Два платона
Кто ты, орел, восседящий на этой гробнице, и что ты
Пламенный взор устремил к звездным чертогам богов?
Надпись на гробнице Платона
Отчего раздваиваются Платоны исторической науки? Платон Большой и Платон Малый, Платон Писаный и Платон Неписаный, - может быть, это происходит оттого, что мы до сих пор не определили точно, а что же мы, собственно, называем Платоном? Был выдающийся человек, носивший это имя, интереснейшая для истории личность, чей облик и характер память человечества сохранила в разнообразных и противоречивых легендах. Были сочинения, переходившие от поколения к поколению и дошедшие до нас - увы! - в неизбежно искаженном виде, причем установить меру, источник или время искажений сейчас уже, строго говоря, невозможно. Было еще одно событие в истории античной духовной жизни, упоминая о котором, все древние и позднейшие авторы единогласно связывают его с именем Платона: философия до Платона старалась получше разглядеть окружающии человека мир, разъять сложное, выявить простое, вычислить состав и структуру сложного. Платон впервые все богатые достижения философии заставил работать на построение мира, он не разглядывал данный ему мир, он творил свой, творил так, чтобы он был в сто раз прекраснее человеческого мира, без изъянов, без ошибок, красивый, разумно слаженный, справедливо устроенный - разумеется, в меру своего понимания справедливости и красоты. Платон-мечтатель, Платон-строитель живет и в Малом Платоне и в Большом, и в Писаном и в Неписаном.
Сталкивая писаную и неписаную философию, ученые сталкивают не литературу с философией, а разные логосы философии. Первый - более множественный и емкий, он вовлекает в рассуждение много разных предметов, стоящих на разных ступенях родовидовой пирамиды, пытается выявлять между ними не только логические, но и органические связи, второй - укрупняет понятия и схематизирует связи, строит систему сведения и выведения, устанавливает иерархию идей, но называть только эту систему системой платоновской философии - значит неправомерно сужать и обеднять не только историческое наследие Платона, но и задачи философии как таковой.
Мы коснулись сложнейшей проблемы - существования второго, неписаного, не подлежащего разглашению, эзотерического Платона, по причине своей неписаности и эзотеричности до нас не дошедшего. Но это - лишь часть проблемы, ибо еще существуют Большой и Малый Платоны, причем такое раздвоение связано с отделением в наследии произведений, "недостойных платоновского гения". Разделение между Большим Платоном и Малым Платоном - труднейшая задача. Из истории философии и искусства мы знаем, сколь радикально могут меняться понятия "силы" и "слабости". Нередко "слабые" произведения, будучи поняты, становятся наиболее зрелыми, как, например, в случае позднего Шекспира.
К кодексу Большого Платона обычно относят Протагора, Тимея, Федона, Федра, Горгия, Теэтета, Пир, Государство, Законы. Однако то, что Клитофан или Феаг слабее Протагора или что даже Г оргий порой кажется детским лепетом по сравнению с Парменидом, отнюдь не является критерием отсева, тем более что нет абсолютных гарантий принадлежности Парменида или Протагора перу Платона.
Платон - не настолько последовательный и ровный философ, чтобы априори перечеркивать Малого Платона в угоду Большому Платону: если поступать таким образом, то из него надо изъять и Законы, как отступление от идеалов всей его жизни. Аристокл прожил долгую жизнь, и разница в его умонастроениях в момент создания сократических диалогов и в период акме (Парменид, Политик, Софист) столь огромна, что их вполне можно приписать разным людям. А как быть с письмами Платона, пусть сомнительными, но дающими незаменимый психологический материал для изучения эпохи?..
Единый логос греческой философии подвергся расчленению на "дух" и "букву". Буквой оказывался греческий текст, духом - реконструированная "система" философии Платона и Аристотеля. Таким расчленением науке удалось преодолеть то, что духовной культурой нового времени давно уже ощущалось в Платоне (в Аристотеле, разумеется, значительно меньше) как досадный недостаток: отсутствие единого, планомерного, последовательного изложения философии как системы миропонимания. Принцип историзма подсказывал, что такое требование к философии древности неприложимо, и тем не менее в платоновских диалогах хотелось найти доведенное до логического конца рассуждение, позитивное решение поставленных вопросов, а не одни опровержения ложных или недостаточных ответов. Когда немецкая классическая философия дала величественные примеры построения философских систем, этот недостаток стал восприниматься как черта, несовместимая с представлением о большой философии: у Платона непременно должна быть своя "система", если ее нет в диалогах, значит, она была где-то вне литературных сочинений, - сообщения древних авторов о каком-то особом "эсотерическом" учении Платона, не выходившем за пределы Академии, отвергнутые в свое время Шлейермахером, были приняты на веру с новым энтузиазмом, когда во второй половине нашего века стал неуклонно возрастать вес науки в жизни общества и место вчерашнего героя дня - художника - занял ученый. Внутриакадемическое учение Платона, испытавшее, по преданию, влияние пифагореизма, стали рассматривать в связи с историей математики. С новой силой зазвучал девиз Академии "Не знаком с геометрией - не входи!", книгу платоновской философии ученые решились прочесть на языке математики. Для историко-литературного исследования Платона такая новая концепция тоже давала свои преимущества: если в диалогах не прослеживается до конца логика рассуждения, то нет нужды ею заниматься, в языке платоновских сочинений перестали искать способ существования мысли, ее осуществления, а начали доискиваться, каким образом Платон использует художественные и риторические приемы в качестве орудия воздействия на читателей, а то и средства не выражать мысли, но скрывать их.
