться потому, что всякое дело человека ничего не стоит; нет, он утверждает другое: и то, что человек делает, и то, как он это делает, и та цель и намерение, ради которых он это делает, — все это детерминировано культурой, детерминировано культурой группы, а не свободной волей индивида или группы. Более того: желания личности или группы детерминируются (или, по крайней мере, определяются) культурой, а не ими. Всегда определяется культурой то, что для всякого народа составляет «хорошую жизнь».

С точки зрения детерминиста культуры, человеческие существа являются всего лишь теми инструментами, посредством которых культуры себя выражают. Врач, ежедневно спасающий жизни людей, является тем инструментом, посредством которого выражают себя определенные культурные силы; если бы их не было или если бы они были другими, то организм, о котором идет речь, не занимался бы медициной или занимался бы ею по-другому. Бандит, евангелист, революционер, реформатор, полицейский, нищий попрошайка, богатый паразит, учитель, солдат и шаман

— все они подобным же образом являются инструментами культурного действия и выражения: каждый из них представляет собой тип организма примата, подчиняющийся той определенной совокупности культурных черт, которая им обладает. И только в силу застарелой привычки мыслить антропоцентрически эта точка зрения кажется странной или нелепой.

Однако допуская, что наши дела имеют значение несмотря на то, что они детерминированы культурой, зададимся вопросом: «Какая польза в том, чтобы развивать науку о культуре, если мы не можем контролировать цивилизацию или управлять ее ходом?» Наука патологии у нас имеется для того, чтобы бороться с болезнями, науки физики и химии — для того, чтобы осуществлять контроль над внешним миром. Однако если мы не контролируем нашу культуру и не можем даже надеяться на то, что будем ее контролировать, то какая нам тогда может быть польза от науки о культуре? Ответ на этот вопрос мы могли бы начать с вопроса о том, какую ценность имеют для нас знания о температуре звезды, находящейся от нас на расстоянии в миллион световых лет. Подоб-

381

ные этим вопросы свидетельствуют об ограниченном понимании науки. Наука не является в первую очередь делом контроля в смысле оснащения рек гидроэлектростанциями или строительства урановых реакторов. Наука — это средство приспособления, а контроль является не более чем одним из аспектов приспособления. Человек находится в универсуме, к которому он должен приспособиться в том случае, если он собирается продолжать жить в нем. Мифология и наука суть средства приспособления; они являются интерпретациями мира, в соответствии с которыми человек себя ведет. Существует, разумеется, огромная разница в способах приспособления между той философией, которая интерпретирует звезды в качестве затерявшейся в небесах стаи птиц, и, с другой стороны, той философией, которая измеряет их массы, расстояния, размеры и температуры. Это различие имеет весьма практическое значение также и с точки зрения того вклада, который та и другая философия вносят в обеспечение надежности жизни.

Когда-то наши предки думали, будто они могут контролировать природу, - то же самое до сих пор думают и современные дикари. В конце концов они переросли эту иллюзию, причем зашли даже так далеко, что назвали новое воззрение «фаталистическим» и «пораженческим». Но ведь мы-то не думаем, что знание и понимание погоды и климата бесполезны. Наоборот, на метеорологию мы тратим теперь больше времени и денег, чем когда-либо раньше. Так что и здесь мы опять-таки рассматриваем ситуацию в терминах скорее приспособления, чем контроля. Мы можем быть бессильны контролировать погоду, но вот приспособиться к ней мы должны. А знание и понимание способствуют более эффективному и удовлетворительному приспособлению. Было бы выгодным, если бы мы могли контролировать погоду. Но коль скоро делать этого мы не можем, то

прогнозировать погоду — это лучшее из того, что нам остается. А для того чтобы делать прогнозы, мы должны обладать и знанием, и пониманием.

