Dzheffri_Alexander_Smysly_sotsialnoy_zhizni

ГЛАВА В

Интеллектуалы должны истолковывать мир, а

не только лишь изменять или даже объяснять его.

Чтобы делать это осмысленным, убедительным или вдохновляющим образом, интеллектуалы

должны проводить различия. В особенности они

должны проводить их в отношении исторических

периодов. Если интеллектуалы должны опреде­

лить •смысл» своего •времени», им следует опре­

делить время, предшествовавшее настоящему,

предложить нравственно убедительное описание

того, почему оно сменилось, и рассказать своим

слушателям, повторится ли подобное превраще­

ние в отношении того мира, в котором они живут.

Все это, конечно же, просто означает, что интел­

лектуалы создают исторические нарративы о сво­

ем собственном времени13•

Идеологическое измерение теории модерни­

зации дополнительно проявляется в осмыслении

данной нарратинной функции структуралист­ ским, или семиотическим, образом (Barthes, 1977). Поскольку экзистенциальной единицей

референции является то самое время, в котором

живет автор нарратива, эмпирическая единица

13 •Мы сможем понять привлекательность исторического дис­

курса, если осознаем ту степень, в которой она делает реальное

желанным, делает реальное объектом желания и делает это, на­ лагая на события, предстаялнемые как реальные, формальную

связность, характерную для рассказов. . . . Реальность, пред­ ставленная в историческом нарративе, в "рассказывании себя",

обращается к нам... и обнаруживает ту формальную связность,

которой нет у нас самих. В отличие от хроники, исторический нарратив раскрывает нам мир, который предположительно

"закончен", завершен, с которым разделались и который тем

не менее не рассыпается, не распадается на части. В этом мире

реальность надевает маску смысла, завершенность и полноту

которого мы можем только вообразить, но никогда - испытать.

Поскольку исторические рассказы можно завершить, придать

им нарратииное окончание, показать, что у них все это время

был сюжет, постольку они придают реальности аромат идеаль­

ного• (White, 1980: 20).

522

ГЛАВА В

референции должна разрастись до масштабов все­

го общества, к которому принадлежит этот автор.

Иными словами, общество должно описываться

как целое независимо от фактической природы

его разделений и противоречий. Итак, не только время, в котором живет автор, но и его общество

должны описываться единым языковым терми­

ном, а мир, предшествовавший настоящему, так­

же должен описываться еще одним единым общим

термином. В свете этих соображений та важная идеологическая функция, или функция создания

смысла, которую выполняла теория модерниза­

ции, выглядит достаточно ясной. Для западных и в особенности американских и получивших об­

разование в Америке интеллектуалов теория мо­ дернизации обеспечила идеальную цель послево­

енного общества, сделав его «историческим,.. Она обеспечила ее, придав послевоенному обществу

временную и пространствеиную идентичность,

идентичность, которая могла сформироваться

только путем отличия от других, непосредствен­

но предшествовавших ей пространства и времени. Как подчеркивает Джон Покок, «современность,.

следует понимать как особого рода «сознание,., а

не как пребывание в «современном,. состоянии. Исследователь принимает языковую модель со­

знания и заявляет о том, что такое сознание долж­

но определяться отличиями в той же мере, что и обнаружением соответствий. Современное есть

«означающее,., выступающее в то же время как

«исключающее,.. «Мы называем нечто (возмож­

но, самих себя) современным, чтобы отделить то,

о чем мы говорим, от некоего предшествующего

положения дел. Влияние этого предшествующего

523

ГЛАВА В

положения на определение того, что мы называем

"современным", или приписываемой ему "совре­ менности", скорее всего, не будет нейтральным»

(Pocock, 1987: 48).

Если допустимо вписать этот подход в поздне­

дюркгеймианский поворот - поворот, который разрабатывался на протяжении всей этой книги, -

то я предложил бы рассматривать современность

как сконструированную на основе бинарного кода.