Предоставив изучение "буквы" платоновского наследия литературоведам, историки философии опорой для реконструкции "духа" Платона избрали античную традицию платонизма, достигшего в "неоплатонизме" - учении последователей Платона, бывших уже современниками христианства, - очень высоких степеней отвлечения от задач и представлений повседневной действительности. Что в платоновских диалогах подается еще очень "приземленно", в трактатах авторов поздней античности поднято в заоблачные выси, откуда героев сократических бесед: плотников, борцов, корабельщиков, поэтов, музыкантов, риторов, геометров - давно уже не видно и не слышно.
О Платоне говорят, что чем глубже он проникал под покровы бытия, тем теснее сближался с пифагорейцами, охотнее рассуждал о таинствах письмен и чисел, и в конце концов основал в Академии тайное учение пифагорейского типа. Гегель считал это очевидным: великий философ не мог быть столь несвязным, сколь персонажи платоновских диалогов, у него была отвлеченная и строгая система, доступная лишь прошедшим весь курс Академии, только ученики ее и знали. Однако она, эта система, не могла идти вразрез с диалогами, ибо великий философ не способен раздваиваться. Эзотеричный Платон - тот же Аристокл, но изложенный систематически, заключил Гегель.
Оставим это рассуждение Творцу Философской Системы, тем более что большинство других философов считало Неписаного Платона неисторическим и не отвечающим афинским традициям: Академия была учебной организацией, а не масонской ложей.
И все же вопрос о Неписаном Платоне нельзя считать исчерпанным. Ведь и Стагирит в своей Физике вскользь упоминает, что в "неписаных догматах" Платон несколько иначе говорит о "восприемлющем", нежели в Тимее, а в Метафизике, критикуя теорию идей-чисел, также имеет в виду эзотерические догматы Академии. К тому же экзотерические сочинения могут ограничиваться намеками на истину. Ведь и дельфийский оракул лишь знаменует истину, не скрывая, но и не раскрывая ее. Ведь и в Лицее Аристотеля занятия тоже делились на эзотерические, вечерние для постоянных слушателей, и экзотерические, дневные для широкого круга, но ни те, ни другие не были тайными: днем преподавалась риторика, вечером - философия. Сочинения самого Аристотеля тоже делились на эзотерические и экзотерические. В аристотелевском корпусе уцелели лишь эзотерические трактаты, которых в первые века после смерти Стагирита читатели не знали, тот же Аристотель, которого знала и ценила античность, до нас просто не дошел.
Даже Сократ - при всей его открытости - решительно выступал против разглашения некоторых сведений о богах, и у самого Платона в Теэтете и Федоне явно звучит почтение перед тайным учением Протагора или пифагорейцев о том, что людская жизнь есть заключение под стражу, а побег из этого заключения - великий грех.
Об интересе Платона к эзотерии свидетельствуют и его размышления о преимуществах и недостатках письменной философии. Например, в Федре, рассказывая об изобретении Тевтом письменности, которая "сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости", Платон устами Царя замечает: "...один способен порождать предметы искусства, а другой - судить, какая в них доля вреда или выгоды для тех, кто будет ими пользоваться. Вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых".
В заключительной части Федра Платон устами Сократа приводит серию доводов против мнимой мудрости письма: В этом, Федр, дурная особенность письменности, поистине сходной с живописью: ее порождения стоят, как живые, а спроси их - они величаво и гордо молчат. То же самое и с сочинениями: думаешь, будто они говорят, как разумные существа, но если кто спросит о чем-нибудь из того, что они говорят, желая это усвоить, они всегда отвечают одно и то же. Всякое сочинение, однажды записанное, находится в обращении везде - и у людей понимающих и, равным образом, у тех, кому вовсе не подобает его читать, и оно не знает, с кем оно должно говорить, а с кем нет.
