32. (122) Но теперь, если хотите, продолжим разговор об остальных ораторах, следуя порядку поколений и степени заслуг.

— Конечно, — ответил Аттик, — мы очень этого хотим; говорю это и за себя и за Брута.

— Итак, оратором почти того же поколения был поистине блистательный Курион; о его даровании можно судить по его речам, из которых сохранились многие, в том числе и знаменитая речь за Сервия Фульвия о кровосмешении. Во времена моего детства она считалась образцом красноречия, а теперь ее почти незаметно в этой груде новых томов.

(123) — Я догадываюсь, — заметил Брут, — кому мы обязаны этой грудой томов!

— Я понимаю, на кого ты намекаешь, Брут, — сказал я. — Не спорю, я, конечно, принес какую-то пользу юношеству, показав людям более возвышенный и пышный склад речи, чем существовавший дотоле; но, может быть, я и причинил ему вред, потому что после моих речей большинство (но не я, конечно, ибо я предпочитаю древние речи своим) перестало читать древние речи.

— Причисли и меня к этому большинству, — сказал Брут. — Теперь, благодаря тебе, я вижу, сколь многое мне еще предстоит прочесть из того, на что я раньше не обращал внимания.

(124) — Так вот, — продолжал я, — в этой речи Куриона о кровосмешении есть много наивных мест; рассуждения о любви, о муках, о злословии совершенно бессмысленны. Однако для еще неискушенных ушей наших сограждан и еще необразованного нашего общества они были вполне терпимы. Курион написал и несколько других речей; он много и счастливо выступал, был известен как адвокат, и можно только удивляться, что он, прожив долгую жизнь и принадлежа к знатному роду, никогда не был консулом.

[Гай Гракх и его младшие современники.] 33. (125) Но вот, наконец, перед нами человек замечательного дарования, пламенного усердия и хорошо образованный с детства — Гай Гракх. Согласись, Брут, что никогда не существовал человек, одаренный для красноречия полнее и богаче!

— Вполне с тобою согласен, — сказал Брут. — Из всех старых ораторов он — почти единственный, кого я читаю.

— Не почти, а только его одного и читай, Брут, — возразил я. — С его безвременной смертью и римское государство и латинская словесность понесли невозвратимую потерю. (126) О, если бы он пожелал тогда показать свою преданность не брату, а отечеству! Проживи он дольше, как легко с таким дарованием достиг бы он отцовской или дедовской славы! И уж в красноречии, во всяком случае, думаю, он не имел бы равных: слог его был возвышен, мысли — мудры, тон — внушителен; жаль, что его произведениям не хватает последнего штриха: много прекрасно набросанного, но мало завершенного. И все же, Брут, это как раз тот оратор, которого надо читать нашему юношеству: ибо чтение его речей не только изощряет ум, но и питает его.

(127) За этим поколением следовал Гай Гальба, сын красноречивейшего Сервия и зять Публия Красса, оратора и опытного юриста. Наши отцы отзывались о нем с похвалой и благоволили к нему в память о его отце; но он пал в пути, не достигнув цели. Ибо против него по закону Манилия был возбужден судебный процесс, и он был осужден, став жертвой народной ненависти к заговору Югурты, хотя и выступал сам в свою защиту. Сохранилось заключение этой речи, так называемый эпилог; во времена моего детства оно ценилось так высоко, что я учил его наизусть. Он был первым человеком в истории Рима, принадлежавшим к жреческой коллегии и несмотря на это осужденным гражданским судом.

34. (128) Публий Сципион, тот, который умер в сане консула, говорил немного и выступал нечасто, но не имел равных по чистоте языка и превосходил всех в шутке и остроумии. Его коллега Луций Бестия, человек решительный и не лишенный дара речи, счастливо начал свой путь в должности трибуна (ибо по его требованию был восстановлен в правах Публий Попилий, изгнанный Гаем Гракхом), но печально закончил его в сане консула. Ибо на основании возмутительного закона Мамилия не только жрец Гай Гальба, но и четыре консуляра: Луций Бестия, Гай Катон, Спурий Альбин и выдающийся гражданин Луций Опимий, убийца Гракха, оправданный народом, хотя и выступал против народного дела, были лишены прав и осуждены на изгнание гракховскими судьями.