Так же обстоят дела и с культурой. Мы не можем контролировать ее ход, но мы можем научиться его предсказывать. По сути дела, мы все время делаем предсказания, и многие из них довольно точны: и производство муки, и дорожные происшествия, и стоимость перевозок грузов автомобильным транспортом, и рождения, и истощение нефтяных запасов, и

382

многое-многое другое - все это уже находится в пределах нашей ограниченной, но тем не менее ценной способности предсказывать. Если бы наука о культуре достигла такого развития и такой степени зрелости, что наша способность предсказывать существенно возросла, то тогда соответственно возросли бы и возможности рационального, эффективного и гуманного приспособления как человека и культуры друг к другу, так и одного сегмента культуры к другому. Если бы, например, наука о культуре смогла бы доказать, что социальная эволюция сопряжена с тенденцией к образованию более крупных политических группировок, то тогда гораздо реже стали бы предприниматься тщетные попытки восстановить или сохранить независимость малых наций. Если культурной эволюции присуща тенденция отказываться от частной собственности и свободного предпринимательства, то зачем тогда стремиться их сохранять? Если бы можно было показать, что мировые войны будут продолжаться до тех пор, пока существуют независимые, суверенные нации, то тогда определенные, ныне популярные, иллюзии не имели бы такой подпитки и такой поддержки. Факт заключается в том, что до сих пор культура эволюционировала как бессознательный, слепой, кровавый, жестокий и тропизматический процесс. Она еще не достигла того уровня, когда ум, самосознание и понимание стали бы играть заметную роль. Наше невежество все еще глубоко укоренено и широко распространено. Мы не понимаем даже и некоторых самых элементарных вещей — таких, например, как запрет на полигамию. Короче говоря, мы столь невежественны, что мы все еще можем верить, будто это именно мы делаем нашу культуру и контролируем ее ход.

И все-таки в этом невежестве нет ничего удивительного. Не так-то уж давно мы перестали сжигать ведьм, истерично изгонять бесов и придерживаться других дикарских обычаев. Даже и в технологии, которая имеет тенденцию развиваться быстрее, чем социальная и идеологическая сферы, мы превзошли дикарей в двух моментах — в добывании огня и в использовании лука и стрел — лишь в последние один—два века. Химические спички существуют немногим более века, а луку и стрелам, которые использовались в охоте на бизонов на американских равнинах, отдавалось предпочтение по сравнению с лучшим огнестрельным оружием, какое только было доступно на протяжении последнего столетия. И лишь вчера, говоря куль-

383

турологачески, небольшая часть человечества начала выходить из дикарского состояния. До сих пор большую часть времени своего существования человечество поддерживало себя лишь с помощью дикорастущих плодов; с начала возникновения земледелия прошло фактически менее двух процентов времени человеческой истории. А вот и другие важные показатели: всего 0,7% истории культуры минуло с тех пор, как было положено начало обработке металлов, 0,35 — со времени появления первого алфавита, 0,033 — со времен Галилея, 0,009 — со времени публикации «Происхождения видов» Дарвина и лишь 0,002% — со времени Уильяма Дженнингса Брайана и создания оптического ружья. Уровень зрелой, урбанистической и рациональной цивилизации не достичь всего лишь за миллион лет начиная от уровня человекоподобных. Стоило бы уточнить, что если бы следствием науки о культуре стало бы адекватное понимание, то его достигли бы не «мы», но наша культура. При взаимодействии элементов культурного процесса черты, менее пригодные для достижения адекватного приспособления в смысле понимания и контроля, постепенно выходят из употребления и заменяются чертами более пригодными. Так, бронзовые топорики пришли на смену каменным, иконы и заклинания уступили место лабораториям и клиникам, и, наконец, наука о человеческой культуре начинает бросать вызов первобытной философии всемогущества и Свободной Воли. Новой науке придется, конечно, доказывать свое превосходство над старым мировоззрением точно так же, как в других сферах опыта это делают астрономия, химия и медицина. Успех науки — философии материализма, философии причины и следствия, философии детерминизма - в физической и биологической сферах опыта необыкновенно укрепляет нашу веру в то, что эта точка зрения и эти методы интерпретации докажут свою эффективность и в социальной сфере тоже.

