_Мы жили тогда на планете другой (Антология поэзии русского зарубежья. 1920-1990) - 3

Так и сам неживым вдохновеньем Загоришься тревожно на час.

И опять за широкой рекою Будут звезды гореть на весу, Точно ветка, что тронул рукою Запоздалый прохожий в лесу:

И с нее облетало сиянье.

Все спокойно, и тьма холодна. Ветка смотрится в ночь мирозданья, В мировое молчанье без дна.

1931

* * *

В ярком свете июльского дня, Там, ще улица к морю ведет, Просыпается утро без сна, Сад цветет и шарманщик поет.

Огибая скалистый мысок, Пароход попрощался с Тобой, Темно-желтый дорожек песок Свежеполит водой голубой.

Вресторане под тентами штор Отраженья речной глубины,

Игазета летит на простор

Вшум морской и воздушной волны.

Посмотри! все полно голосов, Ярких платьев, карет дорогих, И в горячий уходят песок Руки смуглые женщин нагих.

Вдалеке, средь молочных паров Солнце скрыло хрустальной дугой Грань воздушных и водных миров, И один превратился в другой.

А за молом, где свищет Эол, И, спускаясь, пылит экипаж,

Сквозь сады, в сновидении пчел, Гордый дух возвратился на пляж.

Значит, рано молитвы творить, Слишком летняя боль глубока — Так, впадая, на солнце горит И, теряясь, сияет река.

ВЛАДИМИР ДУКЕЛЬСКИЙ

ПАЛЬТО

Каким-то щеголем потеряно На небе синее пальто; Оно портными не измерено, И не украл его никто.

Его дождями моют хлесткими Иль, напрокат у Бога взяв, Засыпав золотыми блестками, Кладут порою в черный шкаф.

А мы гуляем, разодетые, На свой удел уныло сетуя

(Сюртук — не тот, кашне — не то), И смотрим, завистью согретые, На это райское пальто.

1921

Константинополь

VENICE, CALIF1.

Жил здесь богатый чудак, что в Венецию крепко влюбился, Делать там деньги не мог — и решил возвратиться к себе. Вновь Калифорния? Вздор!* На судьбу человек ополчился — Будет Венеция туг, вопреки этой самой судьбе.

Начали строить, пилить, разрушать и дома и лачуги, Мрамор, гранит привезли — даже дюжину старых гондол. «Спятил безумный старик!» — завопили соседи в испуге; Он и соседей купил, и дома им другие нашел.

Выжгли бурьян и кусты — и прорыли кривые каналы, Плохо подделали их, над подделкой воздвигли мосты. Чем не Венеция, сэр? Но зоилы плечами пожали:

«Нас дураками назвал, в дураках же останешься ты:

1Венеция, штат Калиф<орния> (англ.).

Выстроил плохонький сквер, а написано: Площадь Сан Марко. Джо — гондольер? Не шали — под одеждой он тот же ковбой; Дожем оделся чудак, — но не холодно нам и не жарко, Лозунг — America First1, — нам Европы не нужно второй». Сей предприимчивый маг, именованный Абботом Кинни, Тут же наладил театр и театру пожаловал дар:

Доллар был богом его, не хватало одной лишь богини — Плох театральный Олимп без божественной Сары Бернар. Золота много ушло — но на золото падки актрисы; Вот вам и Сара Бернар... На премьеру никто не пришел. Лишь за кулисами шум — это шмыгали злобные крысы, Где-то залаяли псы — и пронзительно крикнул осел.

Дело забыто давно. Все иссохло — и рвы и каналы. Самый блистательный мост лопухом безобразным зацвел. Мнимой Венеции нет; мексиканцы под вечер скандалят, А на Сан Марко — увы! — негритята играют в футбол.

ПАМЯТИ ПОПЛАВСКОГО

Я знал его в Константинополе. На Бруссе, в Русском Маяке, Где беженцы прилежно хлопали Певцу в облезлом парике; Где дамы, вежливо грассируя, Кормили бывших богачей, Где композиторскую лиру я Сменил на виршевый ручей. Распорядители в усладу нам Порой устраивали бал,

Где «Ваши пальцы пахнут ладаном» Вертинский, жмурясь, распевал, Где, тешась вальсами свирельными, Порхали феи средь толпы И веерами самодельными Свои обмахивали лбы.