(129) Совсем непохожим на Бестию как трибун и как человек был Публий Лициний Нерва, негодный гражданин, но небездарный оратор. Гай Фимбрия, живший почти тогда же, но проживший значительно дольше, считался среди адвокатов, я бы сказал, совершенным грубияном, бранчливым, резким на язык и вообще слишком горячим и увлекающимся; однако его усердие, ум и прямота давали ему влияние в сенате; он был неплохой защитник и не невежда в гражданском праве, а речь его, как и сам его характер, отличалась свободой и непринужденностью. В детстве мы читали его речи, теперь их можно разыскать лишь с трудом. (130) Человеком тонкого ума, с изысканной речью, но слабого здоровья был живший тогда же Гай Секстий Кальвин. Когда у него утихали боли в ноге, он не отказывался от дел, но это случалось не часто. Поэтому советом его люди могли пользоваться, когда хотели, защитою же — только когда это было возможно. В то же самое время жил Марк Брут, этот позор для вашего рода; с таким именем, имея такого отца, достойнейшего человека и опытнейшего правоведа, он не стал добиваться должностей и, как в Афинах Ликург, занялся обвинениями. Обвинителем он был энергичным и опасным: видно было, как лучшие природные качества его рода были загублены в нем его злонамеренностью. (131) В те же годы жил и другой обвинитель из плебеев, Луций Цезулен, которого я слышал, когда он был уже стариком: он добивался тогда от Луция Савфея уплаты большой суммы на основании закона Аквилия. Об этом ничтожном человеке я упоминаю только потому, что он был самым коварным клеветником, какого я слышал.

35. Тит Альбуций учился у греков и сам был почти совершенным греком. Таково мое мнение, а подтверждение тому — его речи. Юношей он жил в Афинах и уехал оттуда законченным эпикурейцем, а учение этой школы менее всего пригодно для образования оратора.

(132) Квинт Катул тоже был уже обучен не на древний лад, а на нынешний или даже еще лучше, если это возможно. Он отличался широкой начитанностью, необычайной мягкостью как в характере, так и в слоге, безупречной чистотой латинского языка; это можно видеть и по его речам и, особенно, по его книге о своем консульстве и других деяниях, написанной по-ксенофонтовски мягко и посвященной его другу, поэту Авлу Фурию. Но эта книга ничуть не более известна, чем те три книги Скавра, о которых я говорил раньше.

(133) — Признаюсь, — заметил здесь Брут, — что и мне неизвестна ни эта книга, ни книги Скавра; но это моя вина — они никогда не попадались мне в руки; теперь же после твоих слов я буду их старательно разыскивать.

— Итак, — повторил я, — Катул владел чистейшей латинской речью, а это немаловажное достоинство, которым большинство ораторов пренебрегают. Я не буду говорить тебе о звуке его голоса и приятности произношения, так как ты знавал его сына. Впрочем, сын этот не был настоящим оратором, хотя для того, чтобы высказать свое мнение в сенате, у него вполне хватало и житейской мудрости, и ученого изящества в слоге. (134) Да и сам Катул-отец не считался первым среди адвокатов. Но говорил он так, что когда ты слушал его среди других выдающихся ораторов того времени, он казался тебе хуже их, когда же ты слушал его, ни с кем не сравнивая, то ты был не только доволен, но и не желал лучшего.

(135) Квинт Метелл Нумидийский и его коллега Марк Силан в политических речах обладали достаточным красноречием, чтобы поддержать свое имя и консульское достоинство. Марк Аврелий Скавр выступал не часто, но говорил красиво: он был среди первых по изяществу и чистоте языка. Такой же славой за хороший язык пользовался и Авл Альбин, да и жрец Альбин также считался оратором, равно как и Квинт Цепион, человек смелый и мужественный; однако изменчивость военного счастья была причиной его обвинения, а народная ненависть — причиной гибели. 36. (136) Тогда же жили братья Гай и Луций Меммии, ораторы посредственные, но обвинители сильные и беспощадные. Многих граждан они привлекли к уголовному суду, в качестве же защитников выступали редко. Спурий Торий был силен в речах перед народом; это он освободил государственные земли от подати, наложенной неправильным и бесполезным законом. Марк Марцелл, отец Эзернина, хотя и не принадлежал к числу адвокатов, но имел склонность к красноречию и был довольно опытным оратором, так же как и его сын Публий Лентул. (137) Даже претора Луция Котту можно назвать каким ни на есть оратором: он не стяжал похвал красноречием, но примечателен тем, что намеренно подражал старине как в выборе слов, так и в грубоватом их произнесении.