Наша роль в этом процессе скромна. Ни в качестве групп, ни в качестве индивидов мы не можем

выбирать ни ролей, ни судеб. Шведы родились в своей культуре точно так же, как зулусы, тибетцы и янки родились в своих. Рождаясь, каждый индивид помещается в некое особое место «магнитного поля» своей культуры, чтобы там его формировала особая организация тех культурных влияний, которые на него воздействуют. Таким образом, он может верить, будто брюшной тиф суще-

384

ствует только в сознании либо возникает из-за ведьм или бацилл, внедренных в него — или «в его сознание». Он может верить в личное бессмертие, в действенность молитвы или в периодический закон Менделеева. Он может вдохновенно проповедовать единственную истинную веру язычникам в далеких землях, или проводить свою жизнь в генетической лаборатории, или же верить в то, что лишь «дураки работают». Можно не сомневаться, что реакции человеческих организмов на культурное стимулирование будут различными в зависимости от качества организмов. Одним захочется быть богачами, а другим — простаками. Имеет важное значение и тот строй, в котором организм получает свой опыт; влияние событий а, б, в будет не таким же, как влияние событий а, в, б. Опыт оказывает на пятнадцатилетнего человека одно влияние, а на пятидесятилетнего — совсем другое. А если так, то возможно почти бесконечное разнообразие изменений и сочетаний в опыте индивидуальных организмов.

Человек постепенно обретает свое место во Вселенной и принимает его крайне неохотно. Было время, когда его твердая земля помещалась в центре, солнце и звезды были рассеяны по небесному своду, а люди и боги вместе представляли драму жизни и смерти. Все это было таким близким, таким знакомым, таким надежным! А потом случилось так, что и человек, подобно Богу, смог воскликнуть: «Да будет свет!» — и стал свет. Тоже подобно Богу человек стал «всемогущим»

—хотя, однако, и в меньшей степени. С помощью своих магических формул, заклинаний, молитв, заговоров и ритуалов могущественный человек смог осуществлять контроль над погодой, над временами года и даже ставить богов на службу человеку. Теперь дела обстоят иначе. Человек понимает, что он — всего лишь один из бесчисленных видов животного мира, кишащих на крошечной планетной песчинке, - сражающихся, питающихся, размножающихся, умирающих. Некогда дитя Божие, теперь он видит себя бывшей обезьяной. Однако он приобрел новую способность, неизвестную всем остальным видам, — артикулируемую речь. Вследствие этого получил развитие новый образ жизни — культура. Однако эта культура, эта масса экстрасоматических орудий, институтов и философий, живет своей собственной жизнью и по своим собственным законам. И человек только начинает понимать это.

385

Человек целиком находится во власти внешних сил — астрономических и геологических. Вообще-то довольно печально думать о том, сколь узка та полоса, на которой живет человек. Совсем небольшое изменение температуры, скорости, количества воды или атмосферы Земли

—и жизнь прекратится. Прихотливо и, с космической точки зрения, моментально то сочетание обстоятельств, которое сделало жизнь возможной. Человек долго бунтовал против своей зависимости от этих внешних сил; находиться целиком в их власти было невыносимо. Строго говоря, свой драгоценный и уникальный дар речи человек употреблял больше на то, чтобы отрицать факты своего существования, чем на то, чтобы их улучшать. Однако определенная часть человеческой расы в конце концов признала нашу зависимость от природы и постаралась использовать ее наилучшим образом.

Так же обстоят дела и с культурой. Вера в наше всесилие, как сказал Дюркгейм, всегда была для нас источником слабости. Однако теперь мы открываем подлинную природу культуры, и со временем мы сможем примириться с этим экстрасоматическим строем так же, как мы примирились с астрономическим, геологическим и метеорологическим порядками. Отказ от магии и мифологии, которые многое обещали, но не давали ничего — ничего, кроме убаюкивающего утешения иллюзией, — был болезненным. Но вот принять и признать науку и технологию, которые обещают меньше, но дают нам очень много, — значит добиться той цели, которую большинство людей боится потерять. Нам нужно поверить, что знание и понимание культуры будут делать нашу жизнь более сносной точно так же, как они способствовали развитию физики и биологии. Можно не сомневаться в том, что понимание культуры, как мы об этом здесь уже говорили, ни ее хода, ни того «рока», который она для нас приготовила, не изменит в большей степени, чем изменяет погоду или приливы их понимание. Но до тех пор пока человек будет оставаться вопрошающим приматом, он будет жаждать

понимания. И развивающаяся Наука о Культуре это понимание ему даст.

