§ 2. Право как текст. Интерпретации правовой реальности

Философско-герменевтический дискурс в правовой науке предполагает анализ понятия «текст» применительно к правовым феноменам. Наиболее детально и глубоко эту проблему рассматривает И. Грязин. Он исходит из того, что «язык, текст права понимается нами в смысле опосредованной формы права... Право вообще не может существовать, не будучи воплощенным в текстуальную форму. Сказанное, разумеется, не означает, что право может быть сведено и объяснено на уровне его текстуальной формы, но все же означает, что эта форма имманентна праву и, следовательно, является объектом правового восприятия, т.е. приобретает качество одной из философско-правовых проблем»'. Концепция И. Гряэина строится на том, что «предмет текстуального подхода к праву формируется не в простом соотношении правового текста и сознания, а в соотношении объективных взаимосвязей правового текста, социальной Действительности и социально-детерминированного сознания»*. А.А. Фрош выводит из текстовой природы права понятие правосферы, в которой возможно «семиотическое самоосознание» - т. е. «самоописание» правового субъекта на метауровне: «Осознать себя в культурно-семиотическом отношении - значит осознать свою специфику противопоставленность другим сферам»3. Я. Я. Кросс исследовал проблему правового текста в эстетическом ключе4

Всех авторов, работающих в этом направлении, объединяет то, что они подразумевают под текстовыми феноменами в праве только знаковые системы, которые безразличны к своему носителю, т.е. не находятся с ним в субстратной связи Однако в теории текстов существует и другой подход, когда само бытие, предметы, несущие культурную информацию могут рассматриваться как тексты. Этот подход представляется нам достаточно эвристичным с точки зрения исследовательских задач в рубрике юридической герменевтики.

Не означает ли переход к рассмотрению права как текста полного отказа от онтологической проблематики, а значит и от исследования правовой реальности? И что, собственно последняя собой представляет? Если отталкиваться от исходной субъект-объектной гносеологической ситуации (а именно она интуитивно первична), то для любого субъекта правовая реальность предстает как вся совокупность правовых феноменов-наличных правоотношений, правовых норм, институтов и правовых концепций; сюда же относятся и явления правового менталитета. Если же исходить из более узкого смысла понятия «правовая реальность», относя к ней только некие

Гряэин И. Указ. соч. С. 19–20. 2 Там же. С. 157.

«JM*S„A^"S1"£^.^11 в»™*™-™ ФОР- отра-

*.™ЕИ*4««^/^"Я СЗР3-зГЯ ***** " худо

8

, чисные правовые реалии, по отношению к которым все 'статные правовые феномены производны. то под правовой ГяльностьЮРв различных направлениях и научных школах принято понимать или правовые нормы (нормативизм), или Р Соотношения (социологическое направление), или «правовые^эмоцииГ,психологическое направление» и т. Д. Мы будем исходить »з первого, «всеобъемлющего» варианта правовой

Ре Да^еГчто понимать под текстом? Наиболее распространенная точка зрения состоит в том, что текст - это знаковая дама Но если обсудить этот вопрос с далеким от герменевтических изысканий практиком-криминалистом, то он в конечном сч^е согласится с тем, что ему по роду деятельности постоянно приходится читать не только знаковые тексты, но Гвещественные следы преступления: отпечатки шин на дороге сломанные ветки, остатки сгоревших предметов и т. п. А разве археолог, палеонтолог не читает по наиденным предметам своего рода повествования о далеком прошлом?

Уже на заре Нового времени в трудах Ф. Бекона, Г. Галилея появляется выражение «Чтение Книги природы» . ^« способ видения сохранился в естественных науках по сеи день, природа в системе этих представлений превращается в текст*. И если «чтение Книги природы» можно отнести к разряду метафор, то «благодаря распространению идеи семиотики любой феномен культуры - технологию производства орудии, музей, "емью и т. Д.- можно рассматривать как знаковую систему следовательно, все это разного рода тексты» . «Отсюда проистекает интуитивная склонность рассматривать в качестве текстов любые социальные предметы» . _ MWm_._

Мыслители самых разных школ, направлении и научных отраслей приходят к идее наличия текстового аспекта во всех явлениях не только социального, но и природного характера (Ф.Соссюр, Л. Строе, Ж.Деррнда, М. Хайдеггер, М.Бахтин), и отнюдь не в метафорическом смысле. Аргументация текстовой трактовки реальности чрезвычайно разнообразна. Но ни

' Ахтпипов Г. А. и др. Текст как явление культуры. Новосибирск 1989.

2 Там же. С. 18.

3 Там же. С. 35.

4 Там же. С. 17–18.