Сознаюсь, что и в случае с Коттой и во многих других случаях я включил и впредь буду включать в число ораторов даже людей не слишком речистых. Дело в том, что я поставил себе целью обозреть здесь всех тех, кто по своему положению в государстве должен был выступать с речами. И по рассказу моему можно будет судить о том, каково было восхождение этого великого искусства и как трудно во всяком деле достичь высшего и непреходящего совершенства. (138) Действительно, сколько ораторов уже упомянуто и как давно мы их перечисляем, но только теперь, наконец, мы медленно и с трудом дошли до Антония и Красса, как недавно до Демосфена и Гиперида. Ибо я полагаю, что они были поистине величайшими ораторами, что у них впервые латинское красноречие раскрылось во всем своем богатстве и сравнялось славою с греческим.

[Антоний и Красс] 37. (139) Ничто не ускользало от внимания Антония: каждому доводу он умел найти такое место, где он имел больше силы и приносил больше пользы. Как полководец расставляет свою конницу, пехоту и легковооруженные войска, так он размещал свои доводы в самые выгодные для них разделы речи. У него была великолепная память: невозможно было подозревать, что речь его обдумана заранее, казалось, он всегда приступает к речи неподготовленным, но в действительности он был подготовлен так хорошо, что сами судьи казались застигнутыми его речью врасплох и не могли держаться начеку. (140) Выбор слов не отличался у него изяществом. Не то, чтобы он говорил неправильно, но его речи недоставало той тщательности, в которой более всего сказывается словесное мастерство оратора. Ведь если мы и хвалим правильность языка (как я сам только что сказал), то не столько потому, что она ценна сама по себе, сколько потому, что слишком многие ею пренебрегают; уметь правильно говорить по-латыни — еще не заслуга, а не уметь — уже позор, потому что правильная речь, по-моему, не столько достоинство хорошего оратора, сколько свойство каждого римлянина. Однако у Антония и в выборе слов (где он стремился не столько к прелести, сколько к вескости), и в их расположении, и в построении периода не было ничего, что противоречило бы разуму и науке; а в украшениях и оборотах мысли — тем более. (141) Именно эти украшения, которые греки называют "σχήματα", придают речи наибольшую красоту, служа не столько яркости слов, сколько блеску мыслей; как известно, именно за превосходство в использовании этих фигур получил от знатоков славу первого оратора Демосфен.

38. Но если Антоний во всем был велик, то в произнесении речи он был недосягаем. В произнесении мы различаем телодвижения и голос; так вот, телодвижения у него выражали не слова, а мысли — руки, плечи, грудь, ноги, поза, поступь и всякое его движение были в полном согласии с его речами и мыслями; голос у него был неслабеющий, но немного глуховатый от природы — однако и этот порок для него одного обратился во благо, (142) так как при сетованиях в его голосе слышались трогательные нотки, равно способные и внушить доверие и вызвать сочувствие. Его пример подтверждает истину слов, сказанных Демосфеном, который, говорят, на вопрос, что он считает первым в красноречии, ответил: "произнесение"; на вопрос, что вторым, ответил то же; и на вопрос, что третьим, опять ответил то же. Ничто не поражает душу сильней, чем произнесение речи: оно покоряет душу, отпечатлевается в ней, преображает ее, заставляет видеть оратора таким, каким он сам хочет казаться.

(143) Одни ставили Красса наравне, другие — выше Антония. В одном лишь согласны были все, что когда можно было воспользоваться услугами кого-то из них в качестве защитника, то более ничья помощь не требовалась. Что до меня, то за Антонием я признаю все достоинства, о которых говорил, но Красса считаю совершенством решительно недостижимым. Его речь отличалась необычайным достоинством, но с этим достоинством сочетался острый и тонкий, ораторский, не шутовской юмор; он говорил по-латыни с заботливым и тщательным, но не вымученным изяществом; в изложении умел быть на диво ясным; когда он рассуждал о гражданском праве, о справедливости, о благе, доводы и примеры приходили к нему в изобилии. 39. (144) В самом деле, если Антоний обладал поразительной способностью создавать впечатление вероятности, рассеивать или возбуждать подозрения, то Красс был непревзойден в толковании, в определении и в раскрытии справедливости.