Часть III

«Энергия и цивилизация»

Введение

В предыдущих главах мы рассматривали различные аспекты процесса культуры. Теперь же мы рассмотрим его в целостности. Развитие человеческой культуры как целого интерпретируется здесь на культурологическом уровне. Помимо приводимых ниже доказательств, в этой части книги мы предложили динамическую интерпретацию культурного роста в терминах самого главного фактора, т.е. энергии. Культуры — это динамические системы, и для их функционирования требуется энергия. История цивилизации — это история контроля над силами природы средствами культуры. Однако^история контроля над энергией может завершиться также и реквиемом по цивилизации. Во времена своего детства или своей юности культура овладела контролем над огнем. Во времена неолита в сферу контроля культуры были введены растения и животные — посредством искусства земледелия и скотоводства. Для получения энергии стали использовать уголь, нефть и воду — и культура достигла зрелости. А теперь культура достигла того, что проникла в сердцевину самой материи и научилась создавать энергию, — хотя Солнце, этот наш Отец Небесный, уже создало ее в начале времен. И это достижение может, вероятно, стать и последним. Говоря языком символов древнего мифа, скажем, что это и впрямь может стать опасным — вкушать плоды от каждого дерева в саду. Власть над земным огнем была еще терпимой, но вот создавать энергию путем преобразования материи — значит играть с огнем небесным. И это мы еще увидим — можно ли при этом оставаться безнаказанными. Новый Прометей может стать и палачом.

387

Глава тринадцатая

Энергия и эволюция культуры

«Степень цивилизованности всякой эпохи, народа или группы народов измеряется умением использовать энергию во благо прогресса или нужд человечества...» Джордж Грант Мак-Карди. «Происхождение человека»'

«...История цивилизации становится историей все возрастающего контроля человека над энергией...» Вильгельм Оствальд. «Современная теория энергетики»1

Изучив культурный процесс в нескольких его аспектах, теперь мы обращаемся к его рассмотрению в целом. Как мы уже видели, «культурой» именуется отдельный порядок или класс явлений — т.е. веши и события, зависящие от осуществления той свойственной человеческому роду умственной способности, которую мы назвали термином «символизирование». Если говорить конкретнее, то можно сказать, что культура состоит из материальных объектов — орудий, приспособлений, украшений, амулетов и т.д., — действий, представлений и позиций, которые функционируют в контекстах, характеризуемых символизированием. Она представляет собой искусный механизм, организацию тех экстрасоматических способов и средств, которые специфический животный вид, т.е. человек, использует в борьбе за существование и выживание. Одним из важных свойств культуры является то, что она передается небиологическими средствами. Культура во всех ее аспектах — материальном, социальном и идеологическом — легко и с готовностью передается от одного индивида (одного поколения, одной эпохи, одного народа или одного региона) другому с помощью социальных механизмов. Культура является, так сказать, формой социального наследования. Таким образом, мы рассматриваем культуру как континуум, как супрабиологический, экстрасоматический порядок вещей и событий, переносимый с течением времени от одной эпохи к следующей.

388

В предыдущих главах мы видели также и то, что, коль скоро культура образует отдельный порядок явлений, она может описываться и интерпретироваться посредством своих собственных принципов и законов. Элементы культуры действуют и реагируют друг на друга своим собственным образом. Мы можем обнаружить принципы поведения различных подклассов элементов культуры и культурных систем в целом, и мы можем сформулировать законы культурных явлений и систем.