Данный код выполняет мифологическую функ­

цию разделения знакомого мира на сакральный и профанный и таким образом обеспечивает четкую

и убедительную картину того, как современным

людям следует поступать, чтобы маневрировать

в пространстве между первым и вторым14• В этом

смысле дискурс современности поразительно на­

поминает метафизический и религиозный дискурс спасения в различных его видах (Walzer, 1965; Weber, 1964 [1922]). Он также напоминает более

светские дихотомические дискурсы, которыми

граждане пользуются, чтобы соотнести себя с раз­

личными людьми, стилями, группами и структу­

рами в современных обществах, либо же чтобы

отделить себя от них (Bourdieu, 1984; WagnerPacifici, 1986).

В сущности, уже говорилось (см. Главу 4) о том,

что •дискурс гражданского общества» предостав­ ляет противоречиям современных обществ упоря­

доченное семиотическое поле, делая идеализиро-

••Как отмечал Роже Кайуа (1959 [1939]) (и о чем не говорилось

в оригинальных трудах Дюркгейма), для классификации мира

на самом деле существует три термина, потому что есть еще и

•мирское• ("mundane"). Миф презирает самое существование

мирского и движется между сильно заряженными полюсами

отрицательного отвращения и положительного влечения. См. Главу3.

524

ГЛАВА В

ванные качества, такие как рациональность, ин­

дивидуальность, доверие и истину, необходимы­ ми свойствами для включенности в современную

гражданскую сферу и в то же время отождествляя

такие качества, как иррациональность, конфор­

мизм, подозрительность и обман, с традиционны­

ми характеристиками, требующими исключения

и наказания. Между этими идеологическими кон­

структами и объяснительными категориями те­

ории модернизации наблюдается поразительное

совпадение, что верно, например, в отношении ти­

повых переменных (pattern variaЬles) Парсонса. В

этом смысле теорию модернизации можно считать

попыткой обобщения и абстрагирования, направ­

ленную на иреобразование привязанной к опреде­ ленному историческому периоду категориальной

схемы в научную теорию развития, применимую к

любой культуре по всему миру.

Поскольку носителем любой идеологии явля­

ются интеллектуальные кадры (Eisenstadt, 1986; Konrad & Szelenyi, 1979), важно задаться вопро­

сом, почему интеллектуальные кадры в опреде­

ленном месте и в определенное время сформулиро­

вали и продвигали определенную теорию. В том,

что касается теории модернизации, несмотря на

важность небольтого числа влиятельных евро­

пейцев, таких как Раймон Арон (например, Aron, 1962), мы имеем в виду в основном американских

и получивших образование в Америке интеллек­

туалов15. Опираясь на некоторые исследования

15Ретроспективное описание Дэниэла Лёрнера, одного из создате­

лей теории модернизации, указывает на стержневую роль аме­

риканского направления:

•[После] Второй мировой войны, ставшей свидетельницей сокра­

щения европейских империй и распространения американского присутствия... говорили об американизации Европы, зачастую

525

ГЛАВА8

Рона Айермана (1992; см. Jamison & Eyerman,

1994) о становлении американских интеллектуа­

лов в пятидесятых годах, я хотел бы сначала под­

черкнуть отличительные социальные особенности

послевоенного периода в Соединенных Штатах

Америки, в особенности резкость перехода к по­

слевоенному миру. Этот переход был отмечен мас­

штабным движением из города в пригород и рас­

падом культурно связанных городских сообществ,

резким спадом роли этнической принадлежности

вжизни американцев, исключительным сниже­

нием конфликта труда и капитала и беспрецедент­

ным долгосрочным процветанием.