13

разу не приходилось сталкиваться с одним, на наш взгляд существенным аргументом (если он и есть в литературе по данной проблеме, то его непопулярность в таком случае не соответствует его весомости). Дело в том, что свойства текста обретает вообще все, что становится предметом осознанного переводимого в понятийный план восприятия. Сознание обладает текстообраэующими свойствами не только в смысле способности продуцировать знаковые тексты, но и прежде всего в смысле исходной знаковой природы любых поддающихся интерпретации восприятий. Предметом сознания является уже «закодированная» (в релевантных понятийной расшифровке формах) реальность. Контраргумент, основанный на том, что мы видим предметы такими, какие они есть на самом деле, возвращает нас к докантовским гносеологическим иллюзиям. Но вся тонкость состоит в том, что сознание имеет различные инстанции текстообраэования. Та инстанция в которой сама действительность предстает как книга, уже не первична. В ней наши собственные исходные понятийные восприятия в их стихийно возникшем расположении становятся предметом вторичной обработки: систематизации, обобщения и объяснения (порою в системе иллюзорных представлении). Исходный «текст», состоящий из первичных, релевантных понятийной расшифровке восприятий, и есть тот предельный горизонт сознания, который предстает в нем как реальность Здесь еще нет момента прочтения – текст (Книга) еще только возникает.

Приведенные соображения относятся прежде всего к знаковому пониманию текстовостн и не исчерпывают всех смысловых аспектов понятия «текст». Буквальное значение понятия «текст» (от латинского textum - связь) может трактоваться двояко: как связь смыслов внутри текста и как способ коммуникации (связи) между людьми. «Быть текстом, значит принадлежать к особому миру, миру социальной коммуникации»1

Если в определении сущности текста как некоторого феномена исходить только из формальных характеристик, то любое внешнее, случайное совпадение природных явлений со свойствами знаковости (регулярность, графичность и т. д.) предполагает бесплодные попытки прочитать рисунок на шкуре змеи

Антипов Г. А. и др. Указ. соч. С. 16.

и

или «иероглиф», начертанный на морде тигра. Феномен текстовое™ интересен именно с точки зрения жизни текста, т.е. ! коммуникативном аспекте. Текст «оживает» в момент его вхождения в другое сознание. Автор этой концепции М. М. Бахтин писал' «Событие жизни текста, то есть его подлинная сущность всегда развивается на рубеже двух сознаний, двух субъектов»1 (предельный случай - рефлексия, когда собственное сознание становится предметом «прочтения»).

Но каков вообще механизм возникновения текстов, лежащих в основе коммуникации? Что объединяет по происхождению, например, текст закона и внутренний текст его осознания? За счет чего то, что мы называем правовой ситуацией в обществе, предстает как текст, который может быть прочитан?

Основу текстовой коммуникации составляет интерпретация. Смысл этого понятия (от латинского interpretatio – посредничество) в самом общем виде может быть представлен как связь-опосредование (знаковое, символическое) между субъектом и умопостигаемой реальностью. В этом – широком – смысле понятие употребляется, например, в физике, когда речь идет «об интерпретации результатов эксперимента». В герменевтике понятие интерпретации имеет более ограниченный и специфичный смысл. Под интерпретацией подразумевается определенный класс мыслительных операций, связанных с извлечением из текста прямо не обозначенных в нем смыслов. Интерпретация в ее герменевтическом понимании возможна только по отношению к текстам, в которых присутствует смысловая двойственность: некая система смыслов артикулирована в них (текстах) изначально и в силу этого очевидна, но за данной очевидностью кроется вторая система смыслов, для которой первая является формой репрезентации. П. Рикер дает такое определение: «Интерпретация...– это работа мышления, которая состоит в расшифровке смысла, стоящего за очевидным смыслом, в раскрытии уровней значения, заключенных в буквальном значении»1. Данное определение универсально по отношению ко всем случаям интерпретации социальных явлений (в том числе правовых), поскольку последние многослойны и многозначны.

' Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1986. С. 310. г Рикер Л. Указ. соч. С. 18.

Если рассматривать правовую ситуацию в обществе как своего рода текст, в котором уже имеют место прямые смысловые артикуляции явлений правового характера (воплощенные в формулировках законов, в типичных мотивациях подчинения им или их нарушения и т. д.), то для различных субъектов эти открытые смыслы являются предметом весьма отличающихся друг от друга интерпретаций. Так, по мнению обычного гражданина, преступность нарастает, зато в трактовке штатного криминолога «снижаются темпы ее нарастания». Законодатель связывает смысл нового закона о налогообложении с возможностью пополнить государственный бюджет, а налогоплательщик – с бессмысленностью дальнейшего расширения того производства, владельцем которого он является. С точки зрения подростка, задержанного за драку, его поступок – дело отстаивания авторитета группировки (дворовой, школьной), к которой он принадлежит, с точки зрения милиционера – это нарушение общественного порядка, а прокурор, судья и адвокат уже будут интерпретировать данное деяние или как «нарушение порядка в общественном месте», или как «нанесение тяжких (или легких) телесных повреждений» и т. п. В зависимости от принятой интерпретации (т. е. квалификации) будет определяться и наказание.