Теперь же мы собираемся представить очерк эволюции культуры начиная от ее возникновения на

уровне человекоподобных и вплоть до нашего времени. Человеческую расу — человека — мы должны рассматривать как нечто единое. Подобным же образом мы должны представлять себе и все различные культуры - или культурные традиции, — полагая, что они составляют однуединственную сущность — культуру человечества. А если так, то мы должны взять на себя задачу проследить ход развития этой культуры от ее истоков и до сегодняшнего дня.

А теперь временно обратимся к дальнейшему рассмотрению структуры и функции той организации вещей и процессов, той системы, которую мы называем культурой. Культура — это организованная, интегрированная система. Однако внутри этой системы мы можем выделить ее подразделы или аспекты. В целях нашего исследования нам стоит вычленить три подсистемы культуры, т.е. технологическую, социальную и идеологическую системы. Технологическая система состоит из материальных, механических, физических и химических приспособлений в совокупности с методологией их использования: с их помощью человек как представитель животного вида соединяет себя со всей природной средой. Здесь мы обнаруживаем средства производства, способы поддержания существования, материалы для строительства жилищ, оружие для нападения и обороны. Социальная система — это совокупность межличностных отношений, выражаемых в моделях поведения — как коллективного, так и индивидуального. В рамках этой категории мы обнаруживаем социальную систему, систему родства, а также экономическую, этическую, политическую, военную, церковную системы, систему занятости, систему профессий, систему отдыха и т.д. Идеологическая система состоит из идей, представ-

389

лений и знаний, выражаемых в артикулируемой речи или в другой символической форме. В состав этой категории входят разные виды мифологии и теологии, легенды, литература, философия, наука, народная мудрость и основанные на здравом смысле знания.

Эти три категории составляют систему культуры в целом. Они, конечно, взаимосвязаны: каждая из них реагирует на другие и, в свою очередь, испытывает на себе их воздействие. Однако влияние этого взаимодействия не одинаково во всех направлениях. Роли, которые некоторые подсистемы играют в культурном процессе как целом, никоим образом не равнозначны. Первостепенная роль принадлежит технологической системе. Этого, разумеется, нам и следовало ожидать: иначе и быть не могло. Человек как вид животного мира — а следовательно, и культура как целое — зависит от материальных, механических средств приспособления к природной среде. У человека должна быть пища. Он должен быть защищен от стихии. А еще он должен защищать себя от врагов. Он, если он собирается продолжать жить, должен обладать и тем, и другим, и третьим, и эти цели достижимы лишь технологическими средствами. А если так, то технологическая система и первична, и фундаментальна по своей значимости: всякая человеческая жизнь и культура и покоится на ней и от нее зависит.

Социальные системы являются в самом полном смысле вторичными и вспомогательными по отношению к технологическим системам. По сути социальную систему можно реалистически определить как организованное усилие человеческих существ по использованию инструментов для поддержания существования, нападения, обороны и защиты. Социальная система является функцией технологической системы. Корабль, говорит Чайлд, «и использовавшиеся для его изготовления инструменты символизируют целую экономическую систему». Технология — это независимая переменная, а социальная система — зависимая переменная. Именно поэтому социальные системы детерминированы системами технологии; по мере изменения последних изменяются и первые. «Бронзовый топорик, который заменяет собой... [каменный топорик], — процитируем еще раз Чайдда, — является не только более совершенным приспо-

390

соблением, но еще и предполагает наличие более сложной экономической и социальной структуры»2.

Идеологические, или философские, системы суть совокупности тех представлений, в которых интерпретируется человеческий опыт. Однако опыт и его интерпретации в значительной степени обусловлены технологиями. Каждому типу технологии присущ соответствующий тип философии. Та интерпретация системы опыта, характерной чертой которой является coup depoing [фр. «удар кулаком», т.е. насилие — Прим. перев.], по необходимости будет отражать именно эту разновидность опыта. Отнюдь не было бы неуместным говорить как о философии, так и о технологии типа coup depoing. Пастушеская, земледельческая, металлообрабатывающая, промышленная или военная технология — каждая из них найдет свое соответствующее выражение в философии. Один тип технологии найдет свое выражение в философии тотемизма, а