[Отступление: сравнение Сцеволы с Крассом, Цицерона с Сульпицием.] Это он доказал не один раз, между прочим, и в деле Мания Курия перед судом центумвиров. (145) Он сказал тогда так много против буквы письменного свидетельства, в защиту равенства и справедливости, что совершенно подавил обилием доводов и примеров даже Квинта Сцеволу, человека очень проницательного и в вопросах права, которые составляли суть этого процесса, очень опытного. И таким образом, эти два адвоката, оба одного возраста, оба уже консульского звания, выступали в этом деле один против другого и каждый со своей стороны спорил о гражданском праве так, что можно было назвать Красса лучшим правоведом среди ораторов, а Сцеволу — лучшим оратором среди правоведов. Сцевола с редкой проницательностью мог различить, что истина и что ложь в вопросах права и справедливости, и удивительно удачно с замечательной краткостью выражал словами существо дела. (146) Поэтому в искусстве истолковывать, разъяснять и излагать Сцевола мне кажется достойным восхищения, как никто другой; в распространении же, украшении и опровержении был он скорее опасным критиком, чем восхитительным оратором. 40. (147) Но вернемся к Крассу …

— Хотя мне и казалось, — заметил здесь Брут, — что я хорошо знаю Сцеволу по его делам (мне часто рассказывал о них Гай Рутилий, с которым я виделся в доме моего друга Сцеволы), однако я не знал, что его заслуги в красноречии так велики. Приятно слышать, что в нашем государстве был человек такой даровитый и такой выдающийся.

(148) — Можешь не сомневаться, Брут, — сказал я, — что в нашем государстве не было людей, более выдающихся, чем эти два человека. Я уже сказал, что один из них был лучшим оратором среди правоведов, а другой лучшим правоведом среди ораторов; точно так же и во всех остальных отношениях они были настолько различны, что трудно было бы решить, кого из двух лучше принять за образец. Красс был самый немногословный из изящных ораторов, Сцевола — самый изящный из немногословных; Красс замечательную мягкость сочетал с достаточной строгостью, высокая строгость Сцеволы не исключала и мягкости. (149) Такое сравнение можно продолжать до бесконечности; боюсь, может даже показаться, что я выдумываю это ради красного словца, однако все это истинная правда. И так как твоя же, Брут, древняя Академия учит, что всякая добродетель есть середина между крайностями, то тот и другой пожелали искать такую вот середину; но случилось так, что каждый из них получил часть достоинств другого вдобавок к своим собственным.

(150) — Из твоих слов, — заметил здесь Брут, — мне кажется, я получил полное представление о Крассе и Сцеволе; и я подумал, что некоторое сходство с ними есть у тебя и у Сервия Сульпиция.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— А то, что ты, по-моему, — ответил он, — хотел знать гражданское право ровно настолько, насколько это было необходимо оратору, а Сервий взял из красноречия только то, что помогало ему отстаивать гражданское право; к тому же, у вас, как и у них, почти нет разницы в возрасте.

41. (151) — Обо мне говорить не стоит, — сказал я, — но о Сервии ты говоришь совершенно правильно. Скажу и я тебе о нем свое мнение. Действительно, нелегко назвать человека, который приложил бы больше усилий к изучению красноречия и других полезных наук. В ранней молодости мы вместе занимались одними и теми же упражнениями, потом он вместе со мной ездил и на Родос, чтобы усовершенствовать свои способности и знания; но когда он оттуда вернулся, мне показалось, что он предпочел быть первым во втором искусстве, чем вторым — в первом. Может быть, он даже здесь мог бы быть равен первым; но он сделал свой выбор и достиг своей цели: стал первым знатоком гражданского права среди правоведов не только своего времени, но и всех былых времен.

(152) — Что ты говоришь? — удивился Брут. — Неужели ты полагаешь, что наш Сервий превзошел даже самого Квинта Муция Сцеволу?

— Да, действительно, таково мое мнение, Брут, — ответил я, — потому что у Сцеволы, как и у многих других, был только большой практический опыт, теорию же права знал один лишь Сульпиций. Он никогда не достиг бы этих знаний, если бы не овладел еще и тою наукой, которая учит разлагать целое на части, неясное раскрывать определением, темное разъяснять истолкованием, двусмысленное выделять и размежевывать и, наконец, с помощью некоторого правила отличать истинные суждения от ложных и правильные выводы от неправильных. (153) В самом деле, этой наукой всех наук Сульпиций, как огромным факелом, осветил все те предметы, среди которых, как в потемках, блуждали его предшественники в своих советах и выступлениях.

42. — Ты говоришь о диалектике? — спросил Брут.