Судья и преступник, криминолог и обыватель, ученый-правовед и юрист-практик... Все эти субъекты правоотношений носители правосознания располагаются как бы в разных смысловых полях и соответственно по-разному трактуют одни и те же тексты (законы, криминологические сводки, реальное правовое состояние общества, отдельные факты, материалы уголовных и гражданских дел, правовые теории и т. д.). Совершенство, прогресс правовой культуры в целом определяются не только универсализмом и изощренностью интерпретационных технологий в высших этажах правовой системы, но и внутренней ее связностью, возможно большей целостностью смыслового поля интерпретаций, объединяющего как верхние, так и нижние уровни правового менталитета.

Преодоление «точек разрыва» в правовой культуре связано не только с улучшением социальной ситуации (экономической, политической и т. д.) и не только с «подтягиванием» нижних этажей к уровню верхних (за счет просвещения и гласности), но и с усовершенствованием интерпретационных технологий, используемых в сфере законотворчества и законоприменения. (Ведь от качества интерпретации зависит ее коммуникативная функция: интерпретация может стать и препятствием на пути коммуникации.) Законодатель должен в достаточной степени обладать способностью прогнозирования возможного смыслового развития принимаемых им законов. К числу резервов его профессиональных способностей можно отнести развитую интуицию в отношении моделирования мотиваций, логики развития последних под влиянием «запускаемых» в правовую реальность новых норм.

Но достижение целостности смыслового поля в сфере права не связано с устранением самого явления разносмысловости (смысловой раздвоенности). Это в принципе невозможно, поскольку право – феномен культуры, и любое явление в нем всегда обладает, кроме буквального, фактологического, еще и неким символическим значением. Так, преступление несет в себе множественную символику антисоциальности, попрания общепринятых ценностей и т. п. Законопослушность связана с не менее богатой символикой социальной солидарности, одобрения существующего строя, деятельности властей, уважения определенной системы ценностей и т. п.

Поэтому такое большое внимание уделяется условности (этикету ритуалу, вообще символической оформленности) в системе' права. В этом с наибольшей очевидностью обнаруживается сущность права как культурного феномена. Текстовая коммуникация в области права связана не только с интерпретационной «игрой смыслов», но и с игровым моментом в самих способах правовой объективации. Йохан ХеЙзинга с присущими ему блеском, глубиной и историко-культурной эрудицией показывает, что такие атрибуты права, как нормативная условность правил, атональность (состязательность) и даже известная шансовость этой состязательности, эквивалентность полярных реалий (находящая, например, свое выражение в принципе равенства по ценности преступления и наказания), эстетический компонент, связанный как с оформлением, так и с восприятием правового действа, дают основание для обнаружения игрового аспекта и в древних, и в высокоразвитых правовых культурах. Приведем только один пример из его замечательной книги: «В Древнем Ршле тоже долгое время

Е " . . ' ■ ---- – I it---------------

любые средства быА* х^рда/т©1* ЬДеЛеть

Уральской ■«пайственнои

в суде против-

академии

ную сторону. Истец облачался в траурные одежды, вздыхал и стенал, громогласно ссылался на благо государства, приводил с собой в суд как можно больше клиентов, дабы усугубить впечатление, одним словом, делал все то, что еще делается порой и в наше время»¹³.

В «правовой игре» условности, форма играют порой решающую роль, особенно в тех случаях, когда имеет место состязание интерпретаций. Не менее ревностное отношение к условностям, символике, игровой семантике существует и в преступном мире. «Там», в правовом Зазеркалье, есть и особый язык и «табель о рангах», и свой этикет, и ритуалы, и мифология' и развитая символика жестов, мимики, татуировок. Даже отбытый срок наказания, количество судимостей обретают символическое значение: так, число куполов на храме в тату-иэо-бражении означает количество судимостей и одновременно свидетельствует о статусе обладателя татуировки в преступной среде. Профиль Ленина, вытатуированный на груди, указывает не на политические пристрастия, а на воровскую квалифика-R^m^4epe3 аббРевиатУРУ Вождь Октябрьской Революции -■ В символике правового Зазеркалья очень распространены аллегорические, гротескные, циничные версии обращения общепринятых смыслов. Это отражает общий настрой интерпретационных моделей преступного сознания: нарочитое выворачивание, перевертка, осмеяние и искажение смыслов. Сам по себе образно-символический ряд условностей преступного мира имеет в своей основе определенную систему кодов и правил расшифровки. Зная их, специалисты получают возможность читать такие тексты и получать недоступную никакими другими способами криминологическую информацию ит умения правильно «прочитать» символику татуировки зависит порой возможность раскрытия преступления