В американской сей обители2 Шнырял голодный спекулянт:

1Америка в первую очередь (или: Америка — первая) (англ.).

2 «Русский Маяк» был основан YMCA. (Примеч. В. Дукелъскога.)

«Вот, мистер Джэксон, не хотите ли — Пятикаратовый брильянт!» Приходом красных в море выкинут, Там плакал жирный журналист, Приспешник некоща Деникина — Труслив, развратен и речист; Священник, детский сад, гимназия, Завет бой-скаутов: «Будь готов...» К спокойствию, однообразию — Удел детей и стариков.

Однажды я, в гостиной, вечером, Увидел гнувшегося вбок Молодчика широкоплечего — Не то атлет, не то дьячок.

Пиджак, пробор и галстук бантиком. «Напрасно просишься на холст», — Подумал я. «Одет романтиком, А нос, как луковица, толст».

В шестнадцать лет мы все завистливы — Меня кольнул его пиджак, Для бедняка наряд немыслимый;

Мой франт — беднейший был бедняк. Он, не найдя библиотекаря, Сказал: «Поплавский. Есть Ренан?» Но предпочел бы, видно, пекаря

Иразогретый круассан. Разговорились. Оба — юные: Плели немало чепухи.

Потом прочел он сладкострунные Гнусавым голосом стихи.

Стихи нелепые, неровные — Из них сочился странный яд; Стихи беспомощно любовные, Как пенье грешных ангелят. Но было что-то в них чудесное, Волшебный запах шел от них;

Окном, открытым в неизвестное, Мне показался каждый стих.

Итогой юного Горация

Мне померещился пиджак — Божественная трансформация! Из ада в рай — потом в кабак. Лакали приторное дузико (Союз аниса и огня);

Стихов пленительная музыка Опять наполнила меня.

Носил берет. Слегка сутулился. Был некрасив, зато силен; Любил Рэмбо, футбол и улицу, Всеща в кого-то был влюблен. Уже тоща умел скандалами Взъерошить скучное житье; Бесцеремонен с генералами, Пленял Галатское жулье. Грандилоквентными причудами Уже тоща смущал народ, Но с девушками полногрудыми

Робел сей русский Дон-Кихот. За декорацией намеренной, Под романтической броней,

Таился жалостный, растерянный, Негероический герой.

Что нас связало? Не Европа ли? О, нет, — мы вскоре разошлись. Но в золотом Константинополе Мы в дружбе вечной поклялись.

1961

NATURE MORTE

Неясно — Крым иль Тихоокеанский пляж. Соленая вода и сахарное солнце, Песка, цветов и гор открыточный монтаж,

Ито же небо, что такой же синькой полнится. Вода знакомо пахнет свежим огурцом, Стеклянною змеей свивается медуза; Подкладкой снежною вздымаясь над пловцом, Его окутывает голубая блуза Податливой волны; вот подползает краб

С коммунистическим, как водится, приветом,

Ирыбы миллионами ба1ровых жабр Участвуют в интернационале этом.

Но я в Алупке был мальчишкою шальным, А эпилог мой — Санта Моника... и дым,

Дым времени кудрявым облаком клубится Над загорелым господином пожилым, Что руки заложил под черепом своим. Он улыбается. Какая небылица!

Не безразлично ли — Америка иль Крым Перед частилищем последняя граница?

Июнь 1963

ДВА ДОЛЛАРА

Но в свете страшно и любить.

Жуковский

В нелепой суматохе перед свадьбой (Как Подколесин, свадеб я боялся)

Ябегал за шампанским, за цветами (Они не пахли, как цветы в Мисхоре), За разной разностью необходимой —

Ичуть не опоздал в бюро, Катюша, Где, по закону, новобрачным нужно Свидетельством о браке заручиться. Ты там ждала меня нетерпеливо

(Шотландский вереск, выросший в Монтане), Смотря украдкой на браслет с часами; И, за руки держась, как дети в школу, Мы кинулись галопом, задыхаясь,

К чиновнику. «Вот, мистер, документы», —

Язаявил, их бросив на прилавок.

«Два доллара», — мне процедил чиновник, Похожий на сожженный солнцем кактус.

Вбумажнике, порывшись бестолково,

Яденег не нашел. Я их истратил: Расходов перед свадьбой очень много (В Лос-Анжелесе свадьбы театральны). Из кошелька ты вынула поспешно Зеленые, помятые бумажки, Похожие на ящериц вертлявых; Чиновнику их сунула: «Возьмите...

