3.3. Мама, такая сложная и такая противоречивая

Умная и обаятельная.

Так какой же она была – моя мама Вера Николаевна в девичестве Григорьева, младшая дочь незабвенной моей бабушки? В отличие от своих сестер, больше похожих на отца, мама была почти копией своей матери. У нее было округлое, как у бабушки, лицо, чуть широковатый нос и небольшие карие глаза. Волосы, хотя и не завивались, но были очень густыми и по цвету тоже бабушкины: мама была шатенкой, в молодости светлой, а с годами — темной. Не могла она похвастаться и длинными пушистыми ресницами, которые так украшали ее сестру Асю. Но зато ее карие глаза в темных ресничках были такими яркими, что мне всегда казалось, будто у нее где-то позади глаза спрятан фонарик, лучи которого пробиваются наружу.

Несмотря на некоторое несовершенство черт, мама была очень привлекательной женщиной. Были в ней и настоящее женское обаяние, и какая-то изюминка, обнаруживавшая себя то в лукавстве взгляда, то в заразительном хохоте. Смеялась мама великолепно, и это тоже, вероятно, перешло к ней от бабушки. Обычно сдержанная, она могла вдруг, чуть запрокинув голову, так неудержимо расхохотаться, что всем становилось радостно. У мамы смеялись глаза, полные губы открывали ряд ровных зубов, на гладкой коже щек появлялись мелкие веселые морщинки. В такие минуты мамой нельзя было не залюбоваться. Будучи еще совсем маленькой девочкой, я, тем не менее, замечала, что моя мама очень нравится всем папиным приятелям. Они смотрели на неё как-то по-особому, как бы любуясь, чем я очень гордилась. Однажды один из гостей даже сказал папе: « Ну, и жена у тебя, Сергей, - алмаз, да и только».

Не могу не отметить еще одной маминой особенности: ее умения следить за собой, быть всегда и везде, как на работе, так и дома аккуратно одетой, тщательно причесанной. Уже в весьма почтенном возрасте, она, встав с постели и умывшись, снимала халат и надевала юбку или сарафан с блузками и свитерами. Волосы слегка подкрашивала, а когда они надо лбом поредели, стала прикреплять шпильками наколку. Блузки любила застегивать под горло брошью. Она не раз говорила, что терпеть не может неопрятных старух, и сама производила приятное впечатление ухоженной женщины. Мама и меня настойчиво приучала не распускаться и тщательно следить за собой дома, а не только на работе.

В детстве я любила рассматривать большую старинную фотографию, наклеенную на толстый бежевый картон. Это был снимок выпускного класса начальной школы, которую окончила мама. В центре сидела классная дама со строгим лицом в платье, закрытом до самого подбородка. Вдоль груди спускалась длинная цепочка, на которой висели очки. Вокруг учительницы угнездилось много-премного очаровательных девочек в одинаковых коричневых платьицах с белыми воротничками и черных фартучках. У всех косички. Фигуры и лица учениц были довольно мелкими, так что вначале я с трудом находила среди них свою маму.

Бабушка рассказывала, что её младшую дочку считали в классе лучшей ученицей, по всем предметам она имела одни пятерки, и учительница советовала бабушке добиваться, чтобы Верочку приняли в гимназию. Обещала подготовить ее к вступительным экзаменам и похлопотать о получении соответствующего разрешения. Будь жив отец, возможно, так бы оно и произошло. Но бабушка была одна, надрывалась на работе, какие уж тут гимназии. А там война, революция, голод.

Мама была, несомненно, умным и незаурядным человеком. Окончив до войны всего 4 класса начальной школы, она, тем не менее, с юных лет и до глубокой старости писала без единой грамматической ошибки. Мне казалось даже, что это у нее природный дар. Почерк был своеобразным, но четким и красивым. Этим своим твердым почерком она умела и любила писать длинные письма, заметки на память о понравившихся ей книгах, спектаклях или передачах. Позже, выйдя на пенсию, она стала заядлым корреспондентом радио и телевидения. Мама отправляла свои замечания и пожелания актерам, дикторам, делилась соображениями по поводу тех или иных передач. Как правило, прежде чем отправить письмо, она показывала его мне. Обычно я почти все одобряла. Написано было хорошо, логично, и при этом ни одной грамматической ошибки. В редких случаях мне казалось, что-то или иное слово написано неправильно. Тогда мы лезли в словари. И что же? Мама всегда оказывалась права.

Работа в суде

Красивый почерк и умение грамотно писать определили дальнейшую мамину судьбу. Они сыграли решающую роль в том, что в конце Гражданской войны из числа многих девушек-претенденток именно маму выбрали для работы в суде, где она должна была писать протоколы, переписывать постановления и вообще заниматься работой делопроизводителя. Со всем этим мама быстро освоилась, а когда в суде появилась пишущая машинка, она овладела и ею.

Работу в суде мама считала самым интересным временем в своей жизни и часто рассказывала мне о царившей там обстановке и ходе слушания всевозможных дел. Политические дела туда не поступали, они шли по другим инстанциям, а это был так называемый народный суд, разбиравший мелкие уголовные преступления, случаи хулиганства и бытовые нарушения. Законодательной базы новое государство еще не имело, уголовный и гражданский кодексы только-только создавались, поэтому судили не по закону, а в соответствии с революционным правосознанием.

Судьей был, по маминым рассказам, человек с дореволюционным партийным стажем, много знавший, прочитавший уйму книг и всегда наставлявший своих немногочисленных сотрудников на необходимость учиться. Более того, он проводил с ними регулярные беседы на политические темы, рассказывал об истории партии большевиков, истории России и других стран. Позже именно он дал маме рекомендацию для вступления в комсомол, специально готовил ее и даже пришел на собрание ячейки, рассматривавшей мамино заявление. Проголосовали за маму единогласно, не в последнюю очередь и потому, что рекомендующий в своем выступлении весьма похвально отозвался о ее работе.