Интерпретация всегда содержит в себе момент связи между разными смысловыми полями. Текст, возникший в одном ментальном континууме, никогда не становится достоянием другого без сопутствующих операций перевода на язык иных смыслов. (Иначе и быть не может хотя бы потому, что в обществе сосуществуют разные социальные пространства с их особыми системами ценностей, правил смыслообразования и, наконец, просто условиями жизнеобеспечения и вещественной среды). Способность интерпретации, освобожденной от влияния этих коренных факторов, достижима или в относительном отчуждении от непосредственной ситуационной данности (во «вненаходимости» художественного, религиозного сознания), или через сознательное «включение» профессионально наработанных навыков оперирования смыслами в заданном «квадрате» той или иной духовно-интеллектуальной традиции. «Чистая», абсолютно универсальная, удовлетворяющая требованиям всеобщности интерпретация в принципе невозможна, хотя именно на иллюзии ее достижения держатся все тоталитарные начинания.

Как уже отмечалось, одно и то же явление правовой реальности может быть по-разному интерпретировано, и результаты таких интерпретаций облекаются в тексты, которые конкурируют между собой. Одним из самых надежных критериев «проникающей способности» того или иного варианта интерпретации является ее текстовая форма - совокупность тех эстетических качеств, которые сообщают ей особое свойство смысловой императивности. Последняя достигается средствами, схожими с теми, которыми .пользуется» поэзия. Стилистика текста - инструмент вторжения в другое сознание независимо от ментальной конституции реципиента. Объединяющая всех правда смысловой и словесной гармонии имманентно заложена в самом языке и способах его оформления в речь (текст).

М. Бахтин и О. Мандельштам в своих эссе о словесной культуре исследовали феномен проникающей способности текста, основанной на «непрямом говорении»¹⁴. «Орудииность» слова т.е. его способность «активировать текст в чужом сознании», определяется той энергией, которая накапливается между словами. Смысл переходит в другое сознание на волне интонации, прорываясь через материю слова к идеальности мысли и образа. О. Мандельштам писал: «Внешняя, поясняющая образность несовместима с орудийностью»2. Слово, соединяясь с другими словами, только тогда рождает проникающий

1 Балтия М. М. Указ. соч. С. 305.

смысл, когда в этом соединении проступает нечто большее нежели прямое сообщение. И это «нечто большее» есть те смысловые пласты, которые слово вовлекает с собой в текст и рас полагает не в его содержании, а в его стилистике, поскольку стиль моделирует саму культуру, а значит, способен транслировать ее смыслы вне прямой манифестации в слове

В истории правовой культуры есть тексты, в которых изначальная интерпретация правовой реальности воплощена (отлита) в такие текстовые формы, чьи эстетические качества сообщают им особого рода самообоснованность, независимость от пародийных способностей примитивной или преднамеренно ложной интерпретации. Это относится к текстам выдающихся общественных деятелей, политиков, правоведов и к речам знаменитых юристов, а порой и подсудимых. Сама риторика (искусство речи) зародилась в правовой культуре. Тексты римского права по сей день являют собой образцы афористики, вошли в культуру не только в качестве памятников права, но памятников словесного творчества.

Первая Декларация прав человека (так принято называть американскую Декларацию независимости 1776 г.) обладает кроме всего прочего, достоинством слога, сдержанным пафосом, благородной интонацией. «Когда в ходе событий для одного народа становится необходимым разорвать политические узы, связывавшие его с другим, и среди других держав на земле занять самостоятельное и равное положение, на которое ему даруют право законы естества и создатель-приличествующее уважение к мнению человечества обязывает объявить причины, побуждающие к отделению.

Мы считаем совершенно непреложными истины, что все люди созданы равными, что творец наделил их известными неотъемлемыми правами, в том числе правом на жизнь, свободу и стремление к счастью; что для обеспечения этих прав людьми учреждаются правительства, обладающие полномочиями с согласия управляемых; что если какая-либо форма правления становится пагубной для указанных целей, народ имеет право изменить или упразднить ее и поставить новое правительство, положив в его основу такие принципы и организуя его власть таким образом, как ему покажется наиболее целесообразным для безопасности и счастья»¹⁵.