Трудно судить, мнение ли это самого Платона или влияние на него Сократа, требующего писать знание в душе обучающего и видящего роль учителя в поисках подходящих душ. Сам Сократ никогда не писал, а только разговаривал, "засевая души речью", - разговаривал потому, что боялся письмом умертвить слово.
Вряд ли эзотерию Платона следует отвергать на том основании, что если за 40 лет он не нашел нужным представить сокровенное в писаном сочинении, то, значит, не находил в нем опоры для мировидения. В конце концов, опора мировоззрения - наиболее выразимая его часть (даже гении сокрушаются о недостатке наличных средств для адекватного выражения сокровенного).
Если платонизм содержал эзотерическую часть, она не могла не прорваться в тексты человека, оставившего обильное наследие. Лингвистический анализ этих текстов и их сравнение с сохранившимися текстами досократиков приводит нас к гераклитовскому "логосу", дополненному платоновским "диайресисом". Я уже писал о плюральности гераклитовского "логоса", мимо которого не должен был и не мог пройти многомудрый Аристокл. Занимаясь проблемой вещей и сущностей, введя понятие диайресиса - расчленения множества на единицы, Платон не мог не задуматься о множественности единичного, скажем, конкретного человека. Взять хотя бы платоновского Сократа - посмотрите, как много Сократов в одном Сократе на страницах Платона! Да и любая вещь, даже единица, может входить составляющей в беспредельное число разных множеств!
Неписаным учением Платона вполне мог бы быть платоновский аристотелизм множественности единого, или, говоря на языке Пифагора, - выведение всего численного ряда из единицы.
Единица - страж совершенства, двойка - начало беспредельного падения этого совершенства. Без единицы ни одна вещь не имела бы эйдоса, без двойки ни один эйдос не имел бы даже бытия. Единица и "неопределенная двоица" - вот начала и основания для всего сущего. В единице соединяются бытие, эйдос, единое и благо, в двойке - небытие, материя, множественность и зло. Как из единицы и двойки пифагорейцы выводили все остальные числа, так из единого и множественного выводятся все остальные идеи, в иерархической последовательности им можно присвоить достоинства чисел: тройки, четверки, пятерки вплоть до десятки.
Что уровень абстракции аристотелевских сочинений был подготовлен практикой занятий в Академии - это не вызывает сомнений. Но и то, что в диалогах Платон ищет способ абстрактные соотношения представить в ярких образах, - это тоже бесспорный факт. Реконструкция неписаного учения в противовес содержанию диалогов игнорирует то обстоятельство, что переход от конкретных представлений к понятиям все более и более отвлеченным - естественный путь мышления, и здесь философ решает самим обществом и самой жизнью предписанную задачу, а вот перевод абстрактных категорий в некоторые поэтические образцы, способные сохранять между конкретным и абстрактным более живую и органическую связь, есть в деятельности философа более высокая ступень, чем создание профессиональной школы. Когда историки философии решились предпочесть абстрактно-систематическое изложение платонизма, воссозданное на основании свидетельств об эсотерической программе Академии, опытам воссоздания образа платоновской личности, постоянно ищущей, ставящей вопросы и никогда не дающей ответы, следующей чаще поэтическому вдохновению, чем строгой логике, они искренне полагали, что тем самым повышают Платона в ранге по той шкале ценностей, где ученый выше поэта. Возможно, это был необходимый этап для истории философии, которая теперь может осмыслить деятельность Платона не как "недо"теоретическую, но как "после"теоретическую.
Предпринятые в XX веке многочисленные попытки соединить Неписаного и Писаного Платона с целью создания завершенного эзотерического учения о Едином привели к существенному переосмыслению творчества Платона как единой системы универсального знания. Если допустить, что "система" Платона выражена в его цикле лекций О благе и что внутри академическое Единое есть принцип бытия, причина возникновения и единство целого по отношению к его частям, то возникает "структура ценностей" и требования упорядоченности и пропорциональности, которые в Горгии применяются к добродетели, в Государстве - к обществу и человеку и в Тимее - к мировому целому.
Платоновская система в целом приобретала... вид математизированно аналитической элементной метафизики, которая всю реальность (посюстороннюю и трансцендентную) сводит к элементам или причинам и выводит из них. Реальность моделировалась в этой системе как имеющая четыре уровня-ступени существования: на самом нижнем здесь лежат предметы чувственного мира, над ними расположен промежуточный уровень геометрических величин и чисел, над ними - идеи-числа и идеальные геометрические конструкции, еще выше - два пер во принципа. В подобной интерпретации платоновская система оказалась последним шагом на пути к учению Плотина об эманации чувственного мира из мысленного мира идей.