Заседания суда всегда были открытыми, о них широко оповещались жители района, и все желающие граждане могли не только присутствовать, но и задавать вопросы и выступать по ходу разбирательства. Мама с восторгом рассказывала, как умело вел судья эти заседания. Привлекая присутствующих к активному участию в процессе, он вместе с тем не давал разбушеваться стихии, пресекал выкрики, добивался тишины в зале и учил людей слушать друг друга и обосновывать свою точку зрения. Решения суда принимали он, его помощник, и три заседателя из числа рабочих, рекомендованных заводскими комитетами, или учителей школ по представлению райкома партии. Заседатели менялись каждые полгода.

Зачитав постановление, судья затем подробно разъяснял его суть и обосновывал справедливость той или иной меры наказания, после чего обычно обращался с вопросом, всем ли понятно принятое постановление, есть ли еще вопросы или возражения. Если таковые обнаруживались, то он терпеливо и умело их опровергал. При этом решения никогда не отменялись. Так должен был, по его убеждению, действовать новый народный суд рабоче-крестьянского государства.

Судья пользовался в районе колоссальным авторитетом. Этому в значительной степени способствовала его всем хорошо известная абсолютная неподкупность. В стране утверждался НЭП, и богатые люди, обращаясь по тем или иным вопросам в суд, были совершенно уверены, что взятка решает все. Даже маме — молоденькой девушке, от которой ни в какой мере не зависел характер принимаемых решений, стремились преподнести подарки: конфеты, перчатки, чулки, а однажды даже золотое колечко. Если о таких предложениях узнавал судья, он тут же заводил уголовное дело и был беспощаден в отношении подателя взятки. В том же духе воспитывал он и своих подчиненных. Такую вот школу прошла моя мама и с благодарностью и огромным почтением вспоминала всю жизнь своего наставника.

Кроме работы в суде, мама через свою комсомольскую ячейку устроилась, разумеется, на общественных началах, в агитационный передвижной театр под названием «Синеблузники». Участники театра, а это были девушки в синих сатиновых блузах и красных косынках, выступали в клубах, на заводах во время обеденного перерыва, в воинских частях. Каждое выступление начиналось с хорового запева: «Мы синеблузники, мы профсоюзники…», далее не помню. Потом звучали революционные стихи и песни. Большим успехом пользовались карикатурные сценки, в которых высмеивались толстопузые буржуи и нэпманы.

Любовь к чтению и тяга к знаниям

Не могу не сказать о присущей маме постоянной тяге к знаниям, которая особенно ярко проявилась, когда она перешла на работу в органы госбезопасности, где для пополнения образования были созданы благоприятные условия. Сотрудникам, не имевшим среднего образования, предлагалось посещать курсы ускоренного изучения материала, предусмотренного школьными программами. Сколько себя помню, мама вечно ходила на какие-то курсы, трехгодичные, двухгодичные, писала конспекты, сдавала экзамены. Кроме этого, существовали еще и тематические курсы. Из их числа мама почему-то выбрала географию и потом долго с восторгом рассказывала нам с папой о замечательном лекторе, который преподавал этот предмет. Особенно поразила ее лекция о красотах и богатстве Байкала. Всю жизнь мама мечтала своими глазами увидеть это великое озеро-море, но так и не осуществила эту мечту.

В свободное время мама читала. Только свободного времени у нее было маловато. Зато, выйдя на пенсию, она прочитывала массу газет, литературных журналов, которые я ежегодно в изобилии получала по подписке. Не любила мама только стихи. Но при этом очень интересовалась жизнью великих поэтов. Почему-то ее воодушевляло все, что касалось негативных сторон их поведения. Особенно ценила она воспоминания Панаевой о Некрасове, где материалов такого рода было немало. Все мои попытки объяснить ей, что дело вовсе не в этом, что Некрасов — поэт, внесший огромный вклад в русскую культуру, наталкивались на ее неколебимое суждение: «Ну, и что из того, что он писал, как ты считаешь, хорошие стихи, а зато он и Пушкин были игроками и проигрывали в карты кучу денег». Просто поразительные для умного человека суждения! Но видно, не могла она почувствовать сердцем прелесть поэзии. Что уж тут поделаешь? Наверное, не всякому это дано.

Расставание с судом и переход на новую работу

В суде мама проработала несколько лет. А потом их судью направили на иную работу: он был включен в комиссию по разработке и редактированию уголовного, гражданского и процессуального кодексов. Это было трудное, ответственное, и вместе с тем почетное партийное поручение. Маму он рекомендовал на работу в ГПУ. После собеседования она была зачислена в штат на должность машинистки. Там она и проработала до самого выхода на пенсию. Менялись только мамины должности и звания, да еще названия органов: от ВЧК к ГПУ и ОГПУ, за коими следовали НКВД, МГБ и КГБ. Была мама и машинисткой, и секретарем-машинисткой, и регистратором отдела писем и еще кем-то, но каждый раз это было хорошо ей знакомое по работе в суде делопроизводство, хотя и имевшее, несомненно, свои специфические черты.

Главным из них была строгая секретность. Позже мама рассказывала, что даже письма явно психически ненормальных людей не подлежали разглашению. Если уж бумажка попала в поле зрения НКВД, она автоматически считалась секретной. Сотрудникам даже самого низшего ранга, не говоря уж о машинистках и делопроизводителях, через руки которых проходили разнообразные, в том числе и действительно секретные материалы, не разрешалось никого, включая близких родственников, посвящать в свои служебные дела, и за этим строго следили. В моем присутствии мамина работа не обсуждалась никогда. Таким образом, мама попала в совершенно новую обстановку, радикально отличавшуюся от той, которая существовала на ее прежней работе в суде. Вместо привычной открытости, ничем не скованных дружеских отношений она оказалась в атмосфере секретности и постоянного надзора.

Атмосфера секретности почти неизбежно порождает в людях представление о том, что они — особая, возвышающаяся над другими каста избранных. Еще бы! Ведь им доступно то, чего не знают простые смертные. Оборотной стороной такого гипертрофированного представления о своей значимости почти всегда является высокомерное отношение к тем, кто не принадлежит к их касте, владеющей государственными секретами. Лишь очень немногим удается избежать мании собственного величия и непоколебимой уверенности в своем высоком предназначении. Мама моя, увы, не избежала этого соблазна. Присущие ей первоначально элементы гордыни и авторитаризма попали на благоприятную почву и постепенно разрастались.