В XX в. сложилась иная текстовая традиция в составлении международных правовых деклараций и конвенций в защиту прав человека. В ней превалирует установка на исчерпывающую точность формулировок, категоричность тона и присущая скорее отраслевым кодексам канцелярская стилистика. В грамматическом, фразеологическом и вообще стилистическом построении самих преамбул, задающих тон всему документу, совершенно отсутствует человек – и как адресат деклараций, конвенций, и как их смысл, и как тот подлинный автор, от лица которого и составляли конвенцию ее авторы. В результате в этих декларациях и конвенциях есть буква, но нет духа. Поэтому они действуют на официальном, формальном уровне. В них нет интонации, отсутствует та гармоническая, почти звуковая волна культуры, которая только и может вызвать резонансный отклик людей на те старые в общем-то истины, о которых они знают, но которыми склонны пренебрегать. Однако замысел такого рода документов в значительной степени нацелен на то, чтобы побудить людей им следовать – не только с точки зрения делегирования властям обязанности выполнять международные декларации и конвенции, но и с точки зрения собственной душевной готовности их защитить.

Поскольку эти документы не только несут в себе политический и правовой смысл, но и воплощают в своем содержании высшие достижения правовой культуры человека, постольку существует потребность в том, чтобы и в их стилистике нашли свое отражение те духовные ценности, на которых зиждется сам правовой гуманизм. И в этом заключен глубокий смысл. Все человеческие идеалы если и нашли по сей день наиболее полное и гармоничное воплощение в деятельности людей, в порожденном ими мире, то пока только во всем том, чего коснулась их эстетическая способность: в литературе, искусстве, архитектуре, религии. И если какой-либо текст, содержащий в себе свод этих идеалов, рассчитан, по мысли авторов, на то, чтобы завладеть умами людей, он должен обладать качествами, позволяющими ему органично войти в разряд тех явлений культуры, которые составляют ее основание. В противном случае язык и стиль этих гуманистических меморандумов мало чем отличается от документов бюрократического характера и не сообщает создаваемым текстам той культурной исключительности, которая могла бы как-то выделить их из числа правовых документов более частного характера, – уголовных и гражданских кодексов, сводов законодательных актов. Для последних, кстати, вопрос стиля тоже чрезвычайно важен. Весомый вклад в развитие этой темы внесли ученые-право ? Алексеев' Т- в- Губаева, Д. А. Керимов, Я. Я. Кросс С" Самощенко и др. Б. Н. Топорнин справедливо отмечает' что «Декларация прав и свобод человека не может не иметь двойную природу. Это одновременно политический документ и правовой акт. Торжественность и приподнятость в постановке целей и провозглашении принципов должны естественно сочетаться в ней с юридической четкостью и строгостью Поэтому представляется важным, чтобы образность и энергичность языка декларации не снизили ее юридических качеств»' Полностью разделяя эту точку зрения, мы все-таки думаем что в творчестве норм высокого стандарта и тем более преамбул документов международного гуманитарного права особенно важен учет эстетических моментов их восприятия

Человек никогда не замыкается в пределах своего «хронотопа», он находится в перекрещивании самых разных ментальных континуумов, поэтому в нем постоянно разворачивается «конфликт интерпретаций», выливающийся в конфликт мотивации. И побеждает то смысловое поле, которое обладает наибольшим эстетическим потенциалом. Ведь человек не просто пребывает в смыслах, он их исповедует. Вера, как говорил Гегель, есть чувственное отношение к абсолюту. Язык чувственной культуры наиболее универсален.

Интерпретация – альфа и омега текстовой коммуникации, и снятие неопределенности значений не всегда есть необходимое и достаточное условие понимания. Чтобы быть понятым, т. е. переведенным во внутренний план, текст, если, конечно, это не инструкция, должен, кроме всего прочего, обладать свойствами символичности, т. е. презентировать некое смысловое поле, в котором он был рожден и проникновение в которое сопутствует его прочтению. Если текст лишен этого качества, то он не может быть интерпретирован, поскольку в нем все смыслы однолинейны и открыты. А значит, он инструкция, оповещение, и не более того.

и»ы.*1Т°РНи"х Б Н- АеклаРаЧи* прав человека: новые подходы // Права человека: проблемы и перспективы. М.. 1990. С. 12. **°лы и права

В человеческой коммуникации символический аспект являя ключевым моментом как в процессе интерпретации – влечения скрытого смысла, так и в процессе понимания -переведения найденного смысла в личностный, интрасубъект-ный план, превращения данного текста во внутренний текст.