— Именно так, — подтвердил я. — Но у Сульпиция к этому присоединялось еще и знание словесности и изящество слога; все это хорошо видно из его сочинений, которые не имеют себе подобных. (154) Право он изучал у двух самых опытных правоведов: Луция Луцилия Бальба и Гая Аквилия Галла. Быстроту и находчивость Галла, человека проницательного и умелого в суде и в совете, он превзошел своей точностью и аккуратностью; над рассудительной медлительностью Бальба, человека ученого и образованного, он одержал верх сноровкой в преодолении трудностей и завершении дел; таким образом, он соединил в себе качества, которыми владел каждый из наставников, и пополнил их теми, которых каждому из них недоставало. (155) Поэтому, если Красс, на мой взгляд, поступал умнее Сцеволы (ибо этот последний упорно брался за судебные дела, в которых Красс заведомо был выше его, а тот, напротив, отказывался давать правовые советы, чтобы не оказаться хоть в чем-нибудь ниже Сцеволы), то Сервий поступил мудрее всех: видя, что эти два искусства, гражданское и судебное, приносят наибольший почет и славу, он достиг высшего превосходства в одном из них, а из второго взял ровно столько, сколько было необходимо, чтобы защищать гражданское право и поддерживать свое консульское достоинство.

(156) — Я и раньше думал о нем точно так же, — ответил мне Брут, — а теперь мое мнение подтверждается еще и твоим мнением и свидетельством. Я ведь совсем недавно беседовал с ним на Самосе внимательно и часто, желая узнать, в каком отношении наше понтификальное право находится к праву гражданскому. В то же время я с радостью замечаю, что при равенстве ваших лет и заслуг, при сходстве ваших наук и занятий, вы настолько далеки от зависти и злобы, которые терзают столь многих, что дружеские ваши отношения не только не страдают, но даже словно становятся еще прочнее. Ибо я вижу, что ты относишься к нему с тем же уважением и доброжелательством, какое, я знаю, испытывает к тебе и он. (157) Как прискорбно, что римский народ так долго лишен возможности пользоваться его советами и слушать твой голос! Это достойно сожаления как само по себе, так в особенности потому, что страшно подумать, в какие руки были переданы, а вернее — просто попали по несчастной случайности и его, и твое высокое дело.

Здесь в разговор вмешался Аттик:

— Я говорил с самого начала, — сказал он, — не будем касаться политики! Давайте же этого и держаться. Ибо если мы станем считать наши потери одну за другой, то не только стенаниям, но и слезам не будет конца.

[Завершение характеристики Красса.] 43. (158) — Поэтому, — поддержал я Аттика, — давайте перейдем к остальным ораторам и продолжим перечисление, которое начали.

Итак, Красс приходил отлично подготовленный; его ждали, его слушали, и с самого начала его неизменно продуманной речи становилось ясно, что он не обманул ожиданий. Не было ни лишних движений тела, ни внезапных изменений голоса, ни хождения взад и вперед, ни частого притоптывания ногой; речь страстная, а иногда — гневная и полная справедливого негодования; много юмора, но достойного; и, что особенно трудно, пышность сочеталась у него с краткостью. А в умении перебрасываться репликами с противником он не имел равных.

(159) Он участвовал в делах самых разнообразных и рано занял место среди лучших ораторов. Совсем юношей он выступал обвинителем против Гая Карбона, человека необычайно красноречивого, и этим снискал своему дарованию не только признание, но и восхищение. (160) Позднее, когда ему было двадцать семь лет, он защищал весталку Лицинию. В этом деле он был особенно красноречив и некоторые части этой речи даже оставил записанными. В юности он захотел примкнуть к народной партии в деле о Нарбоннской колонии и добился поручения основать ее. Существует речь в защиту этого закона более зрелая, чем можно было ожидать от его возраста. Затем было множество и других дел, но трибунат его прошел так тихо, что если бы в этой своей должности он не обедал у глашатая Грания и если бы об этом дважды не рассказал Луцилий, мы бы и не знали, что он был народным трибуном.

(161) — Совершенно верно, — отозвался Брут, — но мне кажется, что не больше этого я слышал и о трибунате Сцеволы: он ведь, должно быть, был коллегою Красса.

— Во всех других должностях — да, — сказал я, — но трибуном Сцевола был на год позже Красса: в то время как он восседал на рострах, Красс отстаивал в собрании закон Сервилия; цензором Красс тоже был без Сцеволы, так как никто из рода Сцеволы никогда не стремился к этой должности. Когда эта речь Красса, которую ты, конечно, читал не один раз, была издана, ему было тридцать четыре года — ровно на столько лет он старше меня, так как выступал он с защитой этого закона как раз при тех консулах, при которых я родился. Сам же он родился при консулах Квинте Цепионе и Гае Лелии, он был моложе Антония на три года. Все это я сообщаю, чтобы отметить, в каком поколении римское красноречие впервые обрело зрелость, и чтобы дать понять, какой оно тогда достигло высоты — такой высоты, что уже вряд ли кто сможет к нему что-нибудь добавить, разве что он будет вооружен более глубокими познаниями в философии, гражданском праве и истории.