Роль противительной интонации в прозе чехова

«Слог рассказов Чехова четкий, ясный, простой, ему свойственна точность каждого выражения». Нет надобности говорить, откуда взята эта цитата. В таком роде говорится и в специальных статьях, и в курсах по истории литературы, и в школьных учебниках.

Это — общее место.

Но верно ли это? Вполне ли верно?

Чехов отстаивал оригинальность автора как обязательный признак искусства. Он говорил: «Оригинальность автора сидит не только в стиле, но и в способе мышления, в убеждениях...»¹ Вероятно, и секрет чеховского стиля не в таких общих признаках, как четкость и ясность, а в чем-то более отличающем его, в чем-то его стилю присущем. Общеизвестны слова Чехова: «Желая описать бедную девушку, не говорите; «по улице шла бедная девушка» и т. п., а намекните, что ватерпруф ее был потрепан или рыжеват»². В этом и в ряде подобных суждений совершенно очевидно, что Чехов избегал прямого изображения. Что может быть более простого, ясного, точного, чем отвергнутая им фраза? Чехов отстаивает

¹А. П. Чехов. Полное собрание сочинений и писем, т. XIII. М., Гослитиздат, 1948. стр. 285-286.

²«Русские писатели о языке». Л., «Советский писатель», 1954, стр. 666.

314

необходимость не прямого, а косвенного выражения мысли. Каждая фраза должна оставлять читателю своего рода внутренний простор. Читатель по деталям одежды, портрета должен сам понять, бедная девушка или богатая, счастливая или жалкая. И эти детали должны выражать нечто большее, нечто более индивидуальное, чем эти общие, прямо обозначающие слова.

Чехов, как и его великие предшественники, вышел из гоголевской «Шинели», многое воспринял от тургеневского тонкого лиризма. Удивительным образом перемешал он его с щедринской сатирической язвительностью. Достоевский и Толстой, как две грозные бури, прошли через его душу. Вот на каких хлебах вскормлен был Чехов.

Но его обступала новая действительность, которая определила и его стиль. Этот стиль, столь родственный по своему духу его ближайшим предшественникам, все же в наиболее оригинальном был им противоположен.

Ни тяжелой ударности в применении отдельного слова, когда слово вбивается, как гвоздь, ни резкой определенности выражения, того, что было главным в языке Достоевского и в языке Льва Толстого, нет в прозе Чехова.

Совершенно напротив.

«Должно быть, я любил и его самого, хотя не могу сказать этого наверное...» Вот чеховская фраза, в которой нерешительно, предположительно данное утверждение тут же и обрывается и опровергается, впрочем только отчасти. Перед нами рассказ 1892 года «Страх», он весь построен по этому принципу: «Это был умный, добрый, нескучный и искренний человек, но...»; «...мне чрезвычайно нравилась его жена. Я влюблен в нее не был, но...»; «по рождению принадлежал он к сословию привилегированному, но.,. сам говорил о своем привилегированном положении с некоторым недоверием, как о каком-то мифе»; «оно, конечно, человек я потерянный и неспособный, но...»; «ее слова и бледное лицо были сердиты, но...»; «давно уже я не переживал таких вос-

315

торгов. Но все-таки далеко, где-то в глубине души, я чувствовал какую-то неловкость, и мне было не по себе... Это была большая, серьезная любовь со слезами и клятвами, а я хотел, чтобы не было ничего серьезного...»

Надеюсь, никто не подумает, что я упрекаю Чехова в монотонности. Все «но» да «но». Нет, этот стилистический лейтмотив проходит через весь рассказ такою тонкою нитью, так вьется, что впечатления однообразия нет.

Однако «противительная» интонация проглядывает еще чаще, чем появляются противительные союзы. Это сказывается даже в немногих приведенных выше словах: «...чрезвычайно нравилась... влюблен не был... но» — здесь две противительные интонации с ясной целью — изобразить половинчатое и для самого героя весьма смутное чувство.

Тот же противительный сдвиг и во множестве неопределенных слов, уже приведенных и еще не обозначенных: «как о каком-то мифе», «какую-то неловкость», «было что-то неудобное», «почему-то весело было думать», «почему-то я был рад...» Все эти «какая-то», «что-то», «почему-то», «казалось» противодействуют обычному представлению об определенности чувств и душевных состояний человека. Это — зачеркивание элементарно четких представлений типа: он ее любит, а она его нет. Это, в то же время, искание оттенков, которые в конечном счете обозначены точно, искание пересечений весьма запутанных, но более обыденных, более реальных, чем чисто откристаллизованные и проясненные чувства: «Безнадежная любовь к женщине, от которой имеешь уже двух детей. Разве это понятно и не страшно? Разве это не страшнее привидений?» Противительная интонация связана с трагедийным характером прозы Чехова. В этой интонации накопляются противоречия весьма глубокие и весьма тягостные, прежде всего — противоречия половинчатого, измельченного чувства.

«...Он ей нравился, свадьба была уже назначена на седьмое июля, а между тем радости не было...» В этой противительной трещине — завязка повести

316

«Невеста». И в дальнейшем: «кончил по архитектурному отдалению, с грехом пополам, но...»; «Ей принадлежали торговые ряды на ярмарке и старинный дом с колоннами и садом, но...»; «кончил в университете по филологическому факультету, но...»; «...мало-помалу оценила этого доброго, умного человека. Но...»; «Он шутил все время, пока обедали, но...»; «замечательные люди... но...»; «она понимает, но...»; «не любила его никогда, но...» Все эти «но» обламывают, обрывают мысль. Жизнь идет не прямо, а извилисто, всё толчки и срывы.