Вот теперь, кажется, пришло время перейти к рассказу о том, как появлялись и накапливались взаимное недовольство и противоречия в наших с мамой отношениях. Все изложенное далее ни в какой степени не перечеркивает тех положительных качеств, которые были свойственны ее неординарной личности, так же как не оправдывает мою собственную нетерпимость, неумение не замечать или прощать всякого рода жизненные коллизии, порождаемые ее сложным характером.

Трещинки появлялись уже в детстве, но тогда они еще не могли поколебать моей любви к маме. Однако некоторые из них все же запомнились.

Мой первый детский бунт

Был у папы старший брат. Звали его Андрей. Солдатом он воевал на полях первой мировой войны, где и получил тяжелую контузию, в результате которой сделался не то чтобы вовсе дурачком, но и не вполне психически полноценным. Всем своим видом, приветливой улыбкой во весь рот он походил скорее на ребенка, чем на взрослого человека. Тяжелая крестьянская работа была уже не для него: у Андрея начинала кружиться голова, дрожать руки, и он терял сознание Жил он в деревне вместе с матерью, которая его кормила и обслуживала. Когда же его мама, а моя бабушка, умерла, Андрей остался один безо всякой помощи и поддержки. В деревне его жалели, как могли, подкармливали, а он вырезал для ребятишек фигурки из дерева. Это единственное, что у него получалось.

Время от времени, не чаще одного раза в месяц дядя Андрей появлялся у нас. Сняв шапку, он крестился, здоровался и садился всегда в кухне около черного хода, в комнаты же никогда не заходил. На лице его блуждала робкая, стеснительная улыбка, и всем своим видом он показывал, что понимает, насколько он здесь лишний и как всем мешает. Я почти болезненно любила и жалела своего несчастного дядю. Его приезд каждый раз был для меня и праздником, и мукой. Увидев дядю Андрея, я бросалась к нему на шею, целовала колючие от щетины щеки и потом почти не слезала с его колен. Андрей, в свою очередь, платил мне такой беззаветной любовью, на которую способны, наверное, только Богом обиженные люди. Из мешка он доставал фигурки деревянных человечков, лошадей, барашков, козочек, затейливые свистульки. Я первой должна была отобрать те, которые мне больше всего понравились, остальные он дарил моим братьям и сестрам. Бабушка кормила дядю Андрея и поила его чаем, однако в комнату не приглашала. Так и сидел он, бедолага, целый день в кухне на табуретке.

Отдохнув, дядя Андрей запевал песни. Изо всех братьев он один обладал хорошим слухом и приятным голосом. Пел он обычно песни грустные и исполнял их весьма выразительно. Мне особенно нравились две: «По Муромской дорожке» и «Не слышно шума городского». Бабушка тоже с удовольствием слушала Андрея и советовала ему ходить в деревне по домам, петь по праздникам и на свадьбах. «Авось, - говорила она, - какие-никакие деньги заработаешь». Андрей оправдывался, глядя на нее с виноватой улыбкой: «Не могу я долго петь, Анисия Севастьяновна. Как спою две-три песни, так и начинают молотки в голове стучать, боюсь упасть».

К вечеру мы оба, не говоря друг другу ни слова, начинали волноваться: ждали маму. Она входила в кухню и строго говорила мне: « Марш в комнату!», а дяде Андрею: « Ты опять явился? Чего тебе дома-то не сидится?» Он смущенно оправдывался, мол, приехал навестить вас всех, с братом да племянницей повидаться. « Вот уж уважил, так уважил, спасибо тебе», - вовсе не по-доброму отвечала мама. И я, и дядя Андрей это чувствовали.

В нашем коридоре стоял большой старинный сундук, и на нем моему дяде иногда разрешали переночевать одну-две ночи. Он всех благодарил и тихо укладывался спать. Однако спал беспокойно, видимо, его мучили какие-то кошмары. Он вскакивал, начинал бормотать нечто несвязное, потом вставал, ходил по квартире и снова ложился на свое место. Что и говорить, он всем мешал.

Первой не выдерживала мама. Она строго выговаривала папе: «Так жить нельзя. В конце концов, у тебя есть еще брат, вот и отведи к нему Андрея. Почему только мы должны с ним мучиться?» Папа покорно соглашался и вез Андрея к дяде Ване. Но у того уж действительно совсем негде было притулиться: в одной комнате жили, кроме папиного брата, еще его жена и двое детей. К тому же комната находилась в длиннющем коридоре, по обе стороны которого были двери в комнаты других жильцов. Говорили, что раньше здесь были гостиничные номера. Помыкавшись день-другой, дядя Ваня отвозил несчастного своего брата на вокзал, сажал в вагон и отправлял в деревню.

А однажды произошло вот что. На требование мамы немедленно отвезти Андрея к Ванюшке, как она звала папиного брата, папа вдруг сказал: «Ну, что он, в самом-то деле, собачонка что ли? Гоняем его с места на место. Пусть поживет у нас недельку, а потом я отвезу его в деревню». Ни слова не говоря, мама оделась, вышла в кухню, велела Андрею собирать пожитки, взяла его за руку и повезла к дяде Ване.

В первую минуту мы остолбенели, а потом я начала истерически рыдать и кричать: «Она нехорошая, я не люблю ее!» Папа сначала рассердился: «Не смей так говорить о матери!» — приказывал он мне непривычно строго. Но я не унималась. Вырвавшись из его рук, я каталась по полу и кричала во все горло: «Нет, она злая, злая, вы все злые. Я не хочу больше жить с вами, вот возьму и уеду к дяде Андрею!» Это была настоящая истерика. Прибежала бабушка. Вдвоем они едва-едва справились со мною, уложили в постель, напоили чаем, но я долго не могла заснуть и продолжала плакать в подушку.

Несмотря на испытанное потрясение, я тогда была еще слишком мала, чтобы всерьез в чем-то обвинить маму. Как всякий ребенок, я относилась к ней с огромной любовью, а история с дядей Андреем постепенно утратила первоначальную остроту, хотя и отложилась в памяти на всю жизнь.

Бедный, бедный дядя Андрей!