Два доллара, не правда ль?» — улыбаясь, Ему застенчиво сказала: «Thank you».

Чиновник буркнул, поджимая 1убы, И мы помчались в церковь. «Помни, милый, Твоя жена за свадьбу заплатила», — Шепнула, подбоченившись, Катюша

(Шотландский вереск, выросший в Монтане).

Вот подошла и первая разлука — «Чужая сторона», как пел шарманщик.

В Нью-Йорк мне съездить — а зачем, не помню — Пришлось, и на измызганном вокзале Мы на прощанье грустно целовались, Как полагается молодоженам.

«Придется в первый раз одной обедать», — Вздыхая, ты промолвила печально.

Порылась в кошельке. «Боюсь, не хватит...» — Два доллара я вытащил мгновенно.

«АН right, спасибо»... — и пыхтящий поезд, Пропахший чем-то странным и тревожным, Меня увез — и в Пульмане прохладном,

Впижаму облачившись голубую,

Ядумал о тебе; потом приснился Шотландский вереск на холмах Монтаны, Потом представился финал грядущий (Придет и он; надеюсь, с опозданьем). Лекарства. Полумрак. У изголовья, Катюша, ты; в руке твоей зажаты Зеленые, помятые бумажки, Похожие на ящериц вертлявых; Суешь мне их с испугом и любовью.

«Вот, милый... не забудь мне телеграмму Послать, как только ты по назначенью Прибудешь. На земле одной остаться Мне нелегко...» Твои слова, даст Боже,

Струдом и с благодарностью расслышу, Но деньги больше мне не пригодятся.

У нас с тобой, мой друг, всего по паре: Две родины — Америка, Россия (Шотландский вереск, русская береза), Дуэт роялей. Две больших собаки.

Два доллара. Две жизни. До свиданья.

Июнь 1963

ПРОСЬБА

Пусть смертные на этом свете маются. Весна ушедших весен ароматней, Такой весной и горе улыбается, А в эту осень стукнет шестьдесят мне.

Все вынесу удары и пощечины — К твоим услугам впалая щека,

О, старость! Не спеши — счета уплочены, Не все еще рояли расколочены, О, кони, — не гоните ямщика!

Июнь 1963

МОНТАНА

Резвый ручей серебристее Терека. Озера блеск в обрамленьи сосновом. Это — простая, незлая Америка; Нам суждено познакомиться снова.

Шесть долгих лет, и шестые каникулы. Тощей коровы тяжелое вымя; Скрипка шмеля, веселясь, запиликала. Овцы; небесные овцы над ними.

Вишни. Затишье. Вне жизни, вне времени. Мух отгоняет оранжевой гривой Сонная лошадь; все жены беременны. Хлещут индейцы дешевое пиво.

Твой городок, ще живут анекдотами, Дегерротипами; спят неустанно Люди. Забудем забавы, заботы мы.

Здесь — молоко, монотонность, Монтана.

Сентябрь 1964

* * *

Не врут календари: без сна, без отдыха — зима, весна, за летом по пятам и осень...

Как этот ритуал несносен

икак убийственно убог бессменных истин каталог! Земле округлой быть пристало, луне сиять и солнцу печь,

звездам мерцать нежней кристалла,

иливням лить, и рекам течь

из года в год. Устав от азбук, от слишком явных аксиом, затеял я: хоть раз, хоть раз бы качнуть вселенную верх дном, чтоб рухнул этот круглый дом, чтоб звезды в море утонули, чтоб солнце подожгло луну, чтоб поднялась метель в июле,

чтоб вновь услышать тишину — и странный выдуманный мир мой окажется волшебной ширмой; она убережет меня от лжи ночной, от правды дня.

Июль 1965

** *

Пренелепые сны под утро (Увертюра оперы «Завтра»), — все какая-то Кама-Сутра или, может быть, Кама-Шастра.

Я — голодный индус в тюрбане из забытых давно теософий; у жены таза, как у лани, кожа цвета турецкого кофе.

Но жена меня не узнает; не узнав, улыбнется грустно.

Места нет в фешенебельном рае для безденежного ицдуса.

В Бенаресе или в Бомбее мне бы мать покойную встретить. Ах, проснуться бы поскорее!

Я один и в тьме и на свете.

Июль 1965