Эти новые социальные обстоятельства, возник­ шие в конце двух десятилетий масштабных нацио­

нальных и международных потрясений, породили

вамериканских интеллектуалах послевоенного

периода ощущение мощнейшего исторического

перелома16• На левом фланге такие интеллектуа-

с возмущением. Но когда говорили об остальных частях света, использовали термин "вестернизация". Однако в послевоенные

годы быстро стало ясно, что даже и этот более широкий термин является слишком локальным.... [Было необходимо] говорить о

неком явлении мирового уровня. В ответ на эту необходимость

развился термин "модернизация"• (Lerner, 1968: 286). Различия между европейскими и американскими специали·

стами по теории модернизации были бы интересной темой для исследования. Самый выдающийся и самый оригинальный ев· ропеец, Раймои Арон, придерживался решительно менее оп·

тимистичного взгляда на конвергенцию, чем его американские

коллеги, как было показано, например, в •Разочаровании в про· грессе• (1968), исследовании, которое представляет собой инте·

ресный аналог заявлений Арона о конвергенции, сделанных в

•Восемнадцати лекциях об индустриальном обществе• (1962).

Хотя вряд ли приходится сомневаться в том, что предложенная

Ароном версия теории конвергенции также nредставляла собой

иреакцию на катаклизмы Второй мировой войны, это была ско·

рее фаталистическая и решительная, нежели оnтимистическая

иnрагматическая реакция. См. соответствующее оnисание в его

книге •Мемуары. 50 лет размышлений о политике• (Aron, 1990).

16•Сороковые годы были десятилетием, когда скорость, с которой

происходили события в жизни отдельного человека, казалась

526

ГЛАВА В

лы, как Ч. Райт Миллс и Дэвид Рисмен, громко се­

товали по поводу того, что они с ужасом восприни­

мали как массификацию общества. Среди членов

либерального центристского движения теоретики, такие как Парсонс, рассуждали о том, как тот же самый переход породил более эгалитарное, обла­

дающее большим интеграционным потенциалом

и существенно более дифференцированное обще­

ство17. На правом фланге раздавались тревожные

причитания о том, что отдельная личность исчеза­

ет в авторитарном и бюрократическом государстве

всеобщего благосостояния (Buckley, 1951; Rand, 1957). Иными словами, на каждом краю полити­

ческого спектра американских интеллектуалов

вдохновляло ощущение разительных и поляри-

столь же стремительной, что и история боевых сражений, и для

большинства жителей Америки результатом стал форсирован­ ный марш в новые эмоциональные джунгли. Неожиданности,

неудачи и опасности той жизни, должно быть, растревожили у

власти и у масс некий нерв осознания, поскольку, словно ужа­

ленные, они беспорядочно возвращались к более консервативно­

му существованию; страх коммунизма распространился как ир­

рациональный бурлящий поток. Всякому, кто не был слеп, было ясно, что волна чрезмерной истерии по поводу красных - плохой

способ подготовиться к встрече с врагом и скорее являет собой

страх перед национальным "Я"•· (Mailer, 1987 [1960]: 14).

17Что касается перелома, произошедшего в среде американских

интеллектуалов в послевоенный период, то здесь познаватель­ но сравнить эту более позднюю теорию социальных изменений

Пареовса с его более ранней теорией. В очерках о социальных изменениях, написанных на протяжении десяти лет после 1937

года, чтобы подчеркнуть дестабилизирующие, поляризующие

и антидемократические последствия социального разграниче­

ния и рационализации, Парсоне неизменно использовал в каче­

стве модели Германию. Когда в этот период он говорил о модер­

низации (а это бывало редко), он использовал данный термин

для обозначения патологического, сверхрационализирующего процесса, процесса, который порождает симптоматическую ре­

акцию •традиционализма•. После 1947 года Парсоне выбрал для иллюстрации исследований социальных изменений Соеди­ ненные Ш·rаты Америки, а нацистской Германии отвел статус

отклоняющегося от нормы случая. Модернизация и традицио­

нализм теперь рассматривались как структурные процессы, а

не как идеологии, симптомы или социальные действия.

527

ГЛАВА8

зующих социальных перемен. Это стало социаль­

ной основой для конструирования бинарного кода

традиционное/современное, это стало опытом на­

хождения на исторической развилке, требующим

интерпретации текущих волнующих проблем и

будущих возможностей в отношении к вообража­

емому прошлому.