После того случая папа с братом Иваном собрались на совет и решили: Андрея надо женить. Но вот вопрос: кто же пойдет за убогого? Съездили в деревню и нашли там многодетную семью, ютившуюся в плохоньком домишке-развалюхе. Отец семейства согласился выдать свою старшую, уже в годах, прихрамывающую дочь за Андрея, но поставил непременное условие: оформить на ее имя прекрасную бревенчатую избу-пятистенку, оставшуюся после смерти моей бабушки Полины Ивановны. За это они обещали ухаживать за Андреем.

Делать нечего, братья дали согласие, хотя вся деревня предупреждала их, что семья злая, что Андрея они со света сживут. Не послушались. Сыграли свадьбу, оформили необходимые документы. Хозяйкой дома стала кривобокая жена дяди Андрея. Долго не приезжал он к нам в гости. Много раз просила я папу съездить навестить дядю и меня взять с собой. Он обещал, да все как-то не получалось.

Так минул год или около того. Вдруг в наш дом к папе явились двое деревенских. Меня папа отправил к бабушке, а сам долго о чем-то разговаривали с гостями. Оказалось, что Андрей пропал. Никто в деревне не сомневался в том, что его убили, а прибывшего из города следователя подкупили. Похоже на правду. Дом, хлев, баня, сарай и другие постройки, вместе с большим садом и огородом достались бывшей, так называемой жене Андрея.

Мне сказали, что дядя умер. Я долго его оплакивала и не смогла забыть. А ведь все эти события происходили в раннем детстве, когда я была дошкольницей. Стоит только представить, как сидит он в кухне, как обнимает меня, так тотчас прокалывает мне сердце острая жалость к нему.

И все же этот эпизод, врезавшийся в мою память, не стал началом моих расхождений с мамой. Я была еще слишком мала, чтобы обобщать и анализировать. В приступе отчаяния я могла называть маму плохой, недоброй, злой, но слова эти были продиктованы острой жалостью к дяде, а вовсе не серьезным осуждением мамы. Наши настоящие расхождения начались тогда, когда я стала взрослой, и во мне появилось естественное для всякого нормального человека желание жить и мыслить самостоятельно.

В характере мамы была черта, которую можно, пожалуй, считать доминирующей. Вспоминается анекдот о бракоразводном процессе. На вопрос судьи, почему он хочет развестись с женой, гражданин ответил: «Потому что она всегда права». К моей маме это определение очень подходит. Постоянно общаться с человеком, который «всегда прав», действительно нелегко. Поведение любого человека, все его поступки воспринимались мамой только через призму ее собственных представлений о том, как этот человек должен вести себя в том или ином случае. Ее мнение не подлежало критике. Альбер Камю как-то заметил, что «стремление быть всегда правым — признак вульгарного ума». Сказано, пожалуй, излишне резко, во всяком случае, если иметь в виду мою маму. Применительно к ней скорее можно говорить об отсутствии терпимости, об узости мышления. По мере того как я взрослела мамина нетерпимость к чужому мнению становилась для меня все более и более неприемлемой. Но особенно трудно стало после замужества, когда у меня появилась своя семья, которую мне хотелось строить по собственному, а не чужому, пусть даже и маминому, разумению.

Отношения с мамой после моего замужества

Первый мой муж, Аркадий, был человеком очень мягким, добрым и глубоко порядочным. Воевал он с первых дней войны и не только в Красной, но и Польской армии, сформированной на территории СССР. Командный корпус этой армии состоял почти сплошь из наших офицеров. Аркадий участвовал в освобождении ряда польских городов, включая Варшаву, был награжден советскими и польскими орденами, а также сохранил польскую форму и конфедератку, которая ему очень шла. Четыре с лишним года войны и ранения не прошли даром: здоровьем мой муж похвастаться не мог и сильно уставал на работе.

По этой причине, а также потому, что он – любимый сын своей добрейшей матери, был ею совершенно не приучен к выполнению каждодневных домашних дел, он разительно отличался от моего папы, чуть ли не полностью взявшего в свои руки наши хозяйственные заботы. Мама сразу поняла, что в доме появился человек «никчемный», и твердо решила, что он мне не пара. Наверное, я была виновата в том, что не включила Аркадия с самого начала в домашние дела. Но я ждала, что он сам догадается это сделать, а самое главное, жалела его.

Утром я вставала раньше всех, чтобы приготовить ему завтрак. Мама каждый раз просто из себя выходила. Она не ругалась и не делала замечаний. Молча, с каменным лицом по нескольку раз входила в кухню, всем своим видом показывая, как глупо я веду себя с мужем. Я съеживалась и страшно боялась, что Аркадий все поймет, и день у него будет испорчен. А мама ходила с победоносным видом, даже не догадываясь, что мне вовсе не сложно, а даже приятно, накормить мужа завтраком.

Как известно, мелочи играют далеко не последнюю роль в повседневной жизни. Аркадий, например, упорно забывал гасить за собою свет в кухне и ванной. Мама неизменно подмечала, что порядок снова и снова нарушен. И опять печальный вздох и молчаливый укор в лице и даже всей фигуре. Получалось это у нее просто артистически. Я старалась опередить маму и первой повернуть злосчастный выключатель, иногда даже усаживалась в кухне напротив ванной и ждала, когда оттуда выйдет Аркадий, чтобы успеть прокричать ему: «Туши скорее свет!» Но мама разгадала мою хитрость. Как-то войдя в кухню, она, усмехаясь, произнесла: «Ждешь? Ну, сиди-сиди, раз уж тебе такой муж достался».

А я вместо того чтобы закрывать глаза на эти мелочи или воспринимать их с юмором, мучилась, металась между двух огней, а в душе начало шевелиться недоброе чувство обиды и раздражения по отношению к маме.

У Аркадия было два увлечения: футбол и аквариум. Болел он за «Спартак» и болельщиком был страстным. Мама откровенно презирала футболистов, считая их бездельниками и дармоедами. Ее отношение к болельщикам было соответствующим. Сидеть до поздней ночи у радиоприемника с горящими глазами и трясущимися руками она считала признаком ненормальности и даже не допускала мысли о том, что у людей могут быть разные интересы.

