Хронологическая таблица по истории римского красноречия

[Вступление.] 1. (1) Когда на обратном пути из Киликии я достиг Родоса и там впервые услышал о кончине Квинта Гортензия, весть эта была для меня тяжелее, чем кто-нибудь мог бы подумать. Я не только потерял товарища, с которым связывали меня добрая дружба и многие взаимные услуги; я скорбел о том, что гибель такого славного авгура лишила нашу коллегию лучшего ее украшения. Размышляя об этом, я вспоминал, что именно он ввел меня в эту коллегию, присягнув, что я достоин жреческого сана; от него я получил посвящение и, по обычаю авгуров, должен был почитать его как отца. (2) Но еще сильнее становилось мое горе при мысли, что человек столь выдающийся, столь близкий мне общностью всех воззрений, угас в такое неблагоприятное для республики время и при великой нужде в мудрых и достойных гражданах, оставив нас тосковать о его влиятельном мнении и разумном совете.

Я горевал еще и потому, что потерял в его лице не противника и не завистника, как многим казалось, а союзника и товарища по славному делу. (3) Действительно, если даже история меньших искусств передает, что знаменитые поэты всегда горевали о смерти своих собратьев-современников, то с каким же чувством я должен был узнать о кончине человека, состязаться с которым было гораздо почетнее, чем вовсе не иметь соперника? Тем более, что ни он, ни я не только никогда не препятствовали друг другу на жизненном пути, но, напротив, всегда помогали и советом, и предостережением, и одобрением.

(4) Однако счастье сопутствовало Гортензию до конца, и даже ушел из жизни он в добрый час, если не для сограждан, то для себя. Он умер в такое время, когда, останься он в живых, ему легче было бы оплакивать республику, чем помогать ей. Он жил столько, сколько в нашем государстве можно было жить достойно и счастливо. Поэтому, если мы не можем не горевать, то будем горевать только о нашей потере, а о его благовременной кончине будем лучше думать с одобрением, чем с сожалением; иначе ведь, сколько бы мы ни вспоминали об этом славном и счастливом человеке, будет казаться, что мы любим не столько его, сколько самих себя. (5) В самом деле, если мы печалимся о том, что больше не можем наслаждаться его красноречием, — это только наше несчастье; перенесем же его сдержанно, чтобы не показалось, будто нами движет не привязанность, а личный интерес. Если же нас мучит мысль о том, что с самим Гортензием судьба обошлась жестоко, — значит, мы недостаточно признательны ей за самую высшую его удачу.

2. (6) Ведь если бы Гортензий был еще жив, то о многом, пожалуй, он тосковал бы вместе со всеми верными и честными гражданами; но одно большое горе делил бы он лишь с немногими или ни с кем — горе о том, что форум римского народа, это поприще, где он блистал своим талантом, теперь опустошено, осиротело и забыло изысканную речь, достойную слуха римлян и даже греков.(7) У меня самого сердце сжимается от боли, когда я думаю, что республика не чувствует больше нужды в таких средствах защиты, как разум, талант и личный авторитет; ими меня учили пользоваться, на них я привык полагаться, они единственно подобают как человеку, занимающему видное место в государстве, так и обществу, хранящему добрые нравы и соблюдающему законы. И если было в республике такое время, когда личный авторитет и красноречие достойного мужа могли вырвать оружие из рук разъяренных граждан, то это было, конечно, перед тем, как люди из страха или заблуждения сами закрыли дверь перед защитниками мира. (8) Мне приходится чувствовать это на самом себе: хотя другие несчастья были гораздо больше достойны слез, я горевал об одном: ведь когда я, исполнив свой государственный долг, был уже в таком возрасте, что мог искать приюта в тихой пристани — не для бездействия и праздности, но для скромного и заслуженного отдыха, — и когда само красноречие мое уже поседело и достигло полной зрелости, близкой к старости, тогда те люди вдруг взялись за иное оружие, такое, которое не могло стать спасительным даже в руках у тех, кто прежде умел им пользоваться со славой.

(9) Вот почему я считаю счастливцами и удачниками тех, кому довелось и в других государствах и особенно в нашем вволю насладиться и влиянием, достигнутым славными подвигами, и уважением, заслуженным мудростью. И было отрадно среди наших тяжелых забот вспомнить об этих счастливых мужах, когда недавно о них зашла речь в одной беседе.

[Обстановка диалога.] 3. (10) Однажды, когда я на досуге прогуливался под портиком у себя дома, меня навестили, по обыкновению вместе, Марк Брут и Тит Помпоний, два истинные друга, настолько мне дорогие и настолько приятные, что одно их появление тотчас отогнало терзавшие меня беспокойные думы о республике.

— Ну, что у вас, Брут и Аттик? — спросил я, поздоровавшись с ними. — Нет ли, наконец, чего-нибудь нового?

— Нет, — ответил Брут. — Во всяком случае, ничего такого, что ты хотел бы услышать, а я мог бы сообщить с уверенностью.

(11) — Мы пришли к тебе с твердым намерением, — вмешался Аттик, — не говорить ни слова о политике, чтобы как-нибудь не огорчить тебя, а лучше послушать тебя самого.

— Напротив, Аттик, — возразил я, — вы всегда избавляете меня от тревоги и приносите огромное утешение: и когда вы здесь, и когда вас здесь нет. Ведь это ваши письма первыми ободрили меня и побудили вернуться к прежним занятиям.

— Я читал письмо, которое Брут прислал тебе из Азии, — сказал Аттик, — и оно мне очень понравилось: советы в нем, показалось мне, самые разумные, а увещания — самые дружелюбные.

(12) — Ты прав, — ответил я. — Знай, что это письмо как бы вернуло меня к жизни, и я вновь увидел свет после долгого упадка всех моих душевных и телесных сил. Как после пресловутого поражения у Канн римский народ впервые воспрянул духом только с победой Марцелла при Ноле, за которой удачи последовали одна за другой, так и для меня после моих личных и наших общих несчастий письмо Брута было первым желанным событием, которое как-то облегчило мою душевную боль.

(13) — Этого мне, конечно, и хотелось, — сказал на это Брут, — и я испытываю теперь огромное удовлетворение, если, действительно, достиг того, чего хотел в этом трудном деле. Но я горю нетерпением узнать другое: каким же письмом порадовал тебя Аттик?

— О, это письмо, милый Брут, — ответил я, — не только порадовало меня, но даже, как я хочу надеяться, спасло!

— Спасло? — удивился он. — На что же похоже это замечательное письмо?

— Разве мог для меня быть какой-нибудь дружеский привет приятней и своевременней, — ответил я, — чем та книга Аттика, которую он посвятил мне и этим заставил меня, как бы лежащего в бессилии, вновь подняться на ноги?

(14) — Ты говоришь о той книге, в которой наш Аттик охватил все события истории очень коротко, но, на мой взгляд, очень тщательно? — спросил Брут.

— Да, Брут, именно о ней я говорю, — ответил я. — Она-то и была моим спасением.

4. — Мне, конечно, очень лестно это слышать, — сказал тогда Аттик, — но скажи, что же могло в этой книге оказаться для тебя таким новым или таким полезным?

(15) — И нового в ней было для меня много, — ответил я, — и пользу я нашел в ней именно ту, которую искал: она дала мне одним взглядом охватить все события по порядку в ходе времен. Когда же я стал изучать эту книгу по-настоящему, то самое это занятие стало для меня спасением: оно натолкнуло меня на мысль взять из твоей книги, Помпоний, какую-нибудь тему для работы, чтобы восстановить веру в свои силы и чтобы отблагодарить тебя, если не равной, то хотя бы достойной мерой. Правда, ученые любят хвалить то место из Гесиода, где он советует отдавать долг тою же мерой, какою брал, или даже большею, если можешь. (16) Я же пока готов отмерить тебе полной мерой лишь свое желание вернуть долг, но самый долг, пожалуй, возвратить еще не могу, и прошу тебя простить меня за это. Ведь я не могу отдать тебе долг из плодов нового урожая, как это делают земледельцы, потому что засуха, заглушив побеги и иссушив цветы, лишила меня источников прежнего изобилия; я не могу расплатиться с тобой и из старых запасов, потому что они лежат в забвении и всякий доступ к ним, и раньше-то открытый едва ли не мне одному, закрыт теперь даже и для меня. Мне придется делать посев, так сказать, на земле невозделанной и заброшенной, но я буду обрабатывать ее изо всех сил, чтобы иметь возможность с лихвой расплатиться за твой щедрый дар, если только ум мой, подобно полю после многих лет отдыха, окажется в состоянии дать обильный урожай.

(17) — Конечно, я буду ждать обещанного с нетерпением, — сказал Аттик, — но знай, что никакого долга я с тебя не потребую, если это тебе неудобно, хотя мне и будет очень приятно, если ты сдержишь свое слово.

— Мне тоже, пожалуй, есть смысл подождать того, что ты обещаешь Аттику, — сказал Брут. — Может статься, что именно я как его добровольный поверенный потребую от тебя то, что отказывается требовать сам заимодавец под предлогом твоих неудобств.