_Мы жили тогда на планете другой (Антология поэзии русского зарубежья. 1920-1990) - 3

как огоньки лампад в церкви (на известковой стене православной лев венецианский скучает).

И цветы, цветы полевые монотонное пение слышат — они сорваны в лесах Керкиры Троицу веселую восславить.

Черные платья замужних, черные пцджаки усатых, черные ребячьи очи, — и у каждого тонкая желтая свечка

возглашает Кирие-Элейсон.

А вечером под аркадами Корфу, помнящими Бонапарта и Ушакова,

черный священник в высокой шапке боярской пьет вино, хитро улыбаясь.

Как безбрежно высокое небо! И с синего бархата выси

звезды прыгают в теплое темное море — согреться от небесной стужи.

Вы хотите софеться, светила? — у Петраки, в его доброй лавке, продается «Крымская водка» — завода феков-бетецов из Ялты...

2

Ох, уж этот непоседа Байрон, — он и тут процарапал свое имя — на ступенях Посейдона, в мрамор врезав британские буквы.

А колонны обрушенных сводов не когтят высокую ясность: слишком ярое небо высоко, слишком боги здесь землю любят. (Это готика Франции умной колет небо шпилями мысли.

Греки песенно любят землю и воду, ну, а небо самих греков любит.)

В море льются звуки флейты — то не Марсий, а босой американец со скалы, над морем висящей, воспевает, беззаботно свесив ноги, вечную плерому мирозданья.

Море светится — как радуги цветенье —

ипоет тиховейную песню.

Асовсем ведь неподалеку

челн причаливал апостола Павла, торопившегося на афинскую Агору проповедовать воскресшего Богочеловека. Но живут и поныне боги на скале владыки Посейдона:

кто увидит его скалы и море, тот, пожалуй, язычником снова станет...

3

У Гймета, медоносных пчел приюта, притулились к скалам пчелиные соты — яруса монашеских келий малой обители Кесариани.

Стеснена она в раструбе ущелья, кипарисы ее дружно обступили, как солдаты турецкого сардаря,

веселящиеся потайно водкой пгурской.

А в часовне иерей дряхлый служит с радостью заказной молебен, и сияют узенькие восковые свечки, капая слезами на каменные плиты.

Воск — он помнит пчелок Афродиты, помнит ясных нимф, дриад веселых и зеленоглазых, как морские тайны Посейдона, виноград пьянящий Диониса...

Атеперь вот в византийском храме о здоровье молятся не грека — русича, залетного в Афины.

Ау бывшей трапезной Кесариани седоватый грек торгует кока-колой, а мальчишка с быстрым серн оглядом проверяет сдачу, бережно глотая дорогой напиток Америки заветной.

1980

** *

Пришла эстафета: довольно шататься по свету, пора на оседлую сталь перейти и осесть... — Л мне, побродяге, мерещатся синие дали, влекущие дали дорог и седых городов.

У стен крепостных обомшелой плешивой Европы, сиреневых мраморов передрассветных Афин несутся скрипичные вопли глухих Паганини и слышится плач овдовевших религий Земли.

И все-таки — эти безумные дали...

Цыганские скрипки всесветной счастливой тоски...

К чертям эстафету! — Я буду шататься по свету!

О, синие дали! О, гулы органной педали!

Влекущие дали дорог...

1983

ЦЫГАНСКАЯ НОСТАЛЬГИЧЕСКАЯ

Слышен звон бубенцов издалёка, — ну, так что ж? — пусть звенят, пусть звенят! Потонула, исчезла глубоко, — и отцвел — не расцветши — наш сад.

Мы бредем, мы сквозим, мы как тени, как сухая под ветром листва...

Пусть терпенье, пусть песни, пусть пени — отзвенела, потухла Москва.

Только слово, цыганская песня, только дряхлый застольный припев, — в дряхлой памяти сдобная Пресня, на воротах обшарпанный лев.

Потонула, исчезла глубоко...

Носухая листва под ногой...

И бредем мы дорогой глухой...

Слышен звон... бубенцов... издалека...

1984

СТАРЫЕ КАМНИ ЕВРОПЫ

Ностальгические прозаизмы

1

По этим камням я шел, и каждая плита отзывалась то тяжкой поступью легионеров,

то кровавым шествием мучеников в Колизее, то легким касанием стройных ног харит,

устремляющихся в бедную студию поэта-мантуанца.

По этим камням я шел,— и со мною торопились тысячелетия Европы, спотыкающиеся то и дело,

но неуклонно устремленные к зениту — к пышному цветению мысли, формы и звука.