Тем не менее, чтобы полностью понять взаимо­

отношения между историей и теорией, породив­

шие новых интеллектуалов, следует вспомнить и о

нарративе, а не только о символической структуре. Для этого я воспользуюсь драматургическими тер­ минами теории жанра, простирающейся от <<По­ этики» Аристотеля до новаторской литературной

критики Нортропа Фрая (1971 [1957]), вдохновив­

шей «негативную герменевтику» таких историче­

ски ориентированных литературных критиков,

как Хейден Уайт (1987), Фредрик Джеймисон (1980), Питер Бруке (1984) и Пол Фассел (1975)18 •

18Ирония заключается в том, что одно из лучших недавних из­

ложений и обоснований версии истории жанров Фрая можно найти в марксистской критике Джеймисона, которая стре­ мится опровергнуть буржуазную форму данной версии, но су­

щественно опирается на ее значимое содержание. Джеймисон

(1980: 130) называет метод Фрая •nозитивной герменевтикой•,

поскольку •установление им мифологических схем в совре­

менных текстах имеет своей целью укрепить наше ощущение

родства между культурным настоящим капитализма и отда­

ленным мифологическим прошлым племенных обществ и про­

будить ощущение преемственности между нашей психической

жизнью и психической жизнью первобытных народов•. В каче­

стве альтернативы Джеймисон предлагает •негативную герме­

невтику• и утверждает, что она использует •сырой нарратяв­ ный материал•, общий для мифов и • исторических• литератур, чтобы заострить наше ощущение исторического отличия и вы­ звать все более острую тревогу по поводу того, что происходит,

когда сюжет попадает в историю... и вступает в силовые поля

современных обществ• (130).

Несмотря на тот факт, что Джеймисон связан с рефлексивной

теорией идеологии, по сути, он предлагает превосходное обосно­

вание для использования анализа жанров в трактовке историче­

ских конфликтов. Исследователь утверждает, что влиятельный социальный •текст• необходимо рассматривать как •социаль-

528

ГЛАВА8

В таких драматургических терминах можно охарактеризовать исторический период, предше­

ствовавший эпохе теории модернизации, как пе­

риод, в течение которого интеллектуалы «возвы­

шалИ>> ("inflated") важность акторов и событий,

вписывая их в героический нарратив. Тридцатые годы и последовавшие за ними годы войны опре­

делили период сильного социального противо­

стояния, которое породило хилиастические на­

дежды всемирно-исторического масштаба об

утопических социальных преобразованиях либо

вследствие коммунистических и фашистских ре­

волюций, либо через построение беспрецедентного «Государства всеобщего благосостояния». После­

военные американские интеллектуалы, напротив,

переживали социальный мир более «сниженным»

("deflationary") образом. После провала револю­

ционных пролетарских движений в Европе и стре­

мительного броска к нормализации и демобилиза­

ции в Соединенных Штатах Америки героические

«большие нарративы» коллективной эмансипа-

но символический акт, как идеологическийно формальный и имманентныйответ на историческую дилемму• (1980: 139).

Из факта напряжения в социальной среде, которое вызывает к

жизни тексты, «по-видимому, следует, что при правильном ис­

пользовании теория жанра должна всегда так или иначе пред­

лагать модель сосуществования или напряженности между

несколькими жанровыми методами или направлениями•. С

помощью этой •методологической аксиомы•, заявляет Джей­

мисон, •с типологизирующими злоупотреблениями в критике традиционной теории жанра определенно покончено• (141).

Для ознакомления с обсуждением применимости теории жан­

ров к анализу социальных, а не литературных текстов, см.

исторические исследования Ричарда Слоткипа (1973), социо­

логические труды Робин Вагнер-Пацифиси (1986, 1994, 2000),

Уильяма Гибсона (1991), Рональда Джейкобса (2001), Агнес

Ку (1999) и Маргарет Сомере (1992). Особенностями моего соб­

ственного подхода к социальному жанру и его отношению к

культурным кодам я обязан разговорам с Филиппом Смитом (1991, 1993) и Стивеном Шервудом (1994), исследования кото­

рых сами являются важными теоретическими заявлениями.