Аквариум мама вообще считала детской забавой, недостойной взрослого мужчины. Она допускала, что можно приобрести маленький аквариум для нашего сына, пожалуй, она бы даже одобрила такую покупку. Но у Аркадия аквариум был огромный, на полтора ведра, с подсветкой, обогревом, гротом и ценными рыбками. Все это прямо-таки ошеломляло своей красотой и невиданной экзотикой. Сидеть и смотреть на дивных рыбок можно было часами, что иногда и делал Аркадий. Для моего мужа с его расшатанной нервной системой это было своего рода терапией. Мама не желала этого понять. К тому же аквариум требовал постоянного ухода, на что затрачивался порою целый субботний или воскресный день.

Приговор мамы был суров и обжалованию не подлежал: зять занимается ерундой; вместо того, чтобы помогать мне по хозяйству и гулять с сыном. Он все это делал в меру своих сил и возможностей. Но мама максималисткой и оценивала зятя не иначе как через сопоставление с папой. Все или ничего. А поскольку на мерку «все» муж не тянул, то подпадал под понятие «ничто».

У Аркадия не было высшего образования. В армию его призвали сразу после 10-го класса, а когда до окончания срока службы оставалось всего два месяца, началась война. Его направили в военное училище, а затем на фронт молодым лейтенантом. Уже будучи женатым и имея сына, он решил поступить в Высшую военную юридическую школу. Я очень одобрила это его решение и все четыре года, как могла, помогала ему: писала за него курсовые, редактировала дипломную работу, чем окончательно доконала маму. Теперь она уже не сомневалась, что мой муж думает только о себе.

Для меня это были очень трудные годы. С одной стороны, я чувствовала, что трещина между мной и мамой расширяется, еще немного, и мы окажемся на разных берегах. С другой стороны, и это было самое ужасное, я ловила себя на том, что невольно поддаюсь влиянию мамы и постепенно начинаю смотреть на мужа ее глазами. Прекрасно осознавая, к какому печальному исходу это может привести, я уже ничего не могла с собою поделать. Я стала фиксировать какие-то негативные черты в характере и поведении Аркадия, которых раньше не замечала. Отношения, прежде казавшиеся такими прочными, постепенно расшатывались, любовь уходила, оставалась только жалость. Это был ужас, мрак, от которого меня спасал только мой дорогой маленький Андрюша.

С Аркадием мы прожили 12 лет, а потом случилось нечто, о чем никто из нас и помыслить не мог. После того как меня уволили из университета с партийным взысканием, фактически закрывавшим мне путь в ВУЗы, я, немало помыкавшись, все же устроилась на работу в МЭИ, за что буду благодарна этому институту и его тогдашнему руководству до последних дней моей земной жизни. Именно там я познакомилась и как-то незаметно очень подружились с одним из преподавателей кафедры философии Евгением Николаевичем Лысманкиным. У нас обнаружилось множество общих интересов, прежде всего в области философии, но и не только в ней. Мы могли разговаривать часами и все чаще стали пешком добираться из института до метро. Постепенно, боясь признаться в этом даже самим себе, мы стали понимать, что расстаться не сможем.

Не буду описывать весь тот кошмар, который я пережила, сообщив Аркадию о своем решении развестись с ним. Ничего подобного он никак не ожидал, и для него это было страшным ударом. Для меня же трагедия состояла в том, что наносила я этот удар не пьянице или подлецу, а хорошему, в сущности, человеку, ни разу мне не изменившему и не предавшему меня. И не только ему, но и любившим меня его родственникам.

Жила я в страшном отчаянии, не зная, как поступить; и тот и другой выход казались мне ужасными, ибо я должна была предать либо одного, либо другого из близких мне людей. Внезапно Аркадий скончался от почечной гипертонии, и я решила, что не имею права жить дальше, что должна уйти из жизни. Спас меня от этого шага только Андрей, я не могла оставить сына сиротой. Как через ад, прошла через разбирательства в партийных инстанциях, через начатый родственниками Аркадия судебный процесс по разделу имущества.

Аркадий и Женя были совсем разными. Объединяло их, пожалуй, только то, что оба фронтовики. Женя был на три года младше Аркадия и потому попал на фронт только в начале 43-го года после окончания училища. Воевал все время на передовой, сначала командиром орудия, а затем и батареи. То, что Женя прошел фронт, имел ранения, одно из которых было тяжелым, для меня значило очень много, ведь в то время и даже много лет спустя я делила мужчин на тех, кто воевал, и тех, кто не воевал на фронтах Отечественной. Аркадий и Женя воевали, и воевали на передовой, за что я их обоих глубоко уважала.

Но во всем остальном: по характеру, привычкам, интересам и даже чисто внешне, они очень отличались друг от друга. Женя вовсе не был таким красивым, как Аркадий. Был он среднего роста и имел склонность к полноте. Но для меня его внешние данные не имели решительно никакого значения, потому что такого интересного, оригинально мыслящего, обладавшего тонким юмором человека я просто не встречала в жизни. Мои друзья быстро оценили эти качества, и приняли Женю в свой круг, хотя они и к Аркадию относились неплохо. Но Женя своим умом, наблюдательностью, добрым юмором, ненавязчивостью и уважением к чужому мнению просто покорял всех. Он никогда не повышал голоса, ни о ком не отзывался плохо. Одним из замечательных его качеств была способность внимательно и заинтересовано выслушать собеседника или оппонента. Лишь после этого он позволял себе высказать свои соображения. Поэтому даже тогда, когда его оппонент оказывался разбитым в пух и прах, он не чувствовал себя униженным и зачастую благодарил Женю за интересную беседу.

Его любили и уважали всюду, где он работал: в МЭИ, в Институте философии, в редколлегии журнала; а в МИРЭА, где он заведовал кафедрой, его просто обожали. После его смерти там долго никто не решался садиться за его стол.

Мне с Женей было всегда интересно. Думаю, что немногие женщины могут похвастаться этим, говоря о своей супружеской жизни. А вот мне выпало такое счастье — быть рядом с интересным, неординарным человеком. Он был умнее и несравненно талантливее меня, и я это понимала. Больше всего меня восхищала его способность так повернуть обсуждаемую проблему, увидеть в знакомом и привычном объекте нечто такое, чего до него никто не замечал. Этим всегда отличались его выступления, доклады и научные работы. Задолго до всякой перестройки он говорил нам с Андреем, что в нашем «Датском королевстве» не все в порядке и что без использования идей НЭПа нам не обойтись. Мы с Андреем не соглашались, да еще и смеялись над ним.