По этим камням шел и я, мысли о том, как они намолены

и как их не разлучить с их греховностью и святостью, как бы мы ни старались освободиться от непосильной тяготы наследия.

Ведь оно, это наследие, в нашей крови,

усталой и дряхлой,

и не сбросить тысячелетий с обессиленных плеч,

не влить горячую кровь в обветшавшие жилы...

По этим камням Средиземноморья шел и я...

2

Канцонетта о Нанетте,

спящей замертво три дня...

Эти песни, плиты эти,

и каналы, и конфетти...

Но три дня уже Нанетта

все лежит в объятьях сна...

Труби же т руба и грем и барабан, —

Н анет т у разбуди т е, Н анет т у разбудит е,

Чтоб не спала она...

Но Нанетта спит, бедняжка, барабан вотще гремит, и каналы дышат тяжко, —

давит чуждый им 1ранит...

Греми ж барабан и т руби т руба —

Н анет т у разбуди т е, Н анет т у разбуди т е,

Чтоб не спала она...

Но на месте Карнавала неприветлив Петроград: слишком солнце греет вяло, слишком легкости здесь мало, — черный бархат полумаски, щебет венецийской сказки, хладной он Неве не рад...

Греми ж барабан и т руби т руба...

3

Этот завтрак в кабачке старого Шартра (как раз сбоку собора),

и его хозяйка свежая, как ее сливочное масло, в разлатом средневековом головном уборе, цедящая терпкое белое вино в глиняные кружки с сурово-приветливой улыбкой, размеренной по канону устоявшейся жизни.

И вокруг города золотые пашни чередуются с кудряво-корявыми виноградниками,

к которым весело бегут островерхие крыши домишек, устрашенных всесветной славой собора — красы и гордости христианской Европы:

пусть им восторгаются заезжие туристы!

Ну, а шартрянам дорого солнце, растворяющее винограда грозди и душистые травы

вбоготворный хмель вин и шартреза

ибросающее золотые брызги

на хрустящую корку сандвичей узкодлиннейших с местным острым сыром и ветчиною нежнейшей, как кожа девушек местных, — сандвичей, продающихся в любой харчевне.

А собор?.. Но о нем ведь так много

и так хорошо написали другие...

1 декабря 1990

РАССВЕТ

Тонет все в угаре пьяном,

Всизом дыме сигарет.

И ползет густым туманом

Вокна пасмурный рассвет...

Вголове тяжелой вялость Хмурым облаком легла. Под глазами нам усталость Густо тени провела...

Все повторены остроты. Разговор увял и стих.

Мы сидим и ждем чего-то, Все пьянее каждый миг...

Голова все ниже никнет. Время медленно ползет...

Я все жду — кто первый крикнет: «Человек! Пальто и счет!»

Ведь по сонным ресторанам Тушат ламп холодный свет...

И ползет больным туманом В окна мокрые рассвет.

1932

Загреб

НА РАСПУТЬИ

Встал у боевого стремени Алатырь — горючий камень. Надпись, блеклая от времени: Буквы сглажены веками.

Ворон над травою носится, Тьма нависла над курганом...

Конь ретивый к бою просится, К битве с злобным басурманом.

Опустились руки крепкие;

j

Мысли мечутся бессильные. Пряно пахнут травы цепкие, Степь шумит-поет ковыльная...

Что ж, вперед! В борьбы кипении Долю ратную — изведаю!

Конь горячий в нетерпении Бьет копытом пред победою...

Степь темнеет. Одиночество Сторожит в пыли веками С начертанием пророчества

Алатырь — горючий камень.

1949 Маркт Швабен

КАЗАЧИЙ ИСХОД

(1943)

Ветер песню завел над курганами И в Таманских замолк камышах...

Потемнел под седыми туманами Черноземный разъезженный шлях.

Степь покрылась подвод вереницами,

Точно вышли на битву полки...

То, простившись с родными станицами,

Покидали Кубань казаки...

Всколыхнулся туман на мгновение, Плавней вскрылась безбрежная ширь...

Как молитва, вспыхнуло пение: «Ты Кубань ли наша Родина, Вековой наш богатырь!..»

Было мощно гимна звучание,

Хоть туманили слезы взгляд...

Не прощание, а — обещание:

«Мы вернемся, вернемся назад»...

Ветер песню завел над курганами

И в Таманских затих камышах...

Опустел, покрытый туманами,

Черноземный разъезженный шлях...

э З а к.4 8 1 3