529

34 Культурсоциология

ГЛАВА 8

ции казались менее убедительными19 • Настоящее

больше не воспринималось как главным образом

промежуточная остановка на пути к альтернатив­

ному социальному порядку, но как более или ме­ нее единственная возможная система, вообще спо­ собная существовать.

Такое сниженное принятие «лосюстороннего

мира~ не обязательно являлось дистопическим20,

фаталистическим или консервативным. Напри­ мер, в Европе и Америке появилось движение

принципиального антикоммунизма, сплетавшее

воедино скудные нити коллективного нарратива

и предписывавшее европейскому и американско­ му обществам социальную демократию. Но даже

на такие социально-демократические и реформа­

торские группы снижение довоенных социальных

нарративов оказало сильное воздействие, воздей­ ствие, которое ощущалось очень многими. Интел­ лектуалы как группа стали более «жесткими~ и «реалистичными~. Реализм коренным образом от­

личается от героического нарратива, он порождает

ощущение ограничения и сдерживания, а не иде­

ализма и жертвенности. Черно-белое мышление,

19Использование постмодернистского термина •большой нарратив•(Lуоtаrd, 1984) является анахронизмом, но я приме­ няю его, чтобы показать отсутствие исторической перспективы,

подразумеваемой постмодернистским выражением • закат боль­

шого нарратива•. В сущности, большие нарративы подверже­

ны периодическому историческому снижению и возвышению,

и при них всегда присутствуют другие, не столь возвышенные

видовые конструкты, •ожидающие•, когда можно будет занять их место. В действительности ниже я указываю на то, что суще­

ствует важное сходство между послевоенным периодом сниже­

ния нарратива и восьмидесятыми годами, которые породили в

общем сходное обращение-вовнутрь (in-turning), которое пост­

модернизм со столь важными последствиями охарактеризовал

как исторически беспрецедентный социальный факт.

20То есть отрицающим утопические энергии, нацеленные на ра­

дикальное иреобразование мира. - Примеч. пер.

530

ГЛАВА В

столь важное для мобилизации общества, сменя­ ется «амбивалентностью>> и <<Сложностью>>, тер­ минами, которым благоволят представители «но­ вой критики», такие как Уильям Эмпсон (1935) и

в особенности Лайонел Триллинг (1950), а также

«скептицизмом», позицией, пример которой мож­

но найти в трудах Райнхольда Нибура (например,

Niebuhr, 1952). Убежденность в «рождении зано­

во»- на этот раз ради социального сакрального,­

которая порождает утопический энтузиазм, сме­

няется «рожденной трижды», усмиренной душой, которую описывает Дэниэл Белл (1962), и проязи­ тельным ощущением того, что социальный Бог не справился со своей задачей (Crossman, 1950). По

сути, этот новый реализм многих убедил в том, что

сам нарратив - история - пришел в полное запу­

стение, что привело к появлению репрезентаций

этого свежеиспеченного «современного• общества в качестве «конца идеологии• (Bell, 1962) и к изо­ бражению послевоенного мира как «индустриаль­

ного» (Aron, 1962; Lipset & Bendix, 1960), а не ка­

питалистического.

Однако хотя реализм и был характерным умо­

настроением послевоенного периода, он не стал

господствующей нарратинной схемой, с помощью которой послевоенные интеллектуалы-специали­ сты в области социальных наук анализировали

свое время. Такой схемой стал романтизм21 • Буду­ чи более прозаическим по сравнению с героизмом,

21 Термин •романтизм• исnользуется здесь в техническом жан­

ровом смысле, nредложенном Фраем (1971 [1957]), а не в том

широком историческом смысле, который nодразумевал бы

nостклассическую музыку, живоnись и литературу; в исnоль·

зуемых в данном очерке терминах этот nоследний тиn роман·

тизма был скорее •героическим• в своем нарративном воздей·

ствии.

531

34"