Для меня Женя сделал очень многое. Мы вместе обсуждали каждую теоретическую позицию моей докторской диссертации, он прочитывал готовые куски, помогал исправить недоработки, а потом читал и правил текст в целом. Я превосходила его только в организованности и работоспособности. Именно поэтому я раньше его стала доктором наук и профессором. Он искренне радовался моим успехам.

Помогал он мне и в моей работе заведующего кафедрой. Каждому ясно, что работа эта нервная, сопряженная с множеством неприятностей. Нередко домой я являлась издерганной, уставшей и даже злой. Женя, человек от природы добрый, спокойного нрава, выдержанный, действовал на меня лучше успокоительных лекарств. Он разбирал и раскладывал по полочкам все мои беды и всегда находил выход из любой ситуации. И все это без всякого раздражения и непременно с юмором.

Очень скоро он стал для меня абсолютно необходимым, даже как бы частью меня самой. Он сумел подружиться с Андреем, что вначале было нелегко, ведь Андрюше шел уже 13-й год – трудный возраст. Но Женя как-то ненавязчиво сумел его завоевать. Впоследствии он признался мне, что очень старался, так как понимал, что если не удастся подружиться с Андреем, то он потеряет и меня.

Была у него лишь одна слабость, просто удивительная для человека умного. В самом конце войны он получил тяжелое ранение в лицо, так что победу встретил в госпитале недалеко от Берлина. Врачи, наверное, долго колдовали над его лицом, однако на правой щеке навсегда остался шрам, которого Женя стеснялся. Я никак не могла понять этакой глупости и вначале даже считала такие разговоры своеобразным кокетством. Но это было не кокетство, а какой-то странный заскок. Тогда я стала настойчиво убеждать своего мужа, что такого шрама нечего стесняться, потому что получен он не в пьяной драке, а на войне, и что в давние времена рыцарем мог считаться только тот, кто имел на лице и теле отметины сражений — знаки мужества. Он выслушивал все это с удовольствием и все же, разговаривая с кем-нибудь, старался повернуться к собеседнику той щекой, на которой не было шрама.

Вот такой человек стал вторым моим мужем и поселился в нашей квартире, где нам в то время принадлежали уже все три комнаты. В одной жила мама, в другой Андрюша, а в третьей, перешедшей к нам после смерти соседки, – я и Женя.

Первоначально мама отнеслась к новому зятю неплохо. Впрочем, Аркадий ей тоже нравился, пока не стал моим мужем. Но только я начала радоваться тому, что в доме воцарился мир, как все стало повторяться и притом с гораздо большей силой, чем прежде. Раньше жив был папа, который в какой-то степени стабилизировал обстановку, а когда его не стало, мы превратились в единственный объект маминого внимания и критики. Вышли, так сказать, один на один.

В отличие от Аркадия, Женя не заводил аквариума, футболом увлекался умеренно и даже не забывал гасить свет. Но зато, увлекшись чтением или писаниной, он регулярно сжигал кастрюли, сковородки и даже чайники. Я, конечно, тоже не была от этого в восторге и поругивала его, но мама приходила просто в ярость и могла в виде наказания не разговаривать с ним по месяцу, а постепенно и вообще перестала общаться со своим несуразным зятем. Женя очень переживал эти размолвки, клял себя на чем свет стоит и первое время неумело подлизывался к маме. Но она была непреклонна. В доме снова начали сгущаться тучи.

Но больше всего маму сердило то, что она не могла понять, чем вообще занимается ее зять. Дело в том, что у Жени была одна особенность, которая поначалу мне самой тоже казалась странной. Я, например, после того, как изучу и наберу необходимый материал, сажусь за стол, беру в руки перо и начинаю писать. У меня ход мысли прочно связан с ручной моторикой. Женя же, прежде чем начать писать, должен был все до деталей прокрутить в голове. Поэтому он иногда часами сидел в кресле и молчал. Со стороны это казалось странным. Мама время от времени тихонько заглядывала в комнату. И что же она там видела? Сидит и сидит в кресле человек, даже телевизор не смотрит. А он просто думал.

Маме, видимо, не дано было этого понять. Ей казалось, что Женя потрясающе ленив. Понятия «дело», «работа» ассоциировались у нее с чем-то видимым, материальным, но уж никак не с сидением в кресле. На мои попытки объяснить ей, в чем здесь дело, она отвечала, что я просто защищаю своего мужа. «Почему же ты не сидишь часами в кресле?» — спрашивала она, и это представлялось ей неопровержимым доказательством ее правоты.

А еще умела мама одним словом, а то и взглядом показать Жене, что он неправильно сидит за обеденным столом или держит нож и вилку не так, как подобает. Кончилось тем, что он вообще перестал выходить из комнаты, если меня не было дома. Даже в кухне не появлялся, так и сидел голодный в ожидании моего прихода. Я обижалась, расстраивалась и постепенно разрывала одну за другой нити, связывающие меня с мамой.

Бывали, конечно, и просветы, но, к сожалению, редкие. Например, однажды мама подарила Жене в день его рождения набор пластинок с записями Шаляпина, одного из самых почитаемых им певцов. Это был для Жени истинно царский подарок. Сам он обладал, хотя и не сильным, но приятным голосом и хорошим слухом. Пел в основном оперные теноровые арии, а любимыми его певцами были Лемешев и Шаляпин. Поэтому мамин подарок привел Женю в полнейший восторг, и благодарности его не было предела. Эти пластинки я иногда завожу.

К сожалению, голос у Жени постепенно начал пропадать из-за участившихся бронхитов и частых изнурительных кашлей. Он хрипел и со временем совсем перестал петь. Кашли мучили его и во время лекций. Пришлось бросить курить, и, надо сказать, это помогло. Петь он, правда, не мог, но лекции читал с прежним блеском. Сам Женя всегда говорил, что все его болячки оттого, что он насквозь промерз в окопах и, наверное, за всю оставшуюся жизнь так и не сумеет отогреться.

Мама любила принимать гостей. Она пекла великолепные пирожки. У нее была особая тетрадь, куда она записывала рецепты блюд из теста. Услышав о каком-то новом рецепте, она спешила его апробировать, и, если результат ее не устраивал, то без всякой жалости выбрасывала только что испеченный пирог или торт в мусоропровод. Удачными изделиями угощала нас и соседей.

Соседи по дому ценили маму не только за вкусные пирожки. Она была умна, начитанна, могла поддержать и направить беседу, зачастую давала дельные советы. Получалось так, что перед людьми, с которыми общалась эпизодически, она раскрывалась с самой лучшей своей стороны. Я до сих пор слышу от знавших маму людей восторженные отзывы об ее приветливости, доброте, отзывчивости. Что же касается сложностей ее характера, то об этом мы никогда никому не говорили. С годами желание быть на виду, удивлять приобретало все более раздражавшие нас с Андреем формы. Моим друзьям-иностранцам она с таинственным видом, и, конечно, в мое отсутствие рассказывала об участии в каких-то героических делах в бытность ее работы в Органах Госбезопасности, где она, на самом деле, занимала весьма скромную должность. Они потом расспрашивали меня, а я терялась и не знала, что им отвечать.

А совсем недавно я услышала от соседки по подъезду, где я когда-то жила, что в нашем доме в прошлом жили Вавилов и Бухарин. Я удивилась и спросила ее, откуда у нее такие сведения. Она ответила, что ей в свое время рассказывала об этом моя мама. Это была чистая фантазия, ни тот, ни другой у нас никогда не жили. Я подумала, зачем маме нужны были все эти выдумки, и пришла к заключению, что она пыталась реализовать свои до конца не раскрытые недюжинные способности хотя бы в воображении, например, подчеркивая свою значимость тем, что проживала в одном доме с великими мира сего.

И еще один пример, пожалуй, уже последний. У мамы был орден, да не какой-нибудь, а боевой – «Красной Звезды». Получила она его не за фронтовые подвиги, а за выслугу лет. Надо сказать, что вскоре после войны за определенный стаж работы стали награждать людей самых разных профессий. Я знала двух учителей, получивших Орден Ленина за пятидесятилетний стаж работы в школе. Я тогда не могла понять, зачем это делается, кому нужно девальвировать весомость орденов.

Впоследствии я пришла к выводу, что за всем этим стояла определенная политика. После войны и демобилизации в страну возвратились молодые и средних лет победители. Они многое повидали в Европе, участвовали в десятках сражений и благодаря своему мужеству спасли мир от фашизма. Может, и не вполне осознанно, но в них зрела уверенность в том, что им подвластно все. Будучи победителями, они хотели быть хозяевами и в своей собственной стране. Нисколько не сомневаясь в идеях социализма, они готовы были внести свою лепту, сказать свое слово в деле устранения тех недостатков, которые мешали улучшению жизни народа.

Для власти это была опасная претензия на самостоятельность. Думаю, что не без участия Сталина пыл фронтовиков решено было осадить. Путь был избран поистине иезуитский. Вначале были отменены орденские выплаты – в психологическом отношении очень важные, потому что их получали не все орденоносцы, а только фронтовики. Вторым шагом стала массовая раздача наград. Раньше при виде бывшего солдата с орденами на груди все понимали, что перед ними спаситель отечества. Теперь же ордена и медали имел всякий имевший приличный рабочий стаж. Значимость ордена резко снизилась, по фронтовому братству был нанесен сильнейший удар.

Таким именно образом, т.е. за выслугу лет, мама получила орден, которым по статусу награждались лица, проявившие героизм в боях. Кстати, папа таким же образом получил Орден Ленина и всегда говорил, что наградили его незаслуженно, что работать должен каждый, и никакого ордена за это присуждать не следует.

Мама рассуждала иначе. В День победы, 9-го мая она надевала костюм, привинчивала к лацкану свою «Звездочку», пристегивала различные медали и отправлялась гулять. Она ездила по разным линиям метро, посещала скверик у Большого театра — место встречи ветеранов, и парк Горького. Вечером возвращалась довольная, с цветами, переполненная рассказами о том, как люди ее поздравляли, как расспрашивали, на каком из фронтов она воевала. Что уж она им отвечала, не знаю. Мы с Андреем чуть ли не на стену лезли от негодования. А нам надо бы простить, в общем-то, невинные забавы и похвальбу немолодой женщины, тем более что перед нами был пример Гали.

Жена Андрея – единственный человек среди нас всех, у которого хватало терпения, выдержки и просто человеческой доброты, чтобы принимать маму такой, какова она есть. Ей тоже порою бывало и обидно, и нелегко, но она умела сдерживаться, не раздувать пожар, и, не обращая внимания на мамино молчание, говорить и говорить с ней. О чем-то она ее расспрашивала, что-то рассказывала сама и, в конечном счете, всегда снимала напряжение.

Надо было бы мне учесть и то, что мама делала большое и трудное для ее возраста дело: взяла на себя заботы о своем правнуке — сыне Гали и Андрея. После рождения Антона Галя не работала только один год, а потом два года с ним сидела мама, пока мальчик не достиг детсадовского возраста. Маме было уже за семьдесят, у нее болели ноги, но за Антоном она ухаживала самоотверженно. А уж как она его обожала! На этом примере я убедилась, что человеку, хотя бы раз в жизни дается судьбой беззаветная любовь. Мама, разумеется, любила и папу, и меня, и Андрюшу. Но ее чувство к нам не шло ни в какое сравнение с ее отношением к Антону. Его и только его она любила по-настоящему, всем сердцем, забывая о себе.

После женитьбы Андрея мы с Женей решили вступить в жилищный кооператив. Как раз в это время в Перове началось строительство кооперативного дома, одним из застройщиков которого было КБ МЭИ. Меня включили в число пайщиков на получение двухкомнатной квартиры. Первоначально мы предполагали, что туда со временем переедет семья Андрея. И вдруг, незадолго до окончания строительства меня как молния в голову ударила: «Каково же будет Жене, когда мы останемся один на один с мамой?» Вот уже тринадцать лет живет он у нас в доме под постоянным надзором, не чувствуя себя хозяином, не имея возможности расслабиться. вечерами сидит голодный, боясь выйти в кухню. И так мне стало его жалко, что я решила: не Андрею с Галей, а мне и Жене надо переехать в новую квартиру. Когда я сказала ему об этом, у него даже слезы на глазах выступили. Оказалось, он давно мечтал жить отдельно, но боялся мне в этом признаться.

Долго не решалась я сказать маме о наших планах, она сама догадалась. Поэтому когда я, смущенная и трясущаяся, начала говорить, что уезжаем мы с Женей, а Галя, Андрей и Антон остаются, и что так для нее будет даже лучше, потому что не придется расставаться с любимым внуком, она только усмехнулась и сухо сказала: «Во-первых, я все знаю, не дурочка. Во-вторых, не надо мне лгать, что ты делаешь это для моего блага. Поступай как хочешь и оставь, пожалуйста, меня в покое. Разговор окончен».

Как и следовало ожидать, мама замолчала и делала вид, что не замечает ни нас с Женей, ни всего того, что происходит вокруг. А у меня в это время был как раз невероятно напряженный период. Я заканчивала работу над докторской диссертацией, параллельно писала и раза четыре переписывала автореферат, бегала по всяким организационным делам. Умудрялась между делом закупать мебель, что по тем временам было делом далеко не простым, и отвозить ее в пустовавшую комнату супруга моей подруги. Вскоре комната была забита мебелью до самого потолка. Галя подшивала шторы, выкраивала гардины, подрубала покрывала по размеру дивана и кресел. Вообще надо сказать, что Андрей, Галя, ее отец, мой брат и мои друзья, приятели Андрея и муж моей двоюродной сестры Нины очень помогли нам. Без них мы бы не справились. Наступил день отъезда. Прибыла грузовая машина, чтобы ехать за вещами. Пора было прощаться. Я зашла к маме. Она сидела за столом, перебирала какие-то журналы и показалась мне такой одинокой, что у меня сжалось сердце. Поцеловав ее, я сказала, что буду скучать по ней, звонить по телефону, часто навещать, и что непременно жду ее в гости. Она слегка усмехнулась, сухо попрощалась, и мы расстались. Было очень больно, потому что я обидела маму, а еще потому, что покидаю квартиру, в которой прожила без малого тридцать семь лет.

Отчуждение

Менее чем через месяц после переезда я защищала докторскую диссертацию, а буквально за неделю до этого, очень важного для меня события, я упала со стремянки и так разбила голову, что пришлось накладывать швы. Мама знала обо всем, но, увы, никак не откликнулась. Признаюсь, мне было обидно. Перед защитой я позвонила маме и пригласила ее присутствовать на заседании Ученого совета. Она не пришла. Сразу после защиты я вновь позвонила ей, сообщила, что все прошло успешно, и пригласила в ресторан, чтобы разделить со мной, родными и друзьями эту радость. Она поздравила меня одной фразой и повесила трубку. По-моему, именно в этот момент оборвалась последняя нить, связующая меня с нею. Я стояла с телефонной трубкой в руке и думала: «Может, я ей вовсе не дочь? Возможно ли, чтобы родная мать не порадовалась успеху дочери?» А то, что это был успех, сомневаться не приходилось. Мне присвоили ученую степень доктора философских наук по счету 143-ей, а из женщин – второй или третьей. Меня поздравляли все, но не мама.

Ко мне она приехала после двух лет молчания. Первый раз по причине сильных холодов, установившихся в Москве, да чуть теплых труб в их квартире. Мама боялась, что Антоша простудится, и потому решилась позвонить мне и договориться о том, чтобы пожить ей с мальчиком у нас в тепле. Прожили они в Перове дней 10, и это был первый шаг к примирению. Но потом мама почти не навещала нас с Женей. Помню, она приехала в день моего рождения и подарила фужеры на длинных тонких ножках. В другой раз прожила у нас два дня, и я водила ее по Зеленому проспекту и окрестным магазинам. Иные визиты, может, и были, но не запомнились.

Что касается меня, то я сдержала свое слово: звонила ей, за редким исключением, ежедневно, а раз в неделю навещала и отвозила целую сумку продуктов. В случае болезни или неотложных дел продукты покупал и доставлял Женя. Но делала я все это скорее из чувства долга, чем по зову сердца. Не осталось у меня ни душевной теплоты, ни потребности ее видеть. Общалась я с мамой по канонам кантовской этики: по долгу, а не по любви.

А между тем шли годы, и мама менялась. Она частенько прихварывала, изменилась внешне, даже ростом стала намного меньше. В отношениях с нами была уже не столь категоричной и более мягкой. В сущности, она была очень одинока. Подруг у нее не было. Только Галя и Антон скрашивали ее жизнь.

В последний раз я видела маму накануне ее кончины. Это было пятого ноября. Я приехала ее навестить. Она обрадовалась и, хотя чувствовала себя плохо, все же встала, оделась, села за стол. Этот вечер я целиком провела с ней. Остаться ночевать я не могла: дома оставался смертельно больной муж. Маме я обещала прийти через день. Но больше мы не увиделись: в ночь на шестое ноября 1989 года мама скончалась. Врачи «Скорой помощи» предлагали ей поехать в больницу. Она отказалась, сказав, что хочет умереть дома. Умерла в присутствии врачей, без жалоб и страха, оставаясь в сознании до последнего вздоха.

Под утро к нам приехали Андрей и Антон сообщить, что мамы больше нет. Антон остался с Женей, а мы с Андрюшей поехали на Спиридоновку. Там на лестнице нас ждала плачущая и трясущаяся Галя, которая, как всегда, поступила благородно, не оставила маму одну.

Когда маму увозили в морг, кто-то заметил на ее пальце золотое обручальное кольцо. Андрей его снял и передал мне. С той минуты и до сего дня я ношу мамино кольцо как память о ней и напоминание о тяжких грехах, вольно и невольно совершенных мною по отношению к маме.

Через сорок дней после ее смерти, как раз в день маминых сороковин, скончался Женя. Мы прожили вместе двадцать семь счастливых лет, из них четырнадцать — в собственной квартире на Зеленом проспекте.