В говор персонажей проникает эта трещина, двоит их суждения: «У моей мамы, конечно, есть слабости, но...»; «Ваша мама по-своему, конечно, и очень добрая и милая женщина, но...» Противительный союз оказывается в центре той неопределенной бесцветной фразеологии, которая звучит как сатира: « — Стало быть, вы верите в гипнотизм?..

— Я не могу, конечно, утверждать, что я верю, — ответила Нина Ивановна, придав своему лицу очень серьезное, даже строгое выражение, — но должна сознаться, что в природе есть много таинственного и непонятного.

— Совершенно с вами согласен, хотя...»

И тут же противительной интонацией неопределенно-выспреннему разговору служит конкретно-низменный образ «очень жирной индейки», поедаемой любителями «таинственного и непонятного».

В композиции повести «Невеста» картины природы тоже содержат своего рода «но»: «...милый май! Дышалось глубоко и хотелось думать, что не здесь, а где-то под небом, над деревьями, далеко за городом, в полях и лесах развернулась теперь своя весенняя жизнь. таинственная, прекрасная, богатая и святая, недоступная пониманию слабого, грешного человека. И хотелось почему-то плакать». А потом — «Лето выдалось сырое и холодное...». Так и внутри первой картины — своя трещина, и лето говорит весне свое «но».

Эти «но» расщепляют мнимое благополучие быта и ведут Надю к кризису и к нравственному очищению.

Но что значит «хотелось почему-то плакать»?

317

Чтобы яснее понять это, перейдем к другому рассказу — «Красавицы».

Это столь же реалистическое произведение Чехова, как все, что он написал. И точные географические обозначения: «ехал с дедушкой из села Большой-Крепкой, Донской области», и состояние погоды: «день был августовский знойный» — тут же чеховское «томительно-скучный». И карикатурный облик богатого армянина: «Представьте себе маленькую стриженую головку с густыми низко нависшими бровями, с птичьим носом...» И дальше — «всюду мухи, мухи, мухи»; слова «неприятно, душно и скучно» становятся лейтмотивом, — нет, это фон, и на этом фоне возникает лейтмотив совершенно иного рода. Появляется дочь птиценосого армянина — Маша, или, как отец ее называет, Машя. «Я увидел обворожительные черты прекраснейшего из лиц, какие когда-либо встречались мне наяву и чудились во сне. Передо мной стояла красавица, и я понял это с первого взгляда, как понимаю молнию».

За этим следуют два «но»: «Я готов клясться, что Маша, или, как звал отец, Машя, была настоящая красавица, но доказать этого не умею». И тут же — сказочная картина, когда зарево заката охватывает треть неба: «все глядят на закат и все до одного находят, что он страшно красив, но никто не знает и не скажет, в чем тут красота».

Смысл этих «но» в том, чтобы показать что-то загадочное и потаенное в красоте, в ее непонятной и могучей силе. Все же очень тонко и очень подробно дается портрет Маши, реальный портрет, портрет, полный мысли: в нем все сквозит что-то еще не найденное и не досказанное автором. Оно начинает приоткрываться в действии красоты: «Глядите вы, и мало-помалу вам приходит желание сказать Маше что-нибудь необыкновенно приятное, искреннее, красивое, такое же красивое, как она сама»; «...мало-помалу я забыл о себе самом и весь отдался ощущению красоты. Я уже не помнил о степной скуке, о пыли, не слышал жужжанья мух».

Остается ли недосказанной мысль, заключенная в

318

портрете Маши? Чехов по-своему выражает ее, несколько смутно как будто, а в сущности — ясно: и весь арсенал отрицаний, противительных союзов, и «как-то», «почему-то», и ничего определенного не говорящих эпитетов приходит в действие: «Ощущал я красоту как-то странно. Не желания, не восторг и не наслаждение возбуждала во мне Маша, а тяжелую, хотя и приятную грусть. Эта грусть была неопределенная, смутная, как сон. Почему-то мне было жаль и себя, и дедушки, и- армянина, и самой армяночки, и было во мне такое чувство, как будто мы все четверо потеряли что-то важное и нужное для жизни, чего уж больше никогда не найдем»; «Мне было жаль и себя, и ее, и хохла...» Из этого «смутного» и «неопределенного» чувства выделяется сначала своя личная грусть: «я для нее чужой», потом что-то менее личное: «редкая красота случайна... не долговечна». Но явно не в этом суть, — отчего же тогда было жалеть и дедушку, и армянина, и хохла?

Для Чехова красота всегда — живое напоминание о том, какою прекрасной может и должна быть вся человеческая жизнь; грустно становится за каждого человека, в том числе и за того, кто отмечен особенной красотой, потому что жизнь страшно далека от того совершенства, которое проглянет и скроется без следа. Наде, героине повести «Невеста», в весенний, дивный день «хотелось почему-то плакать». Почему? Теперь скобки раскрываются. Разъясняется это неопределенное слово: потому что не могла она, опутанная мещанством, жить так, как жила природа весной.

Так эпитеты «смутная», «неопределенная», все эти «что-то», «почему-то», «как-то» «не», «а» и «хотя» связаны с раскрытием очень тонкой мысли. Но мысль эта в живом образе, в живом чувстве раскрывается в конечном счете ясно и до конца.

Стиль прозы Чехова отнюдь не так уж прост, вовсе не прямолинеен. Его логика — цепкая и гибкая, проникающая в очень запутанные лабиринты бытия, его ясная мысль разбирается в запутанном и смутном.

319

Чехов преимущественно изображал серую жизнь и хмурых людей, но всею силою своего необъятного таланта он был устремлен к прекрасному, подлинно человечному, к тому, что видел он впереди. Исканием радостного и прекрасного проникнуто его творчество: Глубокая досада звучит в каждой его строке, гневное сознание, что окружающая его жизнь далеко